В таком же настроении он пребывал и во время матча, хотя для всех других матч оказался полной катастрофой. Вновь глубокая черта пролегла между ним и его друзьями: если прежде он не мог разделить с ними их радость, то теперь - их отчаяние. "Хибз" продули "Хартс". Обе команды по ходу дела упустили кучу возможностей, играли как школьники, но "Хартс" всё же оказались несколько лучше. Кайфолом обхватил голову руками. Франко бросал свирепые взгляды на болельщиков "Хартс", которые танцевали на другом конце поля. Рента требовал немедленного увольнения менеджера команды. Томми и Шон дискутировали о пробелах в действии защиты, пытаясь свалить на кого-нибудь вину за пропущенный гол. Гэв намекал на масонские симпатии рефери, в то время как Доуси всё ещё оплакивал не использованные "Хибз" голевые моменты. Кочерыжка (наркотики) и Гроза Ринга (алкоголь) наглухо вырубились, да так и остались в квартире. Теперь их билеты на матч годились разве на то, чтобы делать из них "тараканы" для косяков. Но на все это Стиви было глубоко наплевать. Стиви был влюблён.
После матча он бросил всех для того, чтобы встретить на вокзале Стеллу. Основная масса болельщиков "Хартс" направилась тем же путем, но Стиви не обращал ни малейшего внимания на царившие вокруг дурные вибрации. Какой-то парень выкрикнул оскорбление ему в лицо. "Чего эти гондоны ещё хотят?" - думал Стиви. Они ведь и так выиграли четыре-один. Крови? Очевидно.
По пути на вокзал на него ещё несколько раз не особо изобретательно наезжали. Неужели, думал он, нельзя придумать ничего круче, чем "хиббзовский ублюдок" или "католическое говно"? Один герой, науськиваемый дружками, попытался напрыгнуть на него сзади. Не надо было ему надевать свой шарф. Но ведь хрен сразу сообразишь. Он же был теперь лондонский парень, и какое отношение вся эта хуйня имела к нему? Он не хотел, даже самому себе не мог ответить на этот вопрос.
В вестибюле вокзала группа болельщиков направилась прямиком к нему.
- Хиббзовский ублюдок! - заорал один из юнцов.
- Вы лажанулись, ребята. Я болею за мюнхенскую "Боруссию".
Он почувствовал, как кто-то ударил его вскользь по губам, и ощутил вкус крови. На прощание его ещё пару раз пнули, а затем пошли прочь.
- С Новым годом, ребята! Мира вам и любви, братья-"джамбо"! - смеялся он им вслед, облизывая разбитую губу.
- Этот говнюк ебанулся на всю голову! - сказал один парень, и Стиви подумал, что сейчас они вернутся, но вместо этого они принялись поливать оскорблениями женщину-азиатку с двумя маленькими детьми.
- Сраная пакистанская шлюха!
- Пиздуй отсюда к себе домой!
Уходя с вокзала, они на прощание разразились обезьяньим визгом и криками.
- Какие обаятельные, душевные молодые люди! - сказал Стиви женщине, которая посмотрела на него, как кролик на удава.
В её глазах это был ещё один пахнущий алкоголем белый с невнятной речью и окровавленным лицом. И кроме всего прочего, он носил футбольный шарф, как и те юнцы, что оскорбляли её. На цвет шарфа она не обратила никакого внимания и была по-своему права - осознал внезапно Стиви с тяжелой грустью. Возможно, ей доставалось и от парней в зеленом тоже. В каждом стаде есть свои чёрные овцы.
Поезд опаздывал на двадцать минут - отличный результат по меркам Британских железных дорог. Стиви испугался, представив, что Стелла не успела на поезд. Приступ паранойи охватил его. Волны страха сотрясали все тело. Ставки были высоки, высоки, как никогда. Он не видел Стеллы, не мог представить се даже мысленно, и тут она внезапно возникла перед ним, совсем иная, чем он представлял её, более реальная, даже более красивая. Все дело было в улыбке, во взаимности их чувств. Он кинулся навстречу ей и заключил в объятия. Они целовались очень долго. Когда они закончили, на платформе, кроме них, уже никого не было, а поезд продолжал свой путь по направлению к Данди.
Всё ясно без лишних слов
Я слышу жуткий крик откуда-то из соседней комнаты. Кайфолом, прикорнувший в отрубе на подоконнике рядом со мной, приходит в чувство, словно собака, услышавшая свисток, и начинает озираться по сторонам. Я вздрагиваю. Крик надвигается прямо на нас.
Лесли влетает в комнату, вереща. Жуткий звук. Я хочу, чтобы она заткнулась. Немедленна. Я не смогу этого вынести. Да и никто не смог бы! В жизни ничего никогда не хотел так, как чтобы она немедленно заткнулась.
- Умерла… девочка умерла… Луна… умерла… о Боже… сраный Боже… - Вот и все, что мне удалось разобрать из тех ужасных звуков, которые она издавала.
Затем она рухнула на изношенную кушетку. Я уставился на коричневое пятно на степе прямо над ней. Что за хуйия? Откуда оно взялось, это пятно?
Кайфолом уже на ногах, глаза навыкате, как у жабы. Вот кого он мне все время напоминает - жабу. В частности, из-за того, как он подскакивает и как от полной неподвижности моментально переходит к повышенной прыгучести. Он взирает на Лесл, и несколько секунд, затем кидается в спальню. Мэтти и Кочерыжка озираются непонимающе по сторонам, по даже сквозь героиновый туман до них доходит, что случилось какое-то говно. До меня-то уже дошло. Черт побери, я-то всё понял. И тут я говорю то, что я всегда говорю, когда случается какое-нибудь говно.
- Пойду сварю раствор, - говорю я.
Мэтти впивается в меня глазами и согласно кивает. Кочерыжка встает и перебирается на кушетку, поближе к Лесля. Та лежит, обхватив голову руками. Какое-то мгновение мне кажется, что Кочерыжка погладит её. Я очень на это надеюсь. Я так хочу, чтобы он это сделал, но он просто сидит и смотрит на неё. Даже отсюда мне видно, что он просто уставился на большую родинку у неё на шее.
- Это я виновата… я во всём виновата… - рыдает Лесли.
- Э, Лес… типа, Марк сейчас раствор сварит, э… ну, типа, ты понимаешь… - говорит ей Кочерыжка.
Это первые слова, которые он сказал за несколько дней. Судя по всему, мудила все это время их репетировал.
Возвращается Кайфолом. Всё его тело напряжено, особенно шея, которая выглядит так, словно на неё надет невидимый ошейник. Голос его звучит ужасно: он напоминает мне голос демона из фильма "Изгоняющий дьявола". Мне становится страшно.
- Блядь… вот она, блядская жизнь, прикинь? Когда что-нибудь в этом роде случается, хуй ли тут можно сделать? Прикинь?
Я никогда не видел его таким раньше, а ведь я знаю этого мудилу практически всю жизнь.
- Что стряслось, Ломми? Что, блядь, происходит?
Он подходит ко мне с таким видом, словно собирается пнуть. Мы с ним лучшие дружбаны, но иногда, по пьянке или по злобе, нам случается бить друг друга, если кто-нибудь что-нибудь брякнет. Не всерьёз, так, чтобы выпустить пар. Дружбаны могут себе это позволить. Но не сейчас, не сейчас, когда меня начинает ломать. Мои кости разлетятся на тысячу осколков, если этот гондон меня пнёт. Но он просто становится рядом. Слава Богу! Спасибо тебе, Кайфолом, спасибо, Лоример.
- Какой пиздец! Какой охуенный пиздец! - стонет он высоким жалобным голосом, словно собака, которую переехала машина, и вот она лежит на мостовой, скулит и ждет, пока какой-нибудь говнюк не пожалеет её.
Мэтти и Кочерыжка с трудом встают и плетутся в спальню. Я иду вслед за ними, подталкиваемый сзади Кайфоломом. Присутствие смерти в комнате я почувствовал ещё до того, как увидел малышку. Она лежала лицом вниз в своей кроватке. Совсем холодная и мертвая, с синими кругами под глазами. Мне даже прикасаться к ней не нужно было, чтобы это понять. Лежит словно кукла в ящике с игрушками. Такая крошечная. Такая маленькая. Маленькая Луна. Жуткое дело!
- Маленькая Луна… Боже мой, чувак, не могу поверить… какой ужас… - говорит Мэтти, тряся головой.
- Как это, бля, хуёво… ну, типа бля… - Кочерыжка роняет подбородок на грудь и тяжко вздыхает.
Голова у Мэтти по-прежнему трясется. Он выглядит так, словно вот-вот сдуется, как воздушный шарик.
- Я повалил отсюда, чуваки. Не могу смотреть на это блядство.
- Пошёл на хуй, Мэтти! Ни один говнюк не выйдет отсюда! - кричит Кайфолом.
- Остыньте, чуваки. Остыньте, - еле слышно бормочет Кочерыжка.
- У нас здесь полно ширева. По улице уже несколько недель толпами ползают чёртовы наряды. Мы получим срок и надолго сядем. Там снаружи каждый второй ублюдок - полицейский, - говорит Кайфолом, пытаясь взять себя в руки.
Мысль о копах всегда помогает взять себя в руки. В отношении наркотиков мы придерживаемся классических либеральных убеждений и яростно выступаем против вмешательства государства в любых формах в нашу частную жизнь.
- Верно, но всё же нам нужно отсюда сваливать. Как только мы свалим и унесём отсюда всё ширево, Лесли сможет вызвать врачей и полицию, - поддерживаю я Мэтти.
- Ну… может, нам всё же стоит остаться с Лес, типа. Ну, мы же её дружбаны и всё такое. Прикинь? - встревает Кочерыжка.
Подобная солидарность выглядит несколько нереально при сложившихся обстоятельствах. У Мэтти вновь начинает трястись голова. Он только что отсидел шесть месяцев в Саутоне. Если он снова попадет туда, то мало ему не покажется. А на улице и вправду было полно свиней. По крайней мере нам так казалось. Яркие образы, нарисованные Кайфоломом, произвели на меня гораздо больше впечатления, чем призывы Кочерыжки к сплоченности. К тому же не могло быть и речи, чтобы смыть все наши запасы ширева в унитаз. Я предпочел бы сесть в тюрьму,
- Я так это понимаю, чуваки, - говорит Мэтти, - это же ребенок Лесли, прикинь? Может быть, если бы она за ним лучше смотрела, он бы и не умер. Мы-то тут при чем?
Кайфолом начинает потихоньку пыхтеть.
- Мне неприятно это говорить, но Мэтти прав, - говорю я.
Меня ломает уже всерьёз. Всё, что я хочу, - это вмазаться и закочумать.
Но Кайфолом колеблется. Это не совсем в порядке вешей. Как правило, этот говнюк выкрикивает приказы направо и налево независимо от того, слушает ли его кто-нибудь или нет.
Кочерыжка говорит:
- Мы не можем, типа, оставить Лес одну с таким головняком, типа, ну, блядь, всё ясно же, прикинь? Ну, вы, типа, поняли?
Я смотрю на Кайфолома.
- От кого у неё ребенок? - спрашиваю я.
Кайфолом молчит.
- От Джимми Макгилвари, - говорит Мэтти.
- Вот уж хуй, - говорит Кайфолом с презрительной ухмылкой.
- А ты тут чего изображаешь из себя святую невинность? - обращается ко мне Мэтти.
- Я? Ты спятил? Не неси хуйни! - откликаюсь я, и вправду изумленный гнусными намеками этого козла.
- Но ты же с ней спал, Рента. На вечеринке у Бобби Салливана.
- Нет, чувак, я никогда не спал с Лесли.
Я говорю им чистую правду, но тут же понимаю, что в этом и состоит моя ошибка. В определённых кругах люди всегда считают, что твои слова надо понимать с точностью до наоборот, особенно если речь идёт о сексе.
- Почему же тогда ты оказался с ней в одной постели тогда утром у Салливана?
- Я отрубился наглухо, чувак. Ничего не соображал. Мне бы тогда и дверной порог за подушку сошёл. Да я уж и не вспомню, когда последний раз трахался.
Моё объяснение звучит для них убедительно. Они знают, как давно и плотно я сижу и что это означает в смысле сексуальных перспектив.
- Ну, типа… э-э-э… кто-то говорил, что это… э-э-э… типа, от Сикера… - выдвигает гипотезу Кочерыжка.
- Это не от Сикера… - Кайфолом отрицательно мотает головой.
Он кладёт свою руку на холодную щеку мертвой маленькой девочки. Слёзы выступают у него в глазах. Я тоже готов расплакаться. У меня в груди комок. Хотя бы эта тайна раскрылась. Личико крохотной Луны очевиднейшим образом похоже на лицо Лоримера Уиль-ямсона.
Затем Кайфолом закатывает рукав своей куртки и показывает на воспалённые следы уколов:
- Никогда больше не притронусь к этому говну. С этого дня завязываю. - На его лице появляется то самое порнографическое выражение, которое он использует, когда хочет, чтобы ему дали денег или легли с ним в койку. Я почти верю ему.
Мэтт смотрит на Кайфолома:
- Тормозни, Ломми. Зачем спешить с выводами? Какая связь между ребенком и ширевом? И Лесли тоже не виновата. Только псих может такое подумать. Она была хорошей матерью. Она любила девочку. Никто не виноват. Внезапная смерть, и все такое. С грудничками случается, я слышал.
- Да, типа, и я слышал… ну, в общем, понятно, да? - присоединился Кочерыжка.
Я почувствовал прилив любви к ним всем - к Мэтти, Кочерыжке, Кайфолому и Лесли. Я хотел сказать им что-то очень нежное, но все, что я смог из себя выдавить, это:
- Пойду сварю раствор.
Все посмотрели на меня как-то косо, но я пожал плечами, сказал:
- А что тут ещё сделаешь? - и направился в гостиную.
Боже мой, там же Лесли! А что я могу ей сказать в такой ситуации? В таких ситуациях толк от меня никакой. Даже меньше, чем никакой - толк от меня измеряется отрицательной величиной. Лесли лежит как мертвая. Я думаю, что, наверное, стоит подойти к ней, утешить, обнять, но у меня болят и трещат все кости. Я просто не могу заставить себя ни к кому прикоснуться. Вместо этого я бормочу:
- Ужасно жаль, Лес… впрочем, никто не виноват… Внезапная смерть и все такое… маленькая Луна… хорошая девочка была, славная… охуенно жаль… такой облом, чувиха, вот что я тебе скажу…
Лесли поднимает голову и смотрит на меня. Её худое бледное лицо выглядит словно череп, завернутый в полупрозрачный целлофан, глаза красны, словно мясо, вокруг - сплошные черные круги.
- Ты варить пошёл? Мне нужно вмазаться, Марк. Мне так нужно вмазаться. Давай, Марк, вари скорее…
Наконец-то от меня будет хоть какая-нибудь польза. По всей квартире разбросаны иглы и шприцы. Я пытаюсь вспомнить, какие из них мои. Кайфолом не раз говорил, что никогда не ширяется ни с кем из одной машинки. Врет он. Когда чувствуешь себя так, как я сейчас, разницы уже никакой. Я взял ближайшую ко мне, которая по крайней мере явно не принадлежит Кочерыжке - тот ведь сидел у другой стены. Если Кочерыжка до сих пор не инфицирован, то правительство должно немедленно направить в Лейт комиссию статистиков, потому что теория вероятностей явно дает здесь сбой.
Я извлекаю мою ложку, зажигалку, ватные шарики и тот белый порошок - состоящий в основном из "Аякса" или "Тайда", - который Сикер имеет наглость именовать героином. Все остальные сползаются вслед за мной в гостиную.
- Уйдите со света, ребята, - бормочу я сквозь зубы, отгоняя всех говнюков в сторону движением руки.
Я понимаю, что изображаю из себя крутого системщика, и ненавижу себя за это, потому что это отвратительно - когда кто-нибудь принимается разыгрывать эту роль у тебя на глазах. Никто из тех, кто побывал в этой роли, никогда не сможет отрицать, что власть развращает. Все ублюдки делают шаг назад и молча наблюдают за варкой. Моим ёбаным друзьям придется немного подождать. Это ясно без всяких слов.
* * *
Дилемма торчка № 64
- Марк! Марк! Открой дверь! Я же знаю, что ты дома. Я же знаю.
Это моя мама. Давненько я её не видел. Я лежу в нескольких футах от двери, ведущей в узкий коридор, который кончается ещё одной дверью, а за ней стоит моя мама.
- Марк! Пожалуйста, сыночек, открой дверь! Это. твоя мама, Марк! Открой дверь!
Похоже, что моя мама плачет: последнее слово звучит как "две-е-е-рь". Я люблю мою маму, люблю её очень сильно, но мне трудно подобрать слова, чтобы выразить это чувство, и поэтому трудно, вернее - почти невозможно, сказать ей об этом. Но я все равно люблю ее. Настолько люблю, что не хочу, чтобы у неё был такой сын, как я. Я хочу, чтобы она подыскала мне замену. Я хочу этого, потому что сомневаюсь, что когда-нибудь стану другим.
Я не могу подойти к двери. Ни за что на свете. Вместо этого я решаю сварить ещё один дозняк. Мои болевые центры говорят мне, что уже пора.
Уже. Боже, жить становится все труднее день ото дня!
В ширево добавляют слишком много всякого дерьма. Это видно по тому, как оно очень плохо растворяется. Какой все же гондон этот Сикер!
Надо время от времени заглядывать к старикам. Вот выйду и первым делом загляну к ним - разумеется, после того как доберусь до Сикера.
Её мужик
Ёбаный в рот.
А мы-то всего лишь зашли пропустить по рюмке. Совсем психом стал.
- Ты видел. Вконец ебнулся, - говорит Томми.
- Да забей ты на это болт, чувак. Не ввязывайся. Ты же не знаешь их дела, - говорю я ему.
Но я тоже это видел. Ясно как божий день. Он её ударил. Не залепил пощечину или что-нибудь в этом роде - врезал изо всей силы. Жуткое зрелище.
Я рад, что рядом с ними сидел Томми, а не я.
- Потому что я тебе, бля, сказал! Вот, бля, почему! - Парень снова орёт на девушку, но никому до этого и дела нет. Здоровенный детина за стойкой бара со светлыми волосами, завитыми "штопором", оборачивается и улыбается, а затем продолжает наблюдать за поединком в дартс. А из парней, играющих в дартс, никто даже не оборачивается.
- Тебе ещё? - Я показываю на практически пустой стакан.
- Да.
Как только я добираюсь до стойки, все начинается снова. Я слышу это, как, впрочем, бармен и детина с волосами, завитыми "штопором".
- Ну давай, валяй, сделай это ещё раз! - поддразнивает она его.
Она говорит словно привидение - громко и визгливо, но губы при этом не двигаются. Догадаться, что это её голос, можно только потому, что звук доносится именно оттуда. Блядский паб почти пуст. Мы могли с таким же успехом зайти в любое другое место. А зашли сюда.
Он бьёт её по лицу. Кровь брызгает из разбитых губ.
- Ударь меня снова, мужлан вонючий. Ну, давай!
Он бьёт. Она вскрикивает, а затем начинает плакать, закрыв лицо руками. Он садится в нескольких дюймах от неё и смотрит на неё, приоткрыв рот.
- Любимые дерутся, только тешатся, - улыбается гондон с волосами "штопором", поймав мой взгляд.
Я улыбаюсь ему в ответ. Не знаю даже почему. Просто хочется, чтобы все вокруг были друзьями. Я никогда ни одному мудаку не скажу об этом, но у меня начались проблемы с выпивкой. А когда у тебя проблемы с выпивкой, дружки начинают тебя сторониться, если, конечно, не испытывают аналогичных проблем.
Я смотрю на бармена - пожилого усатого мужика с седыми волосами. Он кивает и что-то бормочет себе под нос.
Я беру пинту пива из его рук: "Никогда, ни при каких обстоятельствах не бей баб, - часто говаривал мне отец. - Только последние подонки так поступают, сынок". Тот гондон, который бил свою подружку, вполне попадал под определение моего отца. У него были засаленные тёмные волосы, худое бледное лицо и чёрные усики. Хорёк ебучий.
Я не хочу больше оставаться здесь. Я пришёл сюда спокойно выпить. Пару кружек, не больше, пообещал я Томми, чтобы тот пошёл вместе со мной. Я пытаюсь держать выпивку под контролем. Но где кружка, там и стопка. После пива мне всегда ужасно хочется выпить немного виски. Кэрол всё равно ушла к маме. "Обратно не жди", - сказала она. Я пришёл выпить кружку, но сегодня можно и нажраться.
Когда я возвращаюсь, Томми тяжело дышит и выглядит весьма напряжённо.
- Я же тебе, блядь, говорил, Гроза… - процеживает он сквозь сжатые зубы.
Глаза у клюшки распухли и не открываются, из губы всё ещё течёт кровь, челюсть свернута на сторону. Она тощая, так что складывается впечатление, что если он врежет ей ещё один раз, то девица развалится на кусочки.
И всё же она не унимается.