Георгий Мечка был последним в веренице. Он подался немного вперед и повлек за собой остальных. Кочо нагнулся над ним и, злорадно скаля зубы, выпустил почти половину диска ему в голову.
На третий день после расстрела рота, как обычно, в половине первого пришла с занятий на обед в школу. Нервы Слановского были натянуты, как струны. Он разделся до пояса и пошел к колодцу умываться. Холодная вода ободрила его.
Когда он возвращался назад, у двери его встретил Сава. Рядом с ним стояла какая-то женщина с желтым, как воск, сморщенным лицом. Он где-то видел эту женщину раньше, но теперь не мог вспомнить.
- Может, этот солдат знает? - спросила она, увидев Слановского.
- Что случилось, бабушка? - Он остановился и снова попытался вспомнить, где видел это изнуренное, изборожденное морщинами лицо. Женщина устремила на него свои выплаканные глаза.
- Позавчера, сынок, ваши солдаты забрали моего мальчика, вы его знаете. Он был в рубашке и синих штанах. Этим летом он хотел подзаработать и нанялся к Марину, машинисту. Я уж дорожку протоптала к нашим общинным начальникам. Говорят, что отпустят, занимайся, мол, своим делом. Извелась я ждать его днем и ночью, все мне чудится, что дверь хлопает. А теперь вот пришла сюда узнать, что стало с моим мальчиком. Только он у меня и остался. Другие мои все померли. Он ведь совсем раздетый был…
Слановский вздрогнул. Это была бабушка Катина, мать Васко, первая знахарка и повитуха в Камено-Поле. Когда Слановский был еще ребенком, сколько раз мать водила его к ней - знахарка сыпала муку в огонь, тушила угли от злого глаза. И вот она стоит перед ним, озабоченно и отчаянно говоря:
- Принесла ему немного хлеба. Кто ж тут позаботится о нем? Тут живет моя младшая сестра, да она, бедняжка, тяжело больна, третий год не встает с постели.
Слановский не мог поднять на нее глаз.
- Как вы думаете, их не отпустят? - продолжала расспрашивать она все тем же озабоченным тоном.
- Не знаю, бабушка. - И он направился к школе. Слезы выступили у него на глазах.
- Ох, не знаю, что и делать, нет нигде никакого порядка, - вздохнула она тяжело и пошла боязливо и медленно через площадь.
Глава третья
Танас Йончоолу стегнул кнутом по крупу коня, и телега загромыхала по площади. Обернувшись, он еще раз крикнул:
- Дядя твой, Митьо Ганин, просил повидаться с тобой! - Голос его потонул в грохоте колес. За телегой поднялось облако пыли.
Слановский стоял неподвижно за оградой и смотрел вслед Йончоолу до тех пор, пока тот не скрылся за поворотом у моста через Осым. Можно было бы съездить в Камено-Поле сегодня, всего десять километров отсюда. Около двух месяцев ничего не сообщал он о себе домой. И он, и его сестренка Бойка свыклись с тем, что мать постоянно болеет, но что она так плоха, он не допускал и мысли.
Он вернулся в канцелярию роты. Игнатов писал какое-то донесение и рукой сделал ему знак подождать.
Прошло более получаса. На село опустились лиловые сумерки.
- Ну? - спросил Игнатов и медленно спрятал мелко исписанные листки. - Хотите доложить что-то?
Слановский объяснил, зачем пришел. Игнатов замолчал. Посмотрел на часы, нахмурил брови и отсек:
- Поздно уже. Ночью одному ехать не стоит. Завтра с утра можете съездить…
Всю ночь Слановский ворочался на своей тесной походной кровати. Задремал только на рассвете. Часовой постучал ему в окно. Светало. Он оделся на ощупь. На станцию прибыл вовремя.
Паровоз пыхтел, поднимаясь в гору к Камено-Полю. В вагоне дремало несколько человек. Как только поезд перевалил хребет, колеса сразу же застучали учащенно. За окном пробегали сжатые поля, снопы были сложены в копны. Цветущие подсолнухи повернули головы к восходящему солнцу, которое пыталось пробиться сквозь перистые облака, окутавшие далекий и еще мутный горизонт.
На железнодорожном переезде около каменопольских виноградников перед опущенным шлагбаумом остановились несколько телег, запряженных волами. На одной из них стоял, широко расставив ноги, мальчишка и махал рукой.
Зеленый глаз семафора нехотя мигнул, и поезд подошел к станции. Слановский достал с полки сумку и прижался лицом к холодному стеклу окна. После расстрела каменопольских коммунистов его не покидало состояние подавленности и острой боли. Он не был виновен в их трагической гибели, но испытывал угрызения совести за свое бездействие.
Ранним утром станция была почти пуста. Кроме него с поезда сошли две женщины и ребенок с перевязанной головой. Зябко поеживаясь от утренней прохлады, Слановский поспешил вперед них по пыльной сельской дороге. Из-за облаков боязливо выглянуло солнце. Далеко на севере по течению Осыма стелился тонкой пеленой туман. Низко над головой Слановского взмахнул крыльями аист и полетел над лугом к реке.
Он не заметил, как подошел к деревянному мосту через Осым. Перевесившись через перила, он смотрел на ленивое течение прозрачной воды. Из-за поворота реки, где росли вербы, показалась телега с высокими боковыми стойками для перевозки снопов. Он узнал женщин в телеге - это были мать и жена Кутулы. Свесив ноги, старая женщина сидела на телеге, держа у правого бедра прялку.
- Доброе утро! - поприветствовал их Слановский.
- Дай тебе бог здоровья! - со вздохом ответила старуха, неуклюже приподнявшись на телеге.
- Стой, Сивушка! - слегка ткнула погонялом жена Кутулы низенькую корову, тащившую телегу. - Кирчо, как поживает там наш солдат? - спросила она.
- Служит, - улыбнулся Слановский. - Передает вам большой привет.
- Что слышно? Когда его отпустят? Измучились мы одни, - снова вздохнула старуха и спрятала прялку. - Бьемся вдвоем со снохой, да только дело не очень-то спорится.
- Пока ничего не предвидится, может быть, осенью, - неопределенно пожал плечами Слановский.
- Ох-хо-хо, невмоготу нам без него, - удрученно покачала головой старуха и прибавила: - Слышала я, что твоя мать плоха. Не затем ли приехал?
- Затем, - вздохнул Слановский.
- Твоя сестренка вчера за фельдшером ходила. Только бы обошлось, молодая ведь еще, - озабоченно проговорила старуха.
- Когда возвращаешься? - спросила жена Кутулы.
- Пробуду дня два.
- Может, возьмешь для нашего нижнее белье? Один господь знает, как он там стирает и штопает, наверное, все изодрал, небось в рваном ходит.
- Скажешь тоже, твой-то - парень бывалый.
- Знаю я, какой он бывалый, поскорей бы его уволили, а то нам без него не управиться с хозяйством.
Телега заскрипела по пыльной дороге. Слановский обернулся на женщин, которые свернули на стерню, и пошел по тропинке вдоль реки в сторону сельской площади.
Он хотел уже свернуть на улочку около кооператива, но тут чей-то голос окликнул его сзади. Он обернулся. Перед дверьми низенькой столярной мастерской показался Кунчо, двоюродный брат Пени.
- Эй, господин подпоручик, с приездом! - махнул он рукой.
Слановский нехотя вернулся назад. Кунчо попятился и уступил ему место на пороге. Еще в дверях Слановского встретил запах древесных стружек и растопленного столярного клея. Кунчо отодвинул в сторону рубанок и ручную пилу и обтер ладони стружками.
- Ну, привет! - подал он ему свою мозолистую руку. Он глотнул, и кадык задвигался на тонкой шее. - Закуривай! - И Кунчо достал из кармана смятую пачку сигарет.
Слановский молча взял сигареты и сел на сложенные сосновые доски. Кунчо расчистил от стружек место и присел рядом с ним.
- Как же так получилось, что ни за что ни про что погибли наши лучшие люди?
Слановский подавленно вздохнул:
- Йордан и Марин всю ночь прождали. Мы, может быть, что-нибудь и сделали бы, но…
- Я не верю, но все же скажу, хотя, может, это и неправда…
- Что?
- В селе поговаривают, что и ты участвовал в расстреле наших земляков.
Слаиовский побледнел:
- Я? Это ложь! Кто говорит?
- Ходит такой слух.
- Марин, Йордан, Кутула и Пени скажут, они живы! - Он чуть не выронил сигарету. - Кто пустил этот слух?
- Ладно, не горячись, - махнул рукой Кунчо. - Хорошо, если это неправда. Только смотрите в оба: буржуазия погибает, да как бы она и вас с собой в могилу не утащила ни за понюшку табаку…
- Ложь это! - раздраженно сказал, не слушая его, Слановский и вышел.
Пока он не увидел покосившегося крыльца отцовского дома, у него было такое чувство, что из-за заборов и дверей за ним наблюдают враждебные глаза, что все до одного поверили в то, что он действительно совершил преступление.
Лежавшая у стены гумна старая одноглазая собака поднялась и хрипло залаяла. Ее хвост был облеплен репьем, сухими колючками и волочился по росистой мураве, покрывавшей зеленым ковром весь двор. На пороге около двери стояла стройная синеглазая девушка с загорелым лицом и припухшими от слез глазами. "Гляди-ка, - подумал он, - Бойка-то как выросла!" Ноги подкашивались от внезапно охватившего его волнения. Бойка бросилась к нему, обняла его и еле слышно прошептала:
- Быстрее, быстрее, маме очень плохо. Если бы ты знал, что было ночью…
- А как теперь? - спросил он и, ухватив ее за руку, направился в дом. - Врач был? Что он говорит? - спросил он охрипшим от волнения голосом.
- Ничего уже не поможет… Она так страдает! - Девушка залилась слезами, потом вытерла глаза краем цветной косынки.
Слановский на цыпочках вошел в сени. Бойка только что разожгла печь. На черной цепи висел закопченный котел с водой. Справа на лавке все было как и раньше. На него дохнул знакомый с детства влажный запах сельского дома с земляным полом. Кирчо слегка толкнул дверь комнаты и молча остановился посередине, убитый горем. Мать лежала на широкой деревянной кровати, укрытая цветным домотканым одеялом. Нос ее заострился, вытянулся, глаза ввалились, а на желтое, как воск, лицо уже ложилась маска смерти. Время от времени она облизывала тонкие пересохшие губы, потерявшие свой цвет; дышала она тяжело и размеренно. Он подумал, что она спит, поэтому остановился как вкопанный, чтобы не нарушить ее покой. Бойка наклонилась над ней.
- Мама, мамочка, - всхлипывая, промолвила она, - Кирчо приехал.
- Где он? Пусть войдет, хочу его видеть. Уже рассвело? - слабым голосом спросила мать.
- Здесь я, мама, - склонился над ней Слановский, всматриваясь в ставшее каким-то чужим ее лицо. У него не оставалось никакого сомнения, что она уже не жилец на этом свете. Он нащупал ее костлявую руку, прижал к губам, и теплые слезы брызнули из его глаз.
- Ох, сынок, умираю я, умираю, на кого я вас покидаю… Боже мой, какая невыносимая боль! Неужто я такая грешная? - Она едва шевелила бескровными губами. - Кирчо, сынок, умираю я! Береги Бойку, она еще ребенок. Бедные мои сироты, все вас будут шпынять…
Слановский уткнулся головой в одеяло, глотая соленые слезы. Он целовал костлявые руки матери и бормотал какие-то слова, чтобы как-то успокоить ее.
К полудню матери стало лучше. Ей подложили еще пару подушек. Она села в постели. Бойка заплела ей косы, повязала голову черной косынкой, которую мать носила со дня смерти их отца. Пришли соседки, расселись вокруг нее, а говорливая и вездесущая бабушка Луканица стала успокаивать больную.
- От твоей болезни, милая, есть зелье, - так и сыпала она словами. - Андрея Влах даст тебе бальзам, два раза намажешься им и станешь на ноги, попомни мои слова.
- Ох, твоими бы устами, бабушка Луканица, да мед пить, - сказала тихим голосом больная. - А может, и вправду полегчает?
- Слушай меня! Такую болезнь, как твоя, доктор не вылечит. Она от беспокойства, только знахарь тебе поможет. Завтра же утром сбегаю в Сине-Бырдо, он не каждому дает свои лекарства. Не разрешают ему врачевать-то, чтоб им пусто было…
Слановский стоял у окна и переминал пальцами листик герани, которую Бойка вырастила в горшке. Приход и разговоры соседок внесли в дом успокоение. На дворе было душно и тепло. Глаза его слипались от дремоты, но ложиться не хотелось.
Голос бабушки Луканицы заставил его вздрогнуть!
- Как поживает там наш солдат, а, Кирчо?
- Хорошо.
- Он одно время писал, что хочет в люди выбиться и остаться на службе, да, видно, глаз положил на какую-то там зазнобу.
- Ну, у него-то еще есть время. Их призыв увольняют только весной.
- Ох, Кирчо, и я хочу тебя спросить, - подала голос молодая, но преждевременно состарившаяся худенькая женщина, - не знаю, может, слышал ты, наш-то Матей в тюрьме.
- Всюду нос свой совал, - сказала бабушка Луканица. - Вздумал мир переделать, ни дна ему ни покрышки! Если бы был сам по себе - хоть не выходи из тюрьмы, пока небо с овчинку не покажется. А то что же получается, и молодуха должна из-за него страдать!
Только сейчас Слановский понял, что молодая женщина - это Венка, жена его соседа Матейчо.
- Ну? - спросил он.
- Посадили его прошлой весной на пять лет, защиты у нас нет, вот и осудили.
Бабушка Луканица снова вмешалась в разговор:
- Кирчо, сынок, к твоему слову прислушаются, ты большой человек, с начальством на короткой ноге. Попроси их, чтобы выпустили его, скажи, что его жена концы с концами свести не может.
Митьо Ганин, дядя Слановского, который только что вошел в комнату, усмехнулся в усы.
- Не так все скоро делается, как вы думаете. Дело уже рассматривалось.
Бабушка Луканица заладила свое:
- О-о, Митьо, все делают люди за деньги! Только не про нас все это писано.
- Я разговаривал с одним адвокатом, он обещал выяснить, можно ли помочь. А если будет помилование, может, и его коснется.
- Авось и ему повезет. - Луканица встала, собираясь уходить. - Освободите его. Он хоть и вымахал большой, да упрям больно, весь в отца пошел. Кирчо, а нашему ослу скажи, чтобы написал письмо. Для того я его и заставляла первый класс кончать, чтобы он не был таким темным, как мы.
- Хорошо, бабушка Луканица.
- Да еще скажи ему, пусть стирает чаще. Совсем новенькую полотняную рубаху дала ему весной, а к осени наверняка только воротник от нее останется, - продолжала она ворчать, постукивая палкой и медленно ковыляя к выходу.
Женщины разошлись к вечеру. Митьо Ганин ушел, чтобы загнать скот в сарай. Бойка со своей двоюродной сестрой Русалиной подметали двор, разводили огонь в летней печке. Слановский остался с матерью одни.
- Ох, Кирчо, сынок, сейчас мне легче. Дал бы бог пожить еще несколько денечков. Как же вы будете без меня?
- Ты выздоровеешь, мама, - пытался он успокоить ее.
Она помолчала немного и тяжело вздохнула.
- Вот здесь, - указала она на грудь, - холод и прямо кусок льда сосет изнутри… Говорят, ты стрелял в учителя Станчева и других наших, которых военные убили в Лозене?
- Мама, - чуть не заплакал он, - все это ложь!
- Берегись, сынок, время теперь тяжелое. Сам видишь, так вот и отца твоего погубили, - продолжала она слабым голосом.
В сумерки мать впала в бессознательное состояние и около полуночи умерла.
* * *
Машина полковника Додева, подняв на площади Лозена облако пыли, остановилась возле школы. Подпоручик Манев ловко выскочил из машины и открыл заднюю дверцу. Несколько босых и чумазых мальчишек подбежали к машине, один из них набрался смелости и коснулся пальчиком пыльной жести, провел по ней извилистую линию и бросился, сопровождаемый остальными, к церкви.
Додев остановился около дверцы автомобиля и бросил беглый взгляд во двор школы. Игнатов, перепоясанный ремнем с портупеей, четко чеканя шаг, приближался к нему. Додев молча выслушал его рапорт и направился легкой для его возраста походкой во двор школы.
Затем все трое закрылись в канцелярии роты.
- Поручик Игнатов, что вы скажете о настроении в роте? - спросил Додев, прищурив глаза.
- В целом настроение хорошее, господин полковник.
- Честно?
- Готовы выполнить любой ваш приказ!
- И солдаты тоже?
- Так точно!
- Пойдут за вами до конца?
- Так точно! - с небольшой запинкой ответил Игнатов. - До настоящего времени в роте не замечено никаких коммунистических настроений.
- Но можно ли гарантировать, что их не будет и в дальнейшем?
- Так точно, господин полковник, - убежденно ответил Игнатов.
- Если бы так, - многозначительно усмехнулся Додев. - Где подпоручик Слановский?
- Дал ему увольнение на один день. У него больна мать.
- Какие меры приняли в отношении его?
- Жду ваших указаний, господин полковник.
Наступила тягостная тишина. Все трое задумчиво смотрели перед собой. В ветках ореха подрались два воробья. Один погнался за другим, и тот ударился в стекло открытого окна. Додев поднял голову:
- Значит, Игнатов, вы ждете моих указаний? А если бы я вам приказал отрезать ему голову, вы сделали бы это, не колеблясь ни минуты?
Игнатов сконфуженно молчал. Додев продолжал все так же язвительно:
- Вы очень ошибаетесь, если думаете, что это доставит радость и удовольствие вашему командиру полка. Мне и нашей нации нужны головы, которые крепко сидят на плечах. И если вы не смогли припереть его к стене, вина в этом только ваша!
- Господин полковник, разрешите доложить…
- Потерпите еще немного, Игнатов, - Додев сделал нетерпеливый жест, - я хочу, чтобы вы правильно меня поняли. Верю, что вы самым добросовестным образом постарались включить Слановского в карательную группу. Но я также уверен и в том, что вы это сделали так, что не только он, но даже самый закоренелый преступник не пошел бы с вами. Согласитесь, без какой бы то ни было подготовки вы даете ему оружие и хотите, чтобы он расстреливал близких и знакомых ему людей. И я бы на его месте не сделал этого. Не забывайте никогда простую истину: человек всегда становится жертвой своих собственных слабостей. Мне нужно, и я буду требовать от вас сделать так, чтобы при первом же удобном случае руки Слановского обагрились кровью. Вот тогда он и сам будет искать возможности проявить себя.
- Слушаюсь, господин полковник.
Додев рукой показал ему на стул.
- Как население и солдаты воспринимают слухи об изменении положения и речь председателя совета министров Багрянова об изменениях в нашей политике?
Игнатов беспомощно пожал плечами, насупил брови, обдумывая ответ, и наконец сказал:
- До нас вообще не доходят никакие слухи, у солдат нет контактов с гражданскими.
- Сомневаюсь, поручик Игнатов! Не забывайте, что болгарин по своей природе политикан. Порой он не умеет застегивать штаны, но готов давать советы, как управлять миром.
- Господин полковник, доверенные мне люди пока ничего не слышали, поэтому и не донесли мне.
- Тем хуже для них, - кисло сморщился Додев. - Враг прибегает к очень подлым и коварным приемам, чтобы подорвать спокойствие народа и боевой дух армии.
- Виноват, господин полковник! - вскочил Игнатов и с глупым видом уставился на аксельбанты полковника.
Додев, снова махнув ему рукой на стул, продолжал: