- Дыры латать.
- Придется. Да не в дырах суть! Залатаем. Не в том главный интерес. Мы ведь не просто к прежней жизни вернемся.
- Трудно придется, - вздохнул Опанасенко. - Война проклятая до того скильки ще силы съест!
- Нет, друг! - решительно возразил Снегирев. - Легче будет!
- Почему ж? - удивился Опанасенко.
- А потому, что народ знаешь каким будет? За войну дружней стали, к взаимной выручке привыкли и на фронте, и в тылу. Что ж, по-твоему, война кончится, и вся эта привычка - долой? Нет, она в характере закоренеет, еще сильнее себя покажет.
- Рано, Григорий Михайлович, про то время думку иметь, - заметил Опанасенко.
- Ничего, - улыбнулся Снегирев, - чем раньше, тем лучше. Такая думка воевать не мешает. Скорей - наоборот. Я вот частенько себе в уме прикидываю, как в колхоз вернусь да как все по-новому ставить начнем. Народ-то теперь особенно цепкий стал, как на фронте. Почитай, что почти все мужики через фронтовую науку пройдут. Да и женщины без нас такой самостоятельности достигнут, что диву дашься, как увидишь.
- Да, за войну баба здорово в гору пошла! - вставил Плоскин. - Взять нашу артель: председатель - женщина! Когда это видано, чтобы женский пол в сапожном деле верховодил?
- Еще тебя будут учить новым методам, как вернешься, - засмеялся сержант.
Плоскин беспокойно заерзал.
- Нет, шалишь! Я двенадцать лет на этой специальности. Я, может, сапог одних на целый полк нашил!
- А дамских туфель - на дивизию? - шутливо спросил сержант.
Плоскин нахмурился, обиженно взглянул на сержанта, но ничего не сказал в ответ.
Над крышей хаты, в вышине, глухо и тяжко загудело.
- Немец летает… - все подняли глаза к потолку.
- Транспортный… по звуку слышно.
- Темнотой пользуется. Днем бы его сразу "ястребки" прихлопнули. Я вчера видел, - сообщил Петя, - летел один такой. А наш как кинется на него сверху раз, два - только дым столбом пошел от того немца.
- Вывозят все же своих…
- Всех не вывезут. На нашу долю останется. Не горюйте, друзья, - засмеялся сержант и, сжав в руках плотный пучок соломы, сунул его в печь. Весело затрещав, солома вспыхнула в печи ярко осветив лица бойцов.
- И чего на месте стоим? - задумчиво сказал Алексеевский, глядя в огонь. - Справа, слева люди воюют, аж завидно. А нам вот уже который день настоящего дела не дают…
- В чужих руках хлеб всегда слаще, - наставительно произнес сержант. - На фронте всякое дело настоящее! И соседям завидовать нечего. Может, самая главная задача нам выпадет.
- Силу собирают великую против фашистов! - оживился Опанасенко. - Теперь уж им не усидеть, ни. Я днем, як за патронами ходил, бачил. Танков наших - полный лес. Машины все новые, справные.
- Мои земляки! - с гордостью проговорил солдат. - Эти самые красавцы с нашего края. Видели, на каждой написано: "Челябинский колхозник". Там и деньги собирали, там и делали, и танкистами укомплектовывали. Может даже из нашего цеха какие ребята есть. Вот спросить бы…
- Челябинский завод дуже знаменитый, - с уважением заметил Опанасенко, - не хуже нашего Харьковского, если по-довоенному считать.
- Это уж извини-подвинься, - возразил Панков. - Наш Челябинский гусеничные делал, а ваш до того еще не дошел.
Снаружи, в сенях, забухали по мерзлому полу чьи-то многочисленные шаги. Дверь резко заскрипела и распахнулась, впуская в хату клубы густого, холодного пара.
- А ну потеснись, хлопцы! Батальон Славы греться идет! - раздался задорный голос еще из сеней.
В хату, теснясь, ввалилось десятка два незнакомых бойцов.
Шумно разговаривая и побрякивая сцепляющимся в тесноте оружием, вошедшие расселись, заполнив всю хату от угла и до угла, и повсюду одна за другой замерцали цигарки, наполняя помещение едким синим дымом.
- Что это у вас за батальон такой - Славы? - полюбопытствовал сержант у своего соседа - плечистого солдата с косым шрамом на подбородке. Тот степенно объяснил:
- Все бойцы до единого орденом Славы награждены. За город Орел, пятого августа. Гвардия, понимаешь?
- Ух ты! - восхищенно воскликнул Плоскин. - Это какой же вы части?
- Про часть говорить не положено, - сказал гвардеец. Но, видя в глазах Плоскина немеркнущее восхищение, добавил: - С сорок первого года, из-под Ельни, в гвардии состоим.
- Откуда сейчас идете?
- Из-под Лисянки. Дали там фашистам чесу…
- А теперь к нам, в соседи?
- В соседи. Пришли от немца ответ получить.
- Какой ответ?
- А вы что, не слыхали еще? - удивился гвардеец. - Противнику ультиматум предъявлен. Да вот, на листке пропечатано. Читай, а то искурю!
С трудом поворачиваясь в тесноте, гвардеец запустил руку в карман шинели и вытащил оттуда аккуратно сложенную бумажку.
Петя Гастев подвинулся ближе к огню и развернул листок, отпечатанный с одной стороны по-русски, а с другой - по-немецки. Это была листовка с текстом ультиматума, предъявленного 8 февраля 1944 года командованию немецких войск, окруженных под Корсунь-Шевченковским.
- "Во избежание ненужного кровопролития, - читал Гастев, - мы предлагаем Вам принять следующие условия капитуляции:
1. Все окруженные немецкие войска, во главе с Вами и с Вашими штабами, немедленно прекращают боевые действия.
2. Вы передаете нам весь личный состав, оружие, все боевое снаряжение, все транспортные средства и всю технику неповрежденной.
Мы гарантируем всем офицерам и солдатам, прекратившим сопротивление, жизнь и безопасность, а после окончания войны возвращение в Германию или в любую другую страну по личному желанию военнопленных.
Всему личному составу сдавшихся частей будут сохранены военная форма, знаки различия и ордена, личная собственность и ценности, а старшему офицерскому составу, кроме того, будет сохранено и холодное оружие".
- Еще им, зверюкам, почет такой! - не вытерпев, перебил Опанасенко. За три года под гитлеровской властью много горя повидал он и поэтому всех немцев без разбора считал своими заклятыми врагами.
- "Всем раненым и больным будет оказана медицинская помощь, - продолжал Гастев. - Всем сдавшимся офицерам, унтер-офицерам и солдатам будет обеспечено немедленное питание. Ваш ответ ожидается к 11.00 9 февраля 1944 года по московскому времени в письменной форме через Ваших личных представителей, которым надлежит ехать легковой машиной с белым флагом по дороге, идущей от Корсунь-Шевченковский через Стеблев на Хировка. Ваш представитель будет встречен уполномоченным русским офицером в районе восточной окраины Хировка 9 февраля 1944 года в 11 часов 00 минут по московскому времени. Если Вы отклоните наше предложение сложить оружие, то войска Красной Армии и Воздушного флота начнут действия по уничтожению окруженных Ваших войск и ответственность за их уничтожение понесете Вы".
- И до чего вежливо с ними разговаривают! - удивился кто-то в углу.
- В прошлом году под Сталинградом с ними такой же разговор был, - вспомнил Григорий Михайлович.
- Может, поумнели с того времени, согласятся?
- Навряд ли! - Григорий Михайлович с сомнением качнул головой. - Фашист он тогда поумнеет, когда ноги протянет. Все одно его добивать придется до конца.
- Теперь конца ждать недолго! Ультиматум дан - тянуть не будут.
- Да уж хватит с ними здесь канителиться. Вторую неделю все вокруг да около. Другие фронты вон как жмут - и от Ленинграда, и от Новгорода, и от Ровно, и от Никополя. Читаешь в газетах - завидки берут.
- Обожди, и про нас напишут. Под Сталинградом - помнишь? Как рванули - весь свет ахнул.
И долго еще в битком набитой хате, у пышащей жаром печи, шел неторопливый солдатский разговор. И многие из тех, кто в прошлом году дрались у Волги, вспомнили в эту ночь сталинградские ночи и степь такую же темную и холодную, как и та, что лежит сейчас перед окопами, в которые они скоро должны вернуться.
- С месяц в госпитале пробудете, - определил врач медсанбата, осмотрев рану капитана Яковенко.
- Месяц?! - ужаснулся тот.
- Меньше нельзя. Не ходить же вам в строю с открытой раной? А в госпитале и полечитесь и отдохнете: покой, тишина, тепло, питание - чего лучше? И в часть торопиться нечего - офицеров теперь вполне хватает. Обойдутся пока и без вас.
- Нет, мне никак невозможно! - забеспокоился Яковенко. - Полк знаете куда уйдет?
Но медицинское начальство было непреклонным. На капитана стали выписывать направление в госпиталь. И только после того как он несколько раз атаковал старшего врача, ему как ходячему больному с несложной формой ранения было разрешено остаться на лечение при медсанбате.
Вместе с двумя другими такими же ходячими ранеными - офицерами соседнего полка - Яковенко поселился в хате на окраине большого села, в котором располагался медсанбат. Но уже к концу первого дня положение больного стало невыносимым для капитана. Он изнывал без привычного боевого дела. Время, казалось, совсем остановилось. Ни рассказы соседей по квартире, ни игра в самодельные шашки, ни попеременное чтение единственной книжки - затрепанного рыхлого томика Тургенева, невесть как попавшего сюда, не могли отвлечь Яковенко от беспокойных мыслей.
На второй день, когда стало известно об ультиматуме, предъявленном окруженным немцам, комбату стало особенно невмоготу. Под вечер он побрел в другой конец села, к дивизионному складу, куда часто приходили машины из частей. Хотелось увидеть кого-нибудь из своих и расспросить, что нового в полку.
Капитану повезло: он натолкнулся на знакомого лейтенанта, приехавшего из полка за боеприпасами. Лейтенант рассказал, что не сегодня-завтра начнут наступать: на батареи завозят усиленный боекомплект. Поколебавшись немного, Яковенко попросил лейтенанта подождать, сбегал к себе домой, схватил вещевой мешок и через несколько минут уже сидел в кузове грузовика на ящиках со снарядами.
Поздно вечером машина въехала в деревеньку, где находился штаб полка. Возле дома, в котором помещался Бересов, Яковенко слез с машины, постоял с минуту и затем решительно отворил калитку. Он спросил у часового-автоматчика, у себя ли командир полка и, получив утвердительный ответ, взялся за дверную скобу. Но войти он не решался. Ему было стыдно и страшно.
"С какими глазами перед ним стоять? Прогонит или нет? - с тревогой думал Яковенко. - Неужели я совсем из доверия вышел? Эх, была не была!"
Он бросил на крыльцо свой мешок, плотно стиснул губы и решительно толкнул дверь.
Когда он вошел в комнату, Бересов, в распахнутом полушубке, с еще заиндевелым воротником, видимо только что вернувшийся с передовой, разговаривал с кем-то по телефону. Яковенко, вытянувшись, остановился у порога, ожидая, когда подполковник обратит на него внимание. Капитан готовился отрапортовать командиру полка по всей форме, и уже пальцы его правой руки сложились вместе, готовые взлететь к голове, но Бересов, не кладя трубки, повернулся и спросил, глядя недоуменно и сурово:
- Зачем пришел?
- Прибыл из медсанбата, товарищ подполковник!
Бересов недоверчиво покосился на рукав его полушубка.
- А направление взял?
Яковенко промолчал.
- Ну, садись, чего стоишь? - скупо усмехнулся Бересов.
Яковенко медленно опустился на краешек скамьи.
Лицо Бересова не предвещало ничего хорошего. Он сидел, сосредоточенно рассматривая доску стола. Видно было - Бересов что-то хочет сказать, но сдерживается. Яковенко знал: сейчас это бересовское молчание означает, что разговор будет тяжелым. Чувствуя, как с каждой секундой все падает и падает в нем уверенность в благополучном исходе этого разговора, Яковенко уже каялся в том, что пришел сюда.
Бересов поднял глаза и молча остановил свой взгляд на его лице.
Стараясь сохранять спокойствие, Яковенко встретил этот взгляд, строгий и пытливый. Но с каким облегчением он сейчас вскочил бы и убежал, чтобы больше никогда не чувствовать на себе этот сверлящий взгляд спокойных, чуть прищуренных глаз!
Но вот Бересов заговорил:
- Опять батальоном командовать хочешь?
- Так точно.
- А как ты думаешь, мне такой, как ты, комбат годится?
- Извините, товарищ подполковник, оплошал я под Комаровкой.
- Не то! - сердито бросил Бересов. - Неудачу я всегда простить могу. Ошибку прощу. Обман - никогда. А ты, голубчик, обманул меня!
- Но ведь я признался.
- Признался? - Бересов испытующе прищурился. - Это еще не все. Признание вину смягчает, но не прощает… Один раз ты меня, командира своего, обманул, так могу ли я тебе впредь верить, а?
Яковенко молчал. Только губы его дрожали, словно он пытался что-то сказать, но не мог.
- Ты понимаешь, до чего твое легкомыслие довести могло? - продолжал Бересов, не дождавшись ответа. - А ну, поверил бы я тебе сразу да стал бы батальонам новые задачи ставить? Да весь полк, может, из-за тебя в беду попал бы… Эх, а еще бывалым воякой считаешься!..
Набравшись духа, Яковенко решительно произнес:
- Прикажите - я село возьму. Я себя оправдаю… Ведь тогда я был уверен, что ворвусь. Я…
- Не якай! - оборвал Бересов. - Один не возьмешь. У тебя характер воинственный, да этого мало. Надо и военный характер иметь. Пора уж. Не сорок первый год. Научились храбрость на расчет перемножать. А ты все в этой арифметике путаешься!
- Я эту арифметику своими боками прошел.
- Бока боками, а головой - тоже пора!
Красный от волнения, Яковенко резко поднялся со скамьи.
- Товарищ подполковник! Разрешите командовать. Оправдаю. А если не верите, позвольте командиром взвода в бой пойти или хотя рядовым!
Бересов молчал, в раздумье постукивая трубкой по столу.
Яковенко с трепетом ждал решения.
А Бересов еще не решил, что ответить. Он отложил трубку в сторону, оперся ладонями о край стола и еще раз пристально поглядел на стоявшего против него Яковенко.
- Вот что, голубчик, - сказал он, медленно подбирая слова, - в батальон не пойдешь. И рядовым ты мне не нужен. Мне командиры нужны такие, которым я верить могу, как себе.
- Товарищ подполковник!.. Но Бересов перебил его:
- Вылечишься - поговорим! Все! - и встал, давая понять, что разговор окончен.
После того как Яковенко ушел, Бересов долго сидел за столом, покусывая мундштук пустой холодной трубки… Потом подошел к телефону и велел соединить себя с начальником политотдела дивизии.
Неожиданно полученное повышение было лестным, но не очень-то радовало Гурьева, хотя он и не боялся ответственности. Он был человеком долга. И работу, которую он был обязан выполнять по приказу, он выполнял так же, как если бы эта работа была взята им по собственному желанию. Он опасался лишь того, что не успеет за всем доглядеть. Вот почему он теперь почти все время проводил в ротах. И сегодня весь день он пробыл на переднем крае, проверяя, как готовятся ротные районы обороны на случай немецкой контратаки.
Только поздно вечером он вернулся на КП батальона.
Около хаты, где помещался командный пункт, мерно похаживал часовой, звонко поскрипывая подошвами сапог по оледенелой дорожке.
Гурьев ответил на оклик часового и пошел в дом. Чуть не споткнувшись о чьи-то ноги, протянутые к самой двери, он остановился у порога. На полу, на измятой соломе, на лавках и под лавками, на печи, под столом - всюду вповалку, почти друг на друге, лежали спящие: посыльные, батальонные хозяйственники, отдыхающие постовые. В углу на корточках сидел связист с трубкой, привязанной к голове. За столом при свете толстого оплывшего стеаринового огарка что-то писал солдат - седоватый, большелобый, усатый. Он был так поглощен своим занятием, что не сразу заметил вошедшего. Только когда под ногой Гурьева зашуршала солома, солдат встал, не выпуская из рук карандаша, но старший лейтенант, улыбнувшись, сказал:
- Сидите! Ну как ваши труды?
- Спасибо, - ответил солдат, - заканчиваю.
Гурьев уже давно знал этого бойца. Еще несколько месяцев назад Скорняков как-то сказал ему, что в его роте в числе вновь прибывших бойцов оказался ученый человек, который пишет какое-то сочинение.
Гурьев заинтересовался: что же все-таки пишет этот солдат? Придя однажды в роту и разговорившись с ним, он узнал, что рядовой Филимоненко - доцент, научный работник Киевского университета. Когда немцы осенью сорок первого года подошли к Киеву, Филимоненко покинул город, захватив с собой свои рукописи. С толпами других беженцев он торопился на восток. Но через день стало известно, что немцы уже обогнали их. Идти дальше было бессмысленно. Филимоненко повернул обратно. На заставе, при входе в город, фельджандармы обшаривали вещи возвращавшихся. Одному из немцев багаж ученого показался подозрительным. То ли жандарм принял лингвистические таблицы, каких было много в рукописях, за шифр, то ли ему просто казалось опасным все написанное по-русски, но он забрал у Филимоненко все рукописи вместе с мешком, а самого ученого отвел в сторожку. Потом жандарм показал старшему подозрительные бумаги. Тот понимал по-русски. Он небрежно перелистал рукописи и сказал:
- Чепуха. Учитель. Выпустить.
Филимоненко отпустили, но рукописей своих он так и не получил обратно: стоял прохладный день, в сторожке нужно было растопить печку, и целый рюкзак сухой, прекрасно горевшей бумаги пригодился немцам.
Своими глазами Филимоненко видел все, что творили оккупанты в Киеве. Он хотел бороться. Но как? Не действовать же в одиночку. Вот найти бы кого-нибудь из подпольщиков, партизан…
Но сделать это было нелегко.
Как-то, проходя через базар, Филимоненко остановился изумленный: в ряду, где торговали всяким старьем, он увидел на разостланном половичке, среди вазочек и старых книг, знакомую вещь: письменный прибор с литой чугунной фигурой кобзаря. Вот именно такой прибор несколько лет назад они, тогда еще молодые аспиранты, преподнесли в качестве юбилейного подарка своему любимому профессору. Старик, кажется, успел эвакуироваться. А может быть, нет?..
Филимоненко всмотрелся в старуху, продававшую весь этот товар. Сомнений больше не было: перед ним стояла жена профессора. Он подошел к ней и поздоровался.
- Вот, продаем последнее… - объяснила она.
Вечером он пошел к своему старому учителю и открылся в том, что томило его. И профессор сказал ему:
- Против врага нужно бороться не только оружием. Фашизм пытается истребить нашу мысль, нашу культуру, нашу науку. Боритесь против этого! Фашисты уничтожили вашу работу? Восстановите ее! Это будет ваш вклад в дело победы.
Доцент вернулся к себе, и с тех пор он был поглощен мыслью: восстановить погибшую рукопись, которой было отдано столько лет упорного труда. Но его квартиру в большом новом доме научных работников заняли оккупанты. Книги и материалы бесследно пропали. О том, чтобы пользоваться фондами и библиотекой университета, нечего было и думать: книги были или уничтожены, или вывезены в Германию.
И все же, таясь от облав, живя впроголодь, работая ночами при свете коптилки в убогой хибаре на Лукьяновке у приютившей его старухи, матери двух сыновей, воевавших где-то на фронте, ученый вел свою работу и восстановил почти все.