Но ничего такого не происходит. Анжелка стоит надо мной, видон у нее просто прикольный: платье задралось до самого пупка, а сама она, типа скромная принцесса из царства целок, пытается обратно натянуть на себя колготки и говорит: я девственница. И тут же, как наглядную иллюстрацию, выделяет из себя прямо на диван нехилый сгусток крови и кусок сырого мяса. Я ей говорю: только без истерик, пожалуйста, и прикуриваю из ее сумочки красный русский L&М, чтобы отомстить ей за преждевременно обломанный кайф. Сам я тоже весь в крови, которую надо срочно смыть и застирать, потому как сейчас я в состоянии поверить, что меня каким-то чудовищным образом обокрали - стибрили мой собственный пол, и теперь я среднего рода.
Ну у нее и видуха, у этой Анжелы. Кошмар, тридцать два килограмма рвущегося наружу кошмара, отчаяния и шока от неожиданного удара, я чувствую даже укол совести, что это мой джордж - виновник всего этого ералаша. Мне ее даже жаль, потому что я уже давно заметил, что у меня мягкое сердце и я вчистую расстраиваюсь из-за всяких пустяков. Иногда я даже жалею свою собаку Суню, хотя по упитанности она скорее корова, чем лань. Но я всегда подчеркивал моему братану, чтобы не перегибал с этими желтками, потому что у нее от них изжога и лишний вес. Ну, я ей и говорю, иди сюда, Анжелка, это ведь твой праздник, день святой Анжелики. Давай, натягивай трусики, а если что, до свадьбы заживет.
Но она по-прежнему в шоке, вся трясется, будто я как минимум лишил ее органа речи. Она уже не хочет говорить об открытках, не хочет говорить о птицах, будто у нее зубы между собой срослись. Одновременно я панически размышляю, какой еще номер она мне тут выкинет. Потому что я потихоньку опять начинаю мрачно отмораживаться, а значит, у меня не будет ни сил, ни энтузиазма убирать то, что она может извергнуть на ковровое покрытие или еще куда. Опять камни, или теперь это будет уже новый виток ее внутренней болезни, и из нее посыплется уголь, кокс, динамит, клинкер, известь, пенопласт.
- Да ладно тебе дуться, - говорю я ей и застегиваю трузера, которые так запачканы кровью, как будто я защищал в них диплом по убою крупного рогатого скота или просто в ширинке взорвалась противопехотная мина. Я встаю с дивана, беру Анжелу на руки, и мне кажется, что она ученица не экономического лицея, а начальной школы, куда пришла на бал-маскарад в костюме черной копоти. Вот такой глюк. Ей теперь больше пяти лет не дашь, из-за чего мое сердце вдруг начинает кровоточить по всему телу. Тогда я сажаю ее на диван и говорю: обожди-ка минутку. И подтаскиваю один колченогий столик, поправляю салфетку, чтобы все путем, чтобы ровно лежала. Хорошая салфетка, по русской лицензии, кружевная, пятностойкая. Выкладываю птичье молоко, ставлю вазочку с искусственной герберой, рядом сигареты, чтоб все элегэйшн, круиз на пароме "Титаник", мирное соглашение, символический жест мужчины по отношению к женщине. Она еще дуется, ногой разгребает этот свой бардак с сувенирами со всех деньрождений и поцелуев в руку и губы. Уже почти светло, Суня лает в саду как недорезанная, жрать хочет. Суня, блин, гребаное ожирение. Анжела по-тихому отмораживается после бурных переживаний этого вечера, тупо смотрит внутрь пепельницы, будто гадает на окурках про свою творческую карьеру. Тут я быстро перехожу к делу, чтобы у нее остались радостные воспоминания перед тем, как она мне тут совсем выпадет в осадок.
Вернемся к нашей теме, лапуля, говорю я ей, роясь пальцами в птичьих молочках, чтобы сварганить себе маленькую славную дорожку и расслабиться. Она мне в ответ поддакивает жестом головы, не то возражает, не то подтверждает. Я ей тогда говорю: сегодня День Без Русских. Значит, облом, все будут на площади. Но завтра начинаем раскручивать твою карьеру, моя ты талантливая. Послезавтра я позвоню всяким разным, шефу, премьеру, знакомому фоторепортеру. Что типа скандал. Типа самоубийство. Ну, не на самом деле, конечно, не это же главное. Главное пиар. Я так понимаю. У меня напряженный рабочий график, но пару-тройку встреч мы провернем, я там надавлю на кого надо, слышь, Анжелка? Потом вдруг оказывается, что самоубийство спасено. Большой талант спасли плохие врачи. Выставка твоей одежды, конференция с участием прессы на тему, какая музыка тебе больше нравится, какое у тебя хобби в свободное от искусства время. И тут вдруг в один прекрасный день ты перестаешь быть анонимкой, толпы пипла хотят тебя видеть, хотят поближе познакомиться с твоей личностью, сердце Роберта Шторма тает, как на блюдечке. Но Роберт Шторм может только помечтать, может только лизнуть тебя глазом через толпу охранников. А твое сокровище сегодня все равно пропало. В "Лизе" твоя фотка прямо посредине обложки.
- Только не в "Лизе", - невнятно говорит Анжела заплетающимся языком и громко отрыгивает неизвестно чем, может, булыжником, а может, битум-картоном, а может, и стекловатой. Это ее первый зафиксированный синдром жизни за последние полчаса. Я боюсь, как бы она тут у меня опять в летальный исход не впала. И что я делаю. Себе дорожку, "Здислав Шторм", и все пучком. А ей я говорю так, чтобы ее немножко отвлечь от самоубийства: а теперь, Анжелка, давай, возьми себя в руки. Смерть - это херня, смерти нет, ты ведь не веришь в смерть, это ведь предрассудок. Заразные болезни - предрассудок, автомобильная преступность - предрассудок, могилы - предрассудок, несчастье - предрассудок. Это все подлые изобретения русских, это их козни, чтобы экзистенционалистически нас запугать. Роберт Шторм просто платная марионетка в русских руках. Хулиганство и вандализм - просто народная легенда. Ни "Арки", ни "Легии", ни "Полонии", ни "Варсовии", никаких футбольных клубов. Это фиктивные команды, которые пляшут под дудку Новосильцева. Стась и Нелли тоже фиктивные, их никогда не было, просто русский князь Генрик Сенкевич вероломно изготовил их специально для фильма "В пустыне и дебрях", я тебе говорю, чистая древнегреческая мифология. В натуре. На самом деле очень даже возможно, что и русских тоже нет, это мы еще проверим. Иди-ка на балкон, за окном лучший, брэндовый мир, специально для наших потребностей, высоковольтных линий нет, шприцов нет, пожаров нет, мяса нет. Только Вегетарианский Красный Крест организовал сбор денег на новые камни для желудка Анжелики, семнадцать лет. Эй, Анжела… Анжела, подними-ка задницу… встань… да встань же на минутку!
Тут я подбегаю к дивану, и что я вижу. Большое пятно, твою-у-у-у мать. Вот почему она так тихо сидела, эта вдруг примолкнувшая копоть. Она тут втихушку вся сама из себя вытекла и стекла на диван моей матери, совсем недавно, в прошлом году, купленный диван типа "Бартек", вытекла в виде крови, хотя, может, там немного моей органической жидкости тоже нашлось бы, чего уж тут запираться. Все, она меня достала. Нет, я сейчас просто выдерну шнур из этого поганого мира, перережу высоковольтные провода, дерну за ручку и сорву к чертовой матери тормоза безопасности. Я хочу ее убить здесь и сейчас, даже если придется весь раскладной диван залить ее блядской кровью, полоснуть ножом, распотрошить и выкинуть все эти прибамбасы, весь этот поролон, постель, пружины, разметать в разные стороны, растоптать, уничтожить, убить, уничтожить. Блядь, сука, твою мать. Ну, это уже перебор, дорогуша, все, твоя карьера кончена, хорошо, что я не успел пошевелить пальцем и привести в боевую готовность свои связи. Все, твоя звезда уже закатилась, и давай ты тоже катись отсюда. Вали, я сказал. Вот твои шузы, сапоги прямо с гор Кавказа, вот твой куртяк, вот твой переносной киоск с сувенирами, вот твои внутренние камни. Спасибо, что вы приняли участие в нашей программе. Вот автоматически закрывающаяся дверь "Герда", раз-два, левой, левой, автобус номер три сей момент за вами приедет вас забрать.
Все бабы - суки. Все одинаковые. Сами никогда не уходят, сидят и ждут. Пока я не взорвусь. Выгоняй их тогда, отмахивайся от них как липучка для мух. Я подозреваю, что вполне возможно, это одна и та же, только переодетая в разные шмотки сука пристает ко мне все время, раскручивает на удовольствия, а потом устраивает срач во всей хате. Каждый день, каждый божий день, и все хуже и хуже. Я подозреваю, что она живет где-то в нашем микрорайоне. Знает, что у меня слабые нервы. Приходит и специально меня достает. Я ее убиваю. А она опять отрастает из собачьего семени и уже на следующий вечер опять сидит сплоченная и готовая к делу. Русское отродье. Может, русские - это просто бабы, может, это такой эвфемизм для женщин. Но мы, мужчины, выгоним их отсюда, из нашего города, это они приносят беду, несчастья, заразу, засуху, плохой урожай, разврат. Портят чужие диваны своей кровью, которая течет из них, как вода сквозь пальцы, запятнывая весь свет неотстирывающимися пятнами. Угрюм-река Менструация. Опасная болезнь Анжелика. Суровое наказание за отсутствие девичьей плевы. Если узнает ее мать, вставит ей обратно.
Плохие сны.
Магда рожает каменного ребенка, на вид это пятилетняя девочка, оба глаза с нервными тиками. Ребенок - каменное чудовище, которое ни Левый и никто другой не признаёт своей дочерью, Магда хочет продать ее в цирк, стоит передо мной, качает коляску и говорит: или я, или та другая, Сильный, или я продаю Паулину в цирк, выбирай, или я, или она.
В почтовом ящике открытка от Анжелы, привет, Анджей, я не знала, писать тебе или нет. Я в аду, еще сегодня, вернувшись домой, я совершила самоубийство. Ничего особенного. У нас тут магнитофон и комната отдыха. Воспитатели симпатичные, музыкальные. Когда что-нибудь еще узнаю, напишу поподробнее. Мне пора, потому что сейчас у нас будет линейка. Потом ужин, спортивное ориентирование, игры на свежем воздухе. В понедельник с инспекцией приезжает Сатана. Будет проверка палаток, потом собрание. Целую. Я никогда тебя не забуду, если можешь, пришли какие-нибудь теплые вещи (здесь холодно по ночам). Твоя Анжела. Р. S. Передавай всем привет!
Звонит телефон, большой телефон звонит прямо внутри меня, где трубка, я не знаю, хотя со всех сторон слышу голоса, это тебя, Анджей, это за тобой какие-то люди, какие-то люди за тобой, Анджейка, это члены комиссии, они к тебе, хотят проверить твои органы, пригодны твои органы на продажу или нет, их хотят продать на Запад, Анджейка, зачем же так нервничать, все в порядке, органы нам подходят, ваш вопрос решен положительно, их покупают, срок операции уже назначен…
Я просыпаюсь. Слепой, глухой, немой, как огромный крот, вытащенный из-под земли, зарывшийся в окровавленный диван. Словно полуживой, будто меня засунули в спичечный коробок и закрыли там. Короче, глючит. Отовсюду звенит. Звук стерео. Остальное моно. Кажется, что все, чего никогда не было, теперь есть и сидит у меня в голове. Все, чего никогда не было. Вся пустота. Все молчание как кто-то третий лишний. Вся вата мира. Весь суррогат и весь пенопласт, засунутый кем-то в мою голову. За ночь я прибавил в весе. Я такой тяжелый, что сам себя не могу поднять на ноги. Насыщенный раствор. Как будто я запутался в шторах, как будто я запутался в собственной куртке и не могу выпутаться, засунул башку в рукав и не могу ее оттуда вытянуть.
Как будто эта Анжела в меня, а не в диван истекла своими внутренностями, и я теперь лежу опухший, удвоившийся, двойное сердце с обеих сторон, двойная печень, шесть почек и несколько кирпичей.
А когда я встаю ближе к обеду, то думаю, почему это мать не вернулась еще из фирмы "Цептер". Хотя, может, она звонила, но мне ничего про это неизвестно. Интересно, почему я не поднимал трубку. Ни фига не могу вспомнить. Интересно, что происходит, может, я уже один живу в этом городе, потому что весь род людской вымер как жанр. И когда я так стою, передо мной раскидывается вид на нашу квартиру, выдержанный в стиле батальной живописи, пейзаж после битвы. Интересно, может, война в мое отсутствие уже закончилась, может, пока я дрых, тут была решающая битва, главный штаб. Пока я спал, русские вломились в квартиру, ворвались, перевернули все вверх дном прикладами, перестреляли на картинах пейзажи с водопадами, подсолнечники, особенно досталось кожаным часам. Скинули с холодильника голубую пластмассовую фигурку Божьей Матери, памятный сувенир из культовой базилики в Лихени, головка отвалилась, святая вода запачкала паркет. Натоптали в ванной, всю плитку загадили. Всех женщин, какие попались под руку, изнасиловали прямо на диване, устроили здесь себе главный штаб, комитет по делам траха. Привели лошадей, сожрали все птичье молоко, выкурили все сигареты, засрали все кругом и адью, до встречи в следующей жизни в Белоруссии. Моего братана и мать забрали в плен. Меня, скорее всего, убили, потому что у меня такое впечатление, что я избит насмерть каким-то тяжелым предметом, потому что внутри головы я еще слышу далекое эхо этих ударов и выстрелов. Но почему меня, ведь у моей матери был с ними неплохой бизнес, сайдинг, панели, "цептер". Почему же именно меня, почему они били меня по башке так долго, что я до сих пор ощущаю в ней вкус железа, кучу железного лома, слышу, как крутятся вокруг собственной оси шестеренки. Где они были, когда Магда высказывала свои взгляды против них и открыто вела антирусскую идеологию?
Но что-то изменилось, это я констатирую, как только распахиваю настежь вертикальные жалюзи. Мир вылез из формочки. Зажравшееся, как паразит на теле нашего общества, солнце стало больше. Жирнее. Бьет по глазам. Беспощадно. Целится прямо в меня, светит мне прямо в глаза, почти как настоящая гестаповская лампа: говори, Сильный, признавайся, будешь еще грешить, а не признаешься, мы сейчас крутанем ручку до отказа, и ты сдохнешь от этого убийственного, шипящего света, который уже лижет тебя белыми язычками пламени. Шнур жалюзи скрипит. Занавес разъезжается. Представление начинается. Вот это шоу, я такого в жизни не надеялся увидеть. Потому что таких спектаклей просто не бывает. Нигде на свете и вообще в природе. Я не могу поверить во что вижу. Я в таком шоке, что хочу высунуться из окна, потому что мои глаза не хотят открываться, и гляжу я только через щелки, а все остальное тонет во мраке. Ну, и в результате врубаюсь башкой в стеклопакетное окно, в результате чего раздается какое-то эхо, какой-то резонанс, грохот ужасный, из-за которого вдруг делается еще светлее. И вот еще что я хотел сказать: что-то случилось с моими глазами, о чем я уже говорил, за ночь они заросли какой-то дополнительной дармовой кожей, и вижу я, в общем, хреново, но то, что мне видно, вижу. И то, что я теперь вижу, это явно никакой не глюк, и не мультик, и не повтор любимой телепередачи по письмам телезрителей, а самое настоящее шоу прямо из жизни, реалити-шоу.
Так вот, вдруг ни с того ни с сего в мире пропал цвет. Нет его. Полное отсутствие присутствия. Ночью кто-то спер все цвета радуги. Или еще что-то случилось. Может, цвета поблекли от частой стирки. Поблекли до полного уничтожения. Может, кто-то выстирал этот пейзаж, этот вид из окна, в автоматической стиралке не в том, что надо, порошке. Моя мамашка тоже мне как-то устроила такую передрягу с джинсами. Сегодня нормальные голубые джинсы, а назавтра уже совсем белые, белые ливайсы с белой лейбой без буковок. Я тогда просто взбесился, потому что в моей тусовке мне была бы просто хана, что, Сильный, к причастию собрался, опоздал, служба закончена, причастие уже съели, иди домой, до встречи в следующем году.
Ладно, штаны это чепуха. Проехали. Но одно я вам точно скажу. Не знаю, как они это сделали, кислотный дождь там или еще чего, может, экологическая катастрофа цистерны с отбеливателем, а может, ДТП у Левого, когда он ехал на своем "гольфе", набитом амфой. Но все дома снаружи белые. Типа известью или еще какой гадостью покрашенные. Соседский дом, этих, что кучу бабла зашибали на махинациях с левыми машинами, которые русские привозили, вдруг до половины тоже белый от самого верха. До половины. Всё до половины белое. В основном половины домов. А то, что внизу, улица, там, блин, красное. Все как есть. Бело-красное. Сверху вниз. Наверху польская амфа, внизу польская менструация. Наверху импортированный с польского неба польский снег, внизу польский профсоюз польских мясников и колбасников.
И куда ни глянь, везде какая-то оранжевая бригада мельтешит с ведрами краски, с валиками, на ветру лопочут бело-красные сигнальные ленты, чтоб вороны не садились и на свежую краску не срали. Машины, сирены, какие-то приспособления, строительные леса, дурдом, ну, дурдом на колесиках, больной город, спутники уже могут фотографировать его на память из космоса, паранойя.
И когда я все это вижу, р-раз за шнурок и вертикальные жалюзи опять назад заслоняю, даже шнурок со зла оборвал. Потому что смотреть на это - извините-подвиньтесь. И не уговаривайте, я эту порнуху с бело-красными животными и бело-красными детьми, которую снимают под моим окном дегенераты из городских служб за наши же налоги, смотреть отказываюсь. Ну, может, не за мои налоги. Но за налоги моей матери, хотя я ее давно уже не видел. Может, я и перебрал чуток амфы, раз у меня теперь даже с веком проблемы: то оно отлипает, и тогда я вижу все, то опадает, и тогда все, что я вижу, это моя кожа изнутри. Она там черная, и это все, что я вижу. Только не надо мне втюхивать, что город перекрашен в цвета нашей национальной сборной по футболу из-за меня, что это мой личный глюк, что это у меня амфа внутри ферментирует и на почве ломки крыша поехала. Не надо ля-ля. Потому что, как только я захлопнул жалюзи, все снаружи назад стало пучком. Я вздыхаю с облегчением и бегу закрыть на двойной замок автоматическую дверь "Герда". Чтобы эти бивни не ворвались ко мне внутрь, ведь как пить дать заляпают известкой весь дом, испортят мебельную стенку, ковролин, вертикальные жалюзи. Это будет конец. Изабелла этого не переживет. Кессоны там всякие на потолке только что контрабандой привезены через Тересполь. А тут вдруг офигительный красный цвет, под цвет ее губной помады, она бы могла лежать вечером с зеркальцем и проверять, подходит оттенок или нет. Они сюда не войдут, и точка, иначе им придется пройтись по моему трупу и тщательно затоптать меня в ковровое покрытие, чтоб легче было закрасить, чем отодрать. Я даже вдруг чувствую себя счастливым человеком и подумываю, не дать ли Суне пожрать. Потому что она чего-то перестала скулить. Но потом меня осеняет другая мысль, что для этого мне понадобится выйти наружу, и опять начнется эта фата-моргана, эта бело-красная зараза, расползающаяся по городу как оспа. Уж лучше я сяду. Потому что по квартире лучше не ходить, а то можно запачкаться о ковровое покрытие. Я осматриваюсь. Надо признаться, что думать я в это время не думаю, во всяком случае, думаю не слишком интенсивно. Можно даже сказать, все пропускаю мимо внимания, потому что как раз сижу. Сижу. Моя голова живет своей отдельной, собственной жизнью. Там какая-то тусовка, звонят телефоны, передают радиопередачи из Варшавы и из Москвы одновременно, горят огни, электричка ездит до самого Китая, въезжает в одно ухо, выезжает из другого и давит по дороге всё подряд. Все мои мысли и чувства.
И тут вдруг в один момент доходит до меня вся моя жизнь, раскинувшаяся кругом как послевоенный пейзаж с окровавленным диваном, с пятнами крови на моих штанах. Из пятен получается какая-то настольная игра, где все тропинки засохшей крови однозначно ведут в ад, притаившийся в моей ширинке. Белые пятна на ковре остались от Магды, когда она сплевывала зубную пасту, а красные от Анжелы, которая тут от меня бегала и в результате загадила мне всю комнату. Прямо дождь из фантиков от конфет прошел, дождь камней и молочных зубов, будто Анжела, перед тем как отправиться в ад, вытряхнула по всей комнате свою сумочку.