И все же Люба была рада этой работе и считала, что ей повезло. Теперь они жили с матерью в маленькой комнате с крохотным оконцем, куда их выселили с прежней квартиры. Мать хворала все чаще и чаще, а последнее время ослабела до такой степени, что иногда целые дни проводила в постели. Люба все еще не теряла надежды, что мать поправится, она ухитрялась иногда раздобыть хоть немного козьего молока, давала больной по ложечке меду и смальцу - пришлось раскрыть две заветные баночки, отложенные на самый-самый черный день.
Было много у Любы этих черных дней, но, как она поняла, самый черный день наступил сегодня. Сегодня фрау Боннеберг объявила, что ликвидирует свое дело, и укатила в Германию, оставив своей "безупречно честной и исключительно трудолюбивой русской работнице" в подарок комнатные шлепанцы, испорченные щипцы для завивки волос, большой моток неиспользованного бумажного шпагата и рекомендательное письмо. Срок пропуска девушки кончался через три дня, в продовольственной карточке оставалось только три талона на хлеб. И никаких надежд.
Траурно-черными казались буквы объявлений о переучете на бирже труда. С тех пор, как гитлеровцы появились в их городе, Люба убедилась, что буквы, один лишь вид печатных букв, может вселять в ее сердце ужас, как если бы власти использовали для своих приказов какой-то особый, устрашающий шрифт. Конечно, буквы тут ни при чем. Все дело в словах: "За невыполнение приказа - расстрел...", "Караются смертью...", "Злостных саботажников ждет наказание - смертная казнь..." В сегодняшних объявлениях нет слов "смерть", "расстрел", но они угадываются за другими. "Лиц, уклонившихся от перерегистрации, ждет суровое наказание".
Перерегистрация - это отправка на работы в Германию. Люба знает, что ей не помогут никакие объяснения, слезы, мольбы. Раньше крупной взяткой можно было хотя временно отвратить беду. Сейчас "власти" взяток не берут. Боятся: немцы стали строгие, им до зарезу нужна рабочая сила. Да и откуда у Любы деньги для такой взятки? Ни денег, ни вещей, ни надежд.
Люба шла, погрузившись в свои невеселые мысли, и, когда увидела бывшую подружку Аллу Скворцову, растерялась от неожиданности. Алла в голубенькой куртке с выложенными короной на голове тугими косами показалась из-за угла и повернула к ней навстречу. Шмыгнуть в какой-нибудь подъезд, перейти на другую сторону улицы? Нет, поздно, Алка все равно заметит ее, подумает, что Люба испугалась. Значит, нужно идти как ни в чем не бывало, глядеть на нее равнодушно и ни одного слова, только легкий презрительный кивок головой - да, мол, дружила немножко, а теперь и знать тебя даже не желаю.
Хороша Алка все-таки. Идет, бедрами покачивает, стройными, точеными ножками играет, будто на репетицию в танцевальный ансамбль отправилась. Как выступала сна на концертах художественной самодеятельности! Как ей аплодировали! Недаром в школе мальчишки старших классов иначе не называли ее как "Звезда балета". Ах, Алка, Алка! Себя опозорила, всю школу, всех своих друзей. Не надо смотреть на ноги. Можно и в глаза. Чтобы не думала, что ее боятся. Нет, не боятся, а стыдятся только. Глаза чуть-чуть подрисованы карандашом, но больше никакой косметики не заметно. Сколько раз ночевала она у них в доме. На одном диване спали, до полуночи шептались, хихикали, и вот проходит она близко, так что плечом о плечо можно чиркнуть, но ведь чужая и пропасть между ними непроходимая лежит.
Люба, не сбавляя шага, едва заметно кивнула головой. Вот и все... Прощай, Алка, прощай, дрянь девчонка. Навсегда.
- Люба!
Остановилась, зовет... Нет, не слышу я. Иди своей дорогой, катись подальше.
- Любаша!!
Но как не оглянуться? Ладно, оглянусь. Что тебе потребовалось от меня?
Алла подошла вплотную, лицо розовое, глаза блестят.
- Не хочешь знаться со мной, Любаша? Напрасно. Гордая такая! Еще бы! Ты патриотка, а я... Но все-таки ты особенно нос не задирай, Любочка.
Люба молчала, смотрела в красивые, то злые, то веселые глаза бывшей подруги. Кажется, Алла была пьяна, и Любе не хотелось начинать с ней какой-либо разговор.
Но от "звезды балета" не так-то просто было отвязаться.
- Несколько раз замечала, что избегаешь меня. Боишься, как бы не увидели нас вместе. Как же, будет пятно в биографии? А я вот не боюсь разговаривать с партизанской связной, хотя меня за это тоже по головке не погладят.
Люба испугалась, побледнела. Не была она ни партизанской связной, ни подпольщицей, но ведь можно пострадать и ни за что, а так, за здорово живешь.
- Что ты городишь, Алка? Пьяная...
- Ага, сдрейфила. Нет того, чтобы пригласить подружку в гости. Даже на улице стесняешься разговаривать.
- Ты не знаешь разве, что живем мы сейчас у чужих из милости. Где же нам в темном чулане приемы устраивать.
- Тогда идем ко мне, - обрадовалась Алла. - Идем, идем. Мой явится не скоро. Мой повелитель! Рыцарь! Идем, не пожалеешь. Я тебя накормлю и напою. Да ты не бойся.
Алла вцепилась в руку Любы и потащила ее за собой. Люба упиралась, но из дворов, из-за заборов уже поглядывали на них люди и сопротивляться было бессмысленно.
Алла со своим "повелителем" жила на этой же улице в хорошем каменном домике, занимала кухню и большую горницу, окна которой закрывались на ночь изнутри щитами из толстых дубовых досок. В комнате было тесно от обилия мебели.
- Садись! - широким жестом Алла показала на стул, стоявший у стола, покрытого бархатной скатертью с тяжелой бахромой. - Что смотришь? Не удивляйся. Да, да, все это чужое, награбленное. И мебель, и скатерть, и хрусталь, и серебро в буфете.
Алла принесла с кухни блюдо с пирожками, сало, нарезанное мелкими ломтиками, и начатую бутылку рома с завинчивающимся на горлышке металлическим колпачком.
- Вот, угощайся, Люба. И домой можешь взять. Знаю, знаю, там у вас нехватка. А я живу как баронесса. Что поделаешь? Давай выпьем. Что, разве нам не за что выпить? А за нашу молодость, за дружбу? За комсомольскую юность?
- Ты не была комсомолкой, - мрачно уточнила Люба.
- Я это так, к слову. Красиво звучит... Я не любила политику, я любила искусство. Обожала.
Алла налила в рюмки, чокнулась, выпила первой. Кажется, с удовольствием, хотя скривилась и крякнула, как-то по-мужски вытерла кулаком рот, губы и отправила в рот ломтик сала.
Люба даже не притронулась к рюмке, но хозяйка, видимо, не заметила этого. Алла сидела, откинувшись на спинку стула, запрокинув голову и закрыв глаза.
- Вот ты, я знаю, ты презираешь меня, - заговорила она тихо, печально. - И я сама себя презираю. Нет, не презираю. Мне просто иногда бывает жалко себя. Понимаешь, так жалко, такое зло меня разбирает, что мы попали в эту кутерьму. Как будто не могла война начаться раньше или позже. Нет, нужно было ей начаться в пору нашей цветущей юности. И мне жалко себя. Я все знаю, я все понимаю...
Алла открыла глаза, наполнила свою рюмку.
- Почему не пьешь, Люба? Выпей немножко. Ну, тогда закусывай. Ешь, не стесняйся.
Она быстро опорожнила рюмку и продолжала:
- Вот вернутся наши и скажут, какая сволочь эта Алка, предательница, подумать только - с немцами спала, фашистов ублажала, а ведь могла бы стать звездой художественной самодеятельности, порхала бы на сцене в пачках и доставляла бы людям эстетическое наслаждение. И ты так думаешь, Любаша? Я знаю, думаешь...
Алла закусила губу, покрасневшее лицо ее сморщилось, по щекам потекли слезы. Видимо, давно ждала она случая, чтобы высказать все, что накопилось в ее душе.
Она ведь знала, что только немногие женщины в городе завидуют ее роскошной жизни, остальные жестоко ее ненавидят. Пропащий человек Алка... Люба на какое-то мгновенье почувствовала жалость к своей бывшей подруге, но тут же подавила в себе это чувство. Жалеть таких нельзя. Нельзя! Она отвела взгляд, наклонила голову.
- Знаю, знаю, Любочка, что ты хочешь сказать, что ты можешь сказать. Но я не такая. Понимаешь, я в героини не вышла. Не родилась я для геройства, ну что ж я с собой поделать могу? Ведь лучше признаться честно, что у тебя нет мужества, что ты слабый человек, чем взяться за дело, а потом, когда тебя прижмут и раскаленные иголки под ногти будут засовывать, нюни пустить, расплакаться и обо всем рассказать, всех выдать.
Ты можешь такое вытерпеть? Можешь. Верю. А я честно признаюсь - не могу. Так и покатилась я... Тебе хорошо, Любаша, тебе хорошо. Ты всегда была крепкой, мужественной. А я в этом смысле ничтожество...
- Что ты говоришь? - словно очнувшись, вскрикнула Люба, и лицо ее стало гневным. - Крепкая, мужественная... Нашла кого прославлять. Неужели ты и впрямь думаешь, что я какое-то геройство совершила или совершаю? Как бы не так! Я хотела бы... Нет, я такая же трусиха, как и ты. Жалкая трусиха, думающая только о себе, о своей беде.
Алла была поражена. Она не знала, что ее исповедь произвела на девушку совершенно иное впечатление, нежели она предполагала. Слова Аллы заставили Любу по новому, более строго и требовательно взглянуть на себя. Со "звездой балета" все ясно - красивая безвольная дрянь, польстившаяся на шоколад и тряпки. Но какую пользу принесла Родине "крепкая, мужественная" Любовь Бойченко? Рыла окопы, проклинала фашистов, горько плакала, когда советские войска отступали, а теперь вот радуется, что немцы отступают. И все! Разве этим может ограничиться настоящая советская патриотка? Правда, на руках у нее больная мать, дни которой уже сочтены...
- Тебя никто не упрекнет, не осудит, - послышался печальный голос Аллы. - Да и что ты... что мы все - слабые девчонки, вчерашние школьницы, можем сделать, если бы даже страстно того желали...
- Не то, опять не то говоришь, - с досадой возразила Люба и, собираясь уходить, встала со стула. - Ты себя и меня за компанию оправдать хочешь.
- Сиди, сиди, Любаша, - умоляюще протянула к ней руку подруга. - Не уходи, прошу тебя. Говори мне правду, от тебя я все вынесу. Ненавидишь меня, презираешь?
- Дело не во мне, Алла, как ты не понимаешь... Люди тебя ненавидят. У людей огромное горе - голод, унижения, в каждой семье плачут о погибших, на фронтах льется кровь. Как им смотреть на веселую, нарядную, сытую девку, которая, пританцовывая, идет под руку со своим любовником - фашистским офицером? Это же... Это плевок в лицо всем матерям, женам, сестрам погибших. Ты плюешь и смеешься... Все оправдания, какие ты придумала себе, как бы ты их красиво и жалостливо ни высказывала, - это фальшь, ложь. Ты сама это хорошо знаешь.
- Не надо, Любаша...
- Надо! Ты просила, чтобы я сказала правду. Получай! Если хочешь знать, я сама себя ненавижу. За слабость, за трусость, за то, что... и я хотела бы стать смелым, сильным человеком.
Тут Люба опомнилась - с Алкой не следовало бы пускаться в такие откровенные разговоры. Она сказала без прежнего ожесточения:
- Ладно! Красивые слова тут ни к чему.
- Сиди, сиди. Не пущу. Ведь может последний раз мы с тобою, Любаша. Посиди...
Часа два Алла пила ром и исповедовалась перед Любой. А Люба все время порывалась встать и уйти - ее мучила мысль о больной матери.
Наконец Любе удалось покинуть этот дом. Алла, лицо которой заливали пьяные слезы, напихала ей за пазуху пирожков и завернула кусок сала - целое богатство. Просила заходить днем - днем ее гауптмана не бывает дома.
Вечером, когда пришел Верк, немного усталый, но довольный, и начал уплетать приготовленный ужин, Алла села напротив него, закурила сигарету, спросила:
- Оскарик, это правда, что завтра биржа труда будет отправлять новую партию молодых рабочих в Германию?
- Возможно.
- А ты не мог бы выполнить одну просьбу своей лапухи?
- Мог бы, но не слишком ли часто лапуся обращается ко мне с просьбами?
- Но котик не знает, о чем я его хочу попросить.
- Нетрудно догадаться.
- Ага. Тогда сразу к делу. Ты бы не мог устроить где-нибудь у себя на работу мою подругу Любу Бойченко? У нее больная мать. Трудолюбивая, грамотная и расторопная девушка. Имеет рекомендательное письмо. Ты обещаешь мне?
Верк наморщил лоб. Он никогда не давал пустых обещаний и теперь прикидывал в уме, сможет ли куда-нибудь пристроить протеже своей любовницы. Нашел. Очень удачно получилось.
- Обещаешь? - теребила его Алла.
- Да. Но только в том случае, если ты, в свою очередь, пообещаешь больше никогда не обращаться ко мне с такими просьбами.
- Да, мой милый.
- Тогда надо скрепить договор печатью.
- Ну, если ты настаиваешь на такой формальности, пожалуйста! - Алла села на колени Верка, смеясь, вытерла его жирные губы салфеткой и наградила долгим горячим поцелуем. - Противный бюрократ... Но ты не забудешь? Это нужно сделать завтра же, иначе ее увезут.
- Я никогда ничего не забываю, Аллочка.
Утром Люба, явившаяся на биржу труда, услышала вдруг, как переводчик прокричал с балкона над головами собравшихся:
- Бойченко! Любовь Васильевна. Адрес: Сенная улица, тридцать восемь, квартира шесть, зайдите в комнату номер один.
В этом "зайдите" могла быть поддержка, но мог быть и подвох. Однако, когда Люба вошла, ее встретили вежливо, дали пропуск и заявили, что она сегодня же должна явиться на улицу Гуртовую к бывшей базе "Заготскот" в распоряжение гауптмана Верка.
Ремонтный рабочий № 13
Окна нижнего этажа домика на Гуртовой, где прежде размещалась контора "Заготскот", были замурованы, и с улицы этот глухой фасад выглядел как часть той высокой кирпичной стены, которой была обнесена территория базы. Люба направилась к воротам, возле которых стояли несколько поврежденных танков.
Часовых на воротах было двое - немецкий солдат и полицай. Как только Люба показала выданный ей на бирже труда пропуск, полицай пропустил ее, показал на выходящее во двор низенькое крылечко домика:
- Гауптман в конторе.
Стараясь не глядеть на изувеченные танки, которыми был заполнен двор, девушка зашагала к крыльцу, и тут ее внимание привлекли громкие хриплые голоса, хором повторявшие какую-то фразу. Она увидела за домиком людей, стоящих в два ряда лицом к стене, на которой черной краской были выведены надписи и таблица. Истощенный вид этих людей, их грязное рваное обмундирование говорили Любе, что перед нею советские военно-пленные. Она невольно замедлила шаги.
Стоявший возле пленных переводчик с белой повязкой на рукаве френча поднял руку.
- Повторяйте! Правило номер один!
- Правило номер один... - загудели пленные.
- Слово немецкого мастера... - взмахнув обеими руками, крикнул переводчик.
Слово немецкого мастера есть закон... - подхватили пленные.
- Требует...
- ...беспрекословного выполнения.
- Отказ...
- Отказ карается смертью.
Вслед за переводчиком, размахивающим, словно дирижер, руками, пленные трижды повторили "правило", написанное на стене полуметровыми буквами.
- Теперь перейдем к цифрам, - заявил переводчик. - Приказано научить вас немецкому счету до тридцати. Кроме того, вы обязаны выучить еще семьдесят немецких слов. Это нетрудно - названия инструмента и простые, необходимые понятия. Сегодня счет до десяти и двадцать пять слов. Начали. Айн, цвай...
- Айн, цвай, драй...
На крылечке появился офицер с румяным холеным лицом. Прислушавшись к нестройному хору пленных, он, не скрывая радости, весело-одобрительно закивал головой.
Гауптман Верк, свято придерживавшийся своего девиза - "план, расчет, предусмотрительность", пребывал этим утром в отличнейшем настроении, так как многое успел за короткий срок. Еще вчера его положение казалось прямо-таки безвыходным - рембаза полностью не оборудована, квалифицированных рабочих нет, запасные части и инструменты не получены. Но не прошло и суток, как подведомственная Верку машина начала делать первые пробные обороты: одна группа немецких мастеров занялась осмотром танков и составлением дефектной описи, другая рыскала по городу, собирая необходимое оборудование и инструмент; пленные закончили кладку стены в тех местах, где она была разрушена, и приступили к изучению наглядных пособий.
Эти "наглядные пособия" были изобретением самого Верка. Начальник рембазы не надеялся, что пленные будут проявлять особое рвение в работе, и, конечно же, не исключал возможность саботажа с их стороны. Однако труд пленных мог оказаться крайне малопродуктивным вовсе не по их воле и желанию, а по той простой причине, что они, особенно на первых порах, будут не в состоянии понять приказания мастера. Частые недоразумения на этой почве отнимут драгоценные минуты, даже часы, вызовут раздражение, озлобление мастеров. Начнется зуботычина, мордобой. Но наказания в таких случаях бесполезны, даже вредны, так как напуганный, затурканный рабочий становится еще более бестолковым.
Вывод напрашивался сам собой - необходимо научить пленных безошибочно воспринимать приказ мастера. Верк предпринял шаги в этом направлении. Нет, начальник рембазы не собирался устраивать для пленных курсы по изучению немецкого языка. Достаточно будет, если они запомнят, как звучат цифры до тридцати включительно, выучат такие слова, как "возьми", "подай", "принеси", "подними", "опусти", а также названия инструментов. Сто слов для круглого счета. И гауптман приказал написать на стене черной краской "правило" и первый урок - десять цифр и тридцать пять слов. Пятнадцать минут на изучение. Вместо утренней молитвы... Воспринимается звуковой и зрительной памятью. Пусть теперь какой-либо пленный посмеет заявить мастеру, что он не понял такой простой фразы, как "Принеси домкрат и два молотка". Такому негодяю следует дать в морду - справедливо, педагогично, черт возьми!
План, расчет, предусмотрительность... Слова можно переставлять в любой последовательности, суть остается неизменной - предусмотрительность, расчет, план. Верк гордился своим организаторским талантом.
Начальник рембазы повернулся к двери, намереваясь пройти в свой кабинет, но тут увидел приближающуюся к крыльцу девушку и остановился, оценивающе меряя ее взглядом.
- Гауптман Верк?
Подруга Аллы... Славная. Нет, красоткой и даже хорошенькой ее не назовешь. Совершенно иного стиля, чем Алла. Скромная и в то же время никаких признаков приниженности, угодливости, кокетства, одета плохо, но. держится с достоинством. Алла говорила, что у нее тяжело больна мать, они бедствуют... Впрочем, все это к делу не относится, подруга Аллы уже заняла свое место в его плане, она будет выполнять обязанности кладовщика. Ходатайство Аллы пришлось как нельзя кстати: на место кладовщика пленного не поставишь, а отрывать от ремонта кого-либо из немцев даже на два-три часа в день Верку не хотелось.
- Любовь Бойченко?
- Да.
- Ты знаешь немецкий?
- Многие слова, фразы. Я понимала все, что мне приказывала моя хозяйка, фрау Боннеберг.
- Фрау Боннеберг... Коммерсантка?
- Да. Она ликвидировала свое дело. Вот ее рекомендательное письмо.
Верк рассеянно пробежал глазами по строкам.
- Хорошо. Письмо останется у меня. Идем.
Верк провел девушку в коридор, открыл первую дверь справа, ведущую в кладовую. Комната была большой, и три стены ее занимали сколоченные из свежеобструганных, приятно пахнущих сосновым лесом досок стеллажи, разделенные перегородками на большие ячейки. На полу лежали сваленные в кучу различные слесарные инструменты, грязные, с налетом ржавчины.