Следователь фон дер Лаунец, изучая материалы, вывел определенную закономерность - в любой подпольной организации на территории империи обязательно принимали участие советские военнопленные или остарбейтеры - тоже советские люди. Эта публика вредит всюду. Лаунец согласен с господином рейхсфюрером, а также с фельдмаршалом Кейтелем, что возросшая подпольная деятельность иностранцев создает угрозу империи. Ведь только в районе Берлина их около двух миллионов.
Следователь заканчивал чтение донесений, чтобы войти в курс дела, перед тем как начать допрос. Между этими многочисленными организациями несомненно существовала какая-то связь. Вот Дюссельдорф, Кельн, Дортмунд, Брауншвейг… Всюду одно и то же. В Дюссельдорфе агенты гестапо раскрыли "Комитет борьбы против фашизма". Из Дюссельдорфа нити тянутся в Кельн, Аахен, в иностранные лагеря Южной Германии.
В Хемнице действует какой-то "Советский рабочий комитет", связанный с чешскими группами Сопротивления. Раскрыть его до конца не удалось. Дело дошло до того, что в Рудных горах отмечены действия советских партизан… В самом центре Европы!..
Следователь взял следующее донесение - из Ниехагена. Здесь вообще черт знает что делается! Полиция безопасности наткнулась на военную организацию советских и польских рабочих. Это серьезнее, чем что бы то ни было. Есть агентурные данные, что в подпольную организацию Ниехагена входит несколько сот человек. Диверсии на заводах вокруг Ниехагена - это несомненно их дело… Установлено, что иностранные рабочие готовили восстание в городе и намеревались захватить зенитные батареи.
Лаунец еще сидел за невеселым занятием, продолжая читать донесения, поступавшие к нему со всех концов Германии, когда в его комнату заглянул приятель Эйхман. Эйхман работал в другом отделе имперской безопасности. Подвижной, чернявый, с худым, длинным лицом, Эйхман внешне очень походил на еврея.
- Над чем страдаем? - развязно спросил он и заглянул в донесения. - Надеюсь, не секретное?
- Нет, какие могут быть от тебя секреты, Адольф… Начитаешься, даже становится страшно. В один прекрасный момент и нас вдруг пристукнут на улице, в центре Берлина. Смотри…
Лаунец протянул донесение берлинской полиции - в течение месяца в городе произошло двадцать три покушения на офицеров германской армии.
- Не беспокойся, - возразил Эйхман, - скоро с этими остами и другими недочеловеками поступят так же, как и с евреями…
- То есть как?
- Окончательное решение вопроса… - Эйхман многозначительно провел пальцем по шее. - Есть новости, с этим я и зашел к тебе. У фюрера… - Эйхман понизил голос.
Он рассказал, что в Берхтесгадене недавно проходило совещание, - правда, еще до событий 20 июля. На совещании Гитлера были Гиммлер, Кальтенбруннер, Кейтель, начальник штаба сухопутных войск Цейтцлер, командующий внутренними войсками Фромм, Гудериан и еще несколько генералов. Докладывал рейхсфюрер Гиммлер. Он утверждал, что успехи противника на фронтах вызвали повышенную активность среди иностранных рабочих. Если так пойдет дальше, и Германии могут возникнуть серьезные беспорядки. Рейхсфюрер высказался за самые решительные меры, и его поддержал Гитлер. Решено подготовиться к уничтожению всех иностранцев на тот случай, если войска противника будут продвигаться дальше.
- Откуда ты все это знаешь, Адольф? - с завистью воскликнул следователь.
- Я еще не то знаю! - самодовольно воскликнул Эйхман. - Мы с Кальтенбруннером земляки - оба из Линца… Так слушай. В ближайшее время будут уничтожены первые два миллиона наиболее опасных иностранцев. Да и не только иностранцев - с нашими коммунистами и социал-демократами тоже не станут церемониться. Для них прежний режим оказался недостаточен… Начнут с их главаря Тельмана… Акция задержалась из-за покушения на фюрера. Генералу Рейнеке было не до того. Он расправлялся с внутренней оппозицией. Гиммлер предложил либо спровоцировать восстание остарбейтеров, либо просто уничтожить их "при попытке к бегству". Для этого придется погонять их немного из лагеря в лагерь. Красные треугольники тоже .
- Как ты можешь так спокойно об этом говорить?.. Подумать только - два миллиона трупов.
- Ох, какой сентиментальный мальчик… Но ведь ты тоже колотишь своих заключенных.
- Это разные вещи! Я применяю особый режим по инструкции, чтобы добиться их показаний… Потом я не всегда бью сам…
- Я тоже не убиваю евреев сам, - засмеялся Эйхман. - Тоже действую по инструкции. Тем не менее из шести миллионов убитых евреев - миллионов пять лежит на моей совести. И еще…
- Ну, ты, как всегда, преувеличиваешь! - перебил Эйхмана Лаунец.
У него мурашки побежали по спине от астрономических цифр, которые называл Адольф. Вероятно, бахвалится! Эйхман с детства любил пугать всякими небылицами.
- Преувеличиваю?.. Нисколько!.. Я подсчитал, что за эти годы под моим руководством истреблено не меньше пяти миллионов евреев. Только в Треблинском лагере я послал на огонь не меньше трех миллионов… Бросил бы больше, но в прошлом году эти подонки восстали и разбежались. Конечно, они раззвонили повсюду, что такое Треблинка. Лагерь пришлось закрыть из дипломатических соображений.
В главном управлении имперской безопасности Адольф Эйхман заведовал отделом "А-4Б", который занимался так называемым "еврейским вопросом". В его подчинении находились все еврейские гетто и лагеря истребления. Эйхман совсем не бахвалился, когда называл все эти цифры. Он просто хорошо знал, что с Лаунцем можно говорить откровенно. Фон дер Лаунец тоже был причастен к тайному делу германской империи. Но Эйхман считал его хлюпиком и белоручкой, Они познакомились с ним в студенческие годы и состояли в одной корпорации. Эйхмана привлекал в Лаунце лишь его дворянский титул. Сейчас он зашел к Лаунцу, чтобы поговорить о работе, которую Кальтенбруннер намеревался поручить ему, Эйхману.
- У всех нас, - продолжал разглагольствовать Эйхман, - чувство жалости притуплено старой привычкой делать зло ради пользы… Но в своей работе я даже не вижу никакого зла. К евреям я не питаю ненависти, я просто их убиваю… Так же я стану уничтожать восточных рабочих.
- А в это время русские, - возразил Лаунец, - придут в Германию… Не сносить нам тогда головы.
- Э, чепуха! - отмахнулся Эйхман. - Во-первых, я ни за что не отвечаю… Я только солдат и выполняю то, что мне прикажут. По каждому поводу у меня есть распоряжение начальства - целая коллекция письменных приказов… И евреев я истребляю по указанию свыше. Это сторона юридическая. Недавно я слушал по радио: Рузвельт, Черчилль и Сталин грозят, что будут судить военных преступников. Нам-то с тобой бояться нечего. Мы люди маленькие… Ну, а уж если придется умирать, я предпочту самоубийство… Я прыгну в могилу, удовлетворенный тем, что раньше себя отправил туда пять миллионов!..
Эйхман громко захохотал…
В сорок четвертом году в Германии все чаще возникали такие разговоры - об ответственности за содеянные преступления, Разговоры усиливались с очередным наступлением советских войск на Восточном фронте. Но Эйхман продолжал бравировать своей жестокостью и утверждать, что он единственный человек в мировой истории, который спровадил на тот свет столько людей.
В тот день Эйхман предложил Лаунцу вместе пообедать. Можно поехать в тот же "Адлон", Там и поговорят о деле. Лаунец согласился. Но он должен сначала допросить одного русского. Если Эйхман хочет - может послушать.
Следователь позвонил, и через несколько минут в комнату привели Воронцова.
Избитый на прежних допросах, в кровоподтеках и ссадинах, в изодранной и заскорузлой от крови одежде, Андрей остановился в дверях. Он готовился к самому страшному. В прошлый раз Андрей потерял сознание и его отливали водой…
Фон дер Лаунец раскрыл дело и перевел глаза на русского. Он смотрел на него долго, словно гипнотизировал. Это был его метод. Лаунец считал, что его пристальный и холодный взгляд может сломить чужую волю. Но гипноз не действовал. Русский спокойно смотрел в глаза следователю, и Лаунец рассердился. Он грубо спросил:
- Михаила Орлова знаешь?
Иногда на допросах Лаунец обходился без переводчика. Русский язык он знал с детства, жил когда-то с отцом в Центральной России. Язык забылся, но, когда было нужно, Лаунец все же мог объясниться. Вот и сейчас… Русский, конечно, понял его вопрос, но молчал, словно не слышал. Лаунец повторил вопрос и вдруг в ярости стукнул кулаком по столу:
- Ты опять хочешь превратиться в сырой бифштекс?.. Я это сделаю!..
В комнате появился эсэсовец с тяжелыми кулаками, Андрей знал его по прежним допросам… "Значит, и Орлова, - мучительно думал Андрей.
Телефонный звонок прервал допрос. Звонил штандартенфюрер - начальник отдела:
- Надо освободить камеры в тюрьме. Они нужны для других преступников.
Лаунец понял - речь идет об участниках заговора 20 июля.
- Но как же быть с подследственными? - спросил. Лаунец.
- Отправить в концлагерь с пометкой "Кугель". И немедленно.
Штандартенфюрер повесил трубку.
- Ты счастливо отделался, - бросил Лаунец по-русски Андрею. - Уведите!..
Андрей Воронцов недоумевал, почему так неожиданно оборвался допрос. Эсэсовец с тяжелыми кулаками ни разу его не ударил…
4
Это тоже было частицей проклятого орднунга, на котором зиждились устои фашистской империи… В быту и преступлениях - всюду "новый порядок"…
В Бухенвальде перед каждой печью лагерного крематория висели инструкции, как экономить горючее. Висели они под стеклом в деревянных полированных рамках, похожих на те, которые покупают для семейных портретов. Техническую инструкцию прислала фирма, поставлявшая оборудование для крематория. Инструкцией обязаны были пользоваться истопники, сжигавшие трупы…
И только, быть может, единственный раз в Бухенвальде официально была нарушена эта инструкция: августовской ночью сорок четвертого года комендант лагеря приказал топить печи как обычно, хотя все трупы были уже сожжены. И еще одно нарушение допустил комендант: заключенным, работавшим в крематории, было приказано немедленно удалиться.
Новость распространилась быстро, и в тот же вечер Рудольф Кюблер знал о необычайном происшествии. Гитлеровцы явно готовили какое-то тайное преступление, но что именно?..
Наступила темная, непроглядная ночь, когда двое узников прокрались в соседнее с крематорием здание и приникли к отверстию вентиляционной трубы. Вентилятор вместе с мотором сняли для ремонта, и в отверстие можно было видеть двор крематория. Но сейчас его лишь тускло, как далеким пожарищем, озарял бушевавший в печах огонь.
Двое ждали долго, напрягая до боли глаза, силясь хоть что-нибудь разглядеть в красноватом мраке. Но вот, это было уже за полночь, где-то за пределами лагеря послышался рокот подошедшей машины. Вскоре в узкую калитку, сделанную в кирпичной стене, вошла группа людей.
Их было трое, - Рудольф Кюблер успел разглядеть их фигуры, когда идущий впереди направил свет карманного фонаря в лицо высокому, широкоплечему человеку, конечно для того, чтобы ослепить…
И Кюблер узнал его - это был Тельман!.. Остальное произошло мгновенно. Кто-то торопил, приказывал шагать быстрее… Потом один за другим раздались три выстрела, кто-то грузно упал, и снова свет электрического фонаря прорезал мрак. Теперь луч был направлен вниз на асфальт, где у самой стены зиял раскрытый люк. Вскоре донесся еще один выстрел, приглушенный, словно из подземелья.
- Фертиг! - донесся из темноты голос одного из гестаповцев.
Вот и все, что видел и слышал в ту ночь Кюблер, оказавшийся почти единственным свидетелем нацистского преступления. В его памяти запечатлелось лицо Эрнста Тельмана, выхваченное из темноты светом электрического фонаря. Кюблер готов был поклясться самым дорогим, что он не ошибся. Нацисты торопились устранить Тельмана.
Только почти через месяц германское радио осмелилось передать сообщение о смерти Тельмана:
"Во время англо-американского воздушного налета на окрестности Веймара 28 августа было сброшено много бомб и на концентрационный лагерь Бухенвальд. Среди убитых заключенных оказался депутат рейхстага Эрнст Тельман…"
5
Вагон, в котором везли заключенных, походил на почтовый - такие же решетки на окнах, так же покрашен в густозеленый цвет. Не хватало только желтых скрещенных рожков - международной почтовой эмблемы. Но внутри вагон был разделен на несколько купе - камер с коваными дверями на скрипучих колесиках. В дверях на уровне груди в камерах были прорезаны оконца, затянутые ромбообразной сеткой в железной раме. Часовой, расхаживая по узкому коридору, мог наблюдать, как ведут себя заключенные этой передвижной тюрьмы.
Подходить к окну часовой запретил. Он пригрозил, что застрелит без предупреждения. Поэтому долгое время никто не знал, куда их везут. Только рано утром немец-заключенный, назвавшийся Рудольфом Кюблером, приподнялся в своем углу и украдкой глянул в окно. Когда узник привстал, Андрей должен был высоко поднять левую руку - их сковали одной парой наручников. Рудольф сказал:
- Проехали Усти… Везут на юг через Прагу. Другой дороги здесь нет. Скорее всего, в Маутхаузен, возле Линца… На родину Гитлера, - добавил он.
Немец сел, и Андрей смог опустить руку. Кюблеру не ответили - остерегались поддерживать опасные разговоры. Гестаповцы, умеют подсаживать провокаторов.
Прошла первая ночь в тюремном вагоне. Теперь при дневном свете Андрей разглядывал своих соседей по камере. Здесь сидело восемь узников, скованных попарно. Андрей не знал никого из них, да и остальные, вероятно, не знали друг друга. Только два совсем молодых парня, что сидели рядом с Андреем, вероятно, были давно знакомы. Они всю ночь шушукались, спорили. Андрей слышал: они обсуждали, как можно бежать с дороги. Иногда они увлекались и начинали говорить почти громко, тогда Андрей останавливал их своим кашлем, делая вид, что просыпается. Ребята замолкали, но ненадолго…
За всю ночь Андрей ни на минутку не сомкнул глаз. Он то прислушивался к неосторожному шепоту соседей, то мучительно морщился от противного костяного цокота овчарки, бегающей по скользкому линолеуму вдоль камер. Скорее всего дело было в нервах, напряженных до крайности. Овчарка убегала в противоположный конец вагона, цокот исчезал в шуме поезда, потом начинал нарастать снова… Собака деловито пробегала вдоль камеры, и проклятые когти на линолеуме разрывали барабанные перепонки!..
Днем Андрей тоже не мог заснуть. То заходил вахтман и пересчитывал заключенных, хотя и так всех было видно в оконце, то раздавали паек - по куску хлеба с маргарином, похожим на воск. Вахтман кого-то бил в соседнем купе, и овчарка скреблась в дверь, рвалась помогать хозяину…
В пути вагон-тюрьму обычно прицепляли к разным пассажирским поездам, и поэтому переезд занял немного времени. Кюблер оказался прав - их везли в Маутхаузен на Дунае, расположенный в предгорьях Альп.
- На Голубой Дунай слушать музыку Штрауса… - съязвил Кюблер.
Но ему опять никто не ответил.
Где-то в Ческе Будеевице, где довольно долго стояли, ожидая попутного поезда, в тюремный вагон втолкнули еще нескольких заключенных. Никто их не видел, только по крикам охранников да топоту деревянных колодок было ясно, что привели новых пассажиров.
Утром на третьи сутки поезд остановился на какой-то станции, и вахтманы широко распахнули двери камер. Криками, бранью эсэсовцы торопили заключенных. Их вывели на перрон и приказали строиться в колонну по пять человек в ряд. Было раннее, свежее утро, чуть-чуть пригревало солнце. Из окон пассажирского поезда на узников смотрели проснувшиеся пассажиры. Молодая женщина в голубой блузке причесывала белокурую девочку, а девчурка указывала пальчиком на колонну и что-то спрашивала у матери. У соседнего окна стоял немецкий капитан в расстегнутом кителе. Он отхлебывал чай из стакана в блестящем подстаканнике, а рядом с ним толстый пожилой мужчина в пижаме раскуривал сигару. Там за окном была иная жизнь. Андрей отвел глаза и увидел надпись на станционном здании. Белыми буквами на черно-траурном фоне было написано: "Маутхаузен".
Колонна узников спустилась с платформы и повернула куда-то вправо. Набирая ход, поезд обогнал заключенных. В окне мелькнула белокурая девочка, пижама толстого пассажира, уже отвернувшегося от окна. Поезд загрохотал по дунайскому мосту.
Река открылась Андрею сразу, но Дунай совсем не показался ему голубым - он был широкий и серый. Впереди колонны заключенных упруго и мягко шагал высокий брюнет эсэсовец, почти мальчик с едва пробивающимися усиками. По сторонам, держа на поводках больших догов рыжей масти, шли еще два эсэсовца. Замыкали шествие несколько солдат. Заключенных было человек пятьдесят.
Колонну провели по улицам опрятного, уютного городка, вытянувшегося по берегу Дуная, и вывели на его окраину. Здесь мальчик-эсэсовец остановил колонну и процедил сквозь зубы:
- Отставать запрещается… На побег не рассчитывайте. Кто отстанет - застрелим.
Эсэсовец говорил по-немецки. Один из парней, что шептались ночью о побеге, не понял и спросил:
- Что он сказал?
Молодой эсэсовец обладал, видно, кошачьим слухом. И сам он, гибкий и вкрадчивый, походил на черную кошку. В лагере его называли Черной пантерой. Он стремительно повернулся и шагнул к парню.
- Что?.. Ты не понял? - Мелькнул кулак, и заключенный с разбитым лицом отшатнулся назад. Из носу текла кровь. - Теперь понятно? - Эсэсовец повернулся и зашагал вперед быстрым, гимнастическим шагом.
Дорога, мощенная брусчатым камнем, стала круто подниматься вверх. Андрей начал задыхаться от быстрой ходьбы. В боку закололо, будто кто-то давил под ребра толстым гвоздем. Кюблер шепнул:
- Положи в рот камешек. Держи!.. - Он сунул в руку Андрея гальку размером с лесной орех. - Надо сосать…
И в самом деле - стало легче. Режущая боль под ребрами притупилась. А эсэсовцы все торопили… На заднюю шеренгу сыпались удары плетей. Рычали доги, натягивая поводки. Деревянные колодки грохотали по мостовой. В этом грохоте, в улюлюканье раскрасневшихся вахтманов узники бежали все дальше и дальше в гору мимо сосен, растущих у дороги, мимо часовни с распятием Христа…
Наконец дорога стала положе, и Черная пантера сбавил шаг. Он тоже порозовел от быстрого бега. Теперь узники шли высоко над Дунаем. Перед ними открылась величественная панорама альпийских гор, склоны которых покрывали бурозеленые, густые леса. А впереди поднимались белые стены лагеря с прямоугольными башнями - настоящая тевтонская крепость.
Через полчаса вконец измученные узники подошли к полосатому шлагбауму.
Вахтман лениво поднял шлагбаум. Распахнулись железные ворота с повисшим над ними орлом со свастикой… Колонна остановилась в центре большой площади. Напротив поднималось двухэтажное здание, на крыше которого поскрипывал железный флюгер с изображением черепа и скрещенных берцовых костей. Рядом стояло еще какое-то сооружение промышленного типа с высокой трубой. Из трубы вился прозрачный дымок, тянуло горелым мясом.