Летом сорок третьего года он вынужден был отправиться в поисках продуктов по окрестным деревням. Когда он вернулся, хозяйка с плачем рассказала ему, что фашисты очень лютовали, позабирали много людей, ходили по домам, шарили, видимо ища кого-то, и она, боясь, как бы чего не случилось, спалила все бумаги.
Двухлетняя работа погибла. По снова, во второй раз, он взялся за ее восстановление. А когда город стал свободен и наши войска пошли дальше на запад, он сложил незаконченные рукописи в заплечный мешок и явился в военкомат.
Через месяц с маршевой ротой Филимоненко зашагал на фронт. Он мог бы получить освобождение от службы. Но Филимоненко не сделал этого. Ученый стал воином. Сотни километров прошагал он на запад с винтовкой и солдатским мешком на спине. Если позволяла обстановка и время, Филимоненко склонялся над тетрадками.
Узнав об истории Филимоненко, Гурьев решил помочь ему. Он сказал Скорнякову:
- Не следует ученого человека на передовой держать. Убьют еще. Пришли-ка его ко мне на КП. Должность побезопаснее ему найду.
С тех пор Филимоненко так и остался при КП батальона, официально - на должности связного. Он носил приказы и донесения, когда бывало туго, вместе с остальными связными ложился в оборону, в свободное время, которого у него было теперь, конечно, больше, и самое главное - он уже не лежал в чистом поле, а почти всегда имел над головой крышу - работал над своими рукописями. В его вещевом мешке все толще становилась пачка тетрадок, исписанных химическим карандашом. Эти тетрадки Филимоненко берег больше всего.
Огарок перед Филимоненко светил едва-едва. Огонек захлебывался в расплавленном стеарине, но Филимоненко продолжал писать, забыв обо всем…
Гурьев постоял с минуту и, осторожно ступая, вышел на улицу.
Он порядком устал за день, по почему-то не думалось ни об отдыхе, ни о сне. Может быть, потому, что все тревожат сердце командирские заботы? Или потому, что волнует ожидание наступления? Ведь ясно, что после предъявления ультиматума не будут ждать долго…
Может, начнется сегодня? Как грустно, что Скорняков не дожил до наступления…
Он вспомнил белое неподвижное лицо друга. Вспомнил, как шли они ночью к Комаровке. О чем они говорили тогда? О доме, о женах… Да, надо дописать начатое письмо жене. Гурьев давно собирается сделать это и, к стыду своему, все не найдет времени… А она ждет. Вот, может быть, в эту минуту, возвращаясь с работы, подумала о нем и посмотрела на ту, им обоим знакомую звездочку…
Гурьев невольно взглянул на небо. Сквозь темные тучи не проглядывало ни одной звездочки. Но где-то там, выше туч, все же светили они…
Как будто все уже осмотрено, все проверено. Что же еще нужно сделать?..
Гурьев посмотрел на часы. Да, первой партии обогревшихся пора вернуться в свои окопы, а тем, кто заменял их, - в свои подразделения. Надо проконтролировать, все ли на своих местах. С командирами стрелковых рот он поговорит по телефону. А вот в минометную роту можно дойти и самому - это совсем недалеко, за огородами.
Шагая прямиком по бугристым грядам меж редких голых стеблей подсолнуха, тонко позванивавших при прикосновении, Гурьев подошел к стоявшему на задворках стожку, возле которого находились батальонные минометы. Слышно было, что за стожком разговаривают два солдата, судя по голосу, старый и молодой.
Вот они упомянули его фамилию, и старший лейтенант остановился.
Один спрашивал другого:
- Ты не знаешь, новый комбат - насовсем или только до наступления?
- А нам-то что? Наше дело команду исполнять.
- Тебе что, все равно, кто тобой командует?
- Я этого не говорю… Командир - всему делу голова.
- Вот капитан Яковенко - лихой, скажу, командир! Про него говорят: сам всегда вперед норовит. Храбер! С таким и воевать весело.
- Это известно. Я же с ним вместе еще в позапрошлом году в стрелковой роте служил: помкомвзводом он был у нас.
- Да ну?
- Что "ну"? Вот, как с тобой, с ним, бывало, толковали. Сколько раз в наступлении рядышком вместе шли. Храбер, это точно. Только я тебе скажу, храбрость прежде всего от тебя требуется. А командир, самое главное, должен расчет иметь, чтобы вся твоя храбрость к делу пришлась.
- Это мы все понимаем. И старшего лейтенанта Гурьева знаем. Заботливый, что и говорить. Только вот, как с ним в бою будет? Он ведь из штабных…
- Ну и что? Штабной в бою как инженер на производстве. Все наперед должен обмозговать. А старший лейтенант в этом деле наторен.
- Поживем - увидим…
Разговор затих.
Гурьев в смущении стоял, не зная, подойти ли к солдатам или незаметно повернуть назад. Потом, стараясь двигаться бесшумно, он медленно пошел прочь. "Да, - подумал он, - перед этими солдатами отвечаю не меньше, чем перед командиром полка. Может быть, даже больше…"
Неторопливо, погруженный в свои мысли, шел Гурьев обратно на командный пункт. Изредка задумчиво посматривал он на тяжко нависшее свинцовое небо, в котором не проглядывало ни единой звездочки. Ожидание большого испытания волновало его. И он чувствовал, что в эту ночь, если даже и будет иметь свободное время, все равно не сумеет заснуть.
Не мог в этот час заснуть и Яковенко. Едва он, вернувшись от Бересова, вошел в хату, в которой жил, ему сообщили, что приходил связной и передал: вызывает начальник политотдела.
Зло швырнув вещевой мешок на лавку, Яковенко тотчас же отправился по вызову. Вернулся он не скоро, лег, накрывшись полушубком. Напрасно оба раненых офицера, что жили в хате вместе с ним, расспрашивали: зачем его вызывали? Яковенко отмолчался.
Разговор с начальником политотдела был не из приятных. Много суровых слов услышал Яковенко по своему адресу. Но, несмотря на это, он чувствовал, что на душе стало как-то немного легче. Почему? Может быть, потому, что он теперь лучше понял, как мало был требователен к себе?.. Сейчас он томился в ожидании. Начальник политотдела сказал ему на прощание: "Будьте готовы, сегодня вас вызовут еще". Зачем и к кому?
Никто из солдат, сидевших в эту ночь на переднем крае, не знал, что она последняя перед наступлением…
К бою были готовы все. Перед стрелками на брустверах и в нишах горками лежали гранаты и зажигательные бутылки. У пулеметов стояли коробки, полные туго набитыми лентами. На минометных позициях высились штабеля и ряды ящиков с минами. Боеприпасы при надобности можно было расходовать вволю. В штабе полка уже был заготовлен боевой приказ. В нем оставалось только проставить дату, час и сигналы начала наступления. Эти данные в последнюю минуту должен был сообщить штадив.
Ночью в тот самый час, когда Гурьев шел от минометчиков, в штабе полка получили шифровку из штадива. В шифровке сообщался час наступления, назначенного на утро. Уже через несколько минут этот долгожданный срок был вписан в заранее заготовленный боевой приказ, и связные побежали с ним по батальонам. Еще через несколько минут комбаты поставили ротным командирам боевую задачу.
На многокилометровой ширине фронта и во всей глубине его тылов все было готово для наступления. К нему готовились разведчики и интенданты, рядовые и генералы, стрелки и обозники. Тысячам людей не спалось в эту ночь. С нетерпением и радостным волнением ждали они этого часа.
Наступление должно было начаться в семь утра. Без четверти пять Бересов вышел из своей хаты, туго затянув поверх полушубка пояс с тяжелой кобурой. Своему адъютанту, который направился было за ним, он сказал:
- Один пойду. Из штадива будут звонить - скажи: "На передовой".
До начала боя командир полка хотел побывать у своих солдат.
* * *
Развернутое и наклоненное, словно зовущее вперед, почти касаясь земли тяжелыми складками, мимо бойцов медленно и величаво двигалось полковое знамя.
Так было заведено издавна в полку: ночью, накануне большого боя, знамя проносили перед воинами.
- Знамя несут!
- Знамя! - Неслась весть от солдата к солдату.
Долгим потеплевшим взором провожали воины полковую святыню. Старая Русса, Сталинград, Курская дуга, Киев, Житомир… Сколько пройдено под этим знаменем… Вот один из них встал во весь рост и четким движением руки отдал честь знамени, которое на ходу почти коснулось его. Бересов, несмотря на темноту, узнал солдата: это был один из тринадцати бойцов, которые весной прошлого года целые сутки удерживали захваченную переправу на Северном Донце, защищаясь от многочисленных врагов. Из тринадцати тогда осталось четверо, и всем им потом Бересов сам вручал ордена. Он помнил и фамилию этого солдата.
Он замедлил шаг и бросил на ходу:
- Здорово, Снегирев!
- Здравия желаю, товарищ подполковник!
"Хороший солдат! - порадовался Бересов. - Рядом с таким никто не отстанет!"
А Григорий Михайлович, опустив руку и глядя вслед медленно уходящему Бересову, подумал: "Вот это командир! Каждого солдата знает!"
От взвода к взводу, от роты к роте плыло знамя, осеняя тех, кого оно завтра должно было повести в бой, как вело уже много раз на всем ратном пути полка, через разоренную врагом родную землю, к ее западному рубежу…
А следом за знаменем, от бойца к бойцу, от отделения к отделению, шагал командир полка. И солдаты, видевшие в полутьме его плотную фигуру, невольно подтягивались и еще раз проверяли, все ли готово к бою.
Отдав распоряжения, нужные для предстоящего боя, Гурьев вскинул на плечо ремень своей сумки и вышел из опустевшей хаты на улицу: пора было идти на передний край, на свой НП.
Кругом стояла почти ничем не нарушаемая тишина. Не слышалось ни голосов, ни шагов; с переднего края не доносилось ни одного, даже случайного выстрела; в темном небе не мелькнул ни один отсвет ракеты. Гурьев знал: такая же тишина стоит сейчас везде - от окопов переднего края, где солдаты молча сидят на своих местах, до расположенных где-то позади позиций тяжелой артиллерии. До поры молчат прикрытые заиндевевшими чехлами могучие пушки. И даже во всегда бессонных и беспокойных штабах сейчас по-особенному тихо: уже разработаны все планы боя, разосланы все приказы, отданы все распоряжения…
Великая торжественная предгрозовая тишина стоит над всем полем. Огромное, страшное для врага напряжение скрыто в этой тишине. Это тишина силы, уверенности тысяч людей, спаянных единой волей к победе. Это не та тишина отчаяния, страха, безысходности, которая тяжко нависла сейчас над вражеским станом…
Вблизи заскрипел снег под чьими-то ногами. Гурьев присмотрелся: по дорожке, ведущей от передовой, шел Бересов. Когда он приблизился к Гурьеву, тот молча отдал честь.
- Ну, молодой комбат, как, готов? - добродушно улыбаясь, спросил Бересов, протягивая Гурьеву свою широкую руку.
- Так точно, товарищ подполковник, - начал докладывать Гурьев. - Приказ о наступлении доведен до всех подразделений, боекомплект полный, батальон…
- Ладно, ладно! - перебил его Бересов. - Я только что с передовой. Знаю, как там у тебя. Не про то спрашиваю. Сам-то ты вполне готов?
- Так точно. Сейчас отправляюсь на свой НП. Связь туда уже дана…
- И опять я не про то! - еще шире улыбнулся Бересов. - Ты про себя продумал, как действовать будешь, если трудно придется?.. Как бы ни сложился бой, помни: самое главное - не дать врагу прорваться!
- Я многое продумал, товарищ подполковник. Вот даже план набросал в соответствии с задачей батальона. Разрешите показать? - Гурьев взялся за фонарик и начал было расстегивать свою сумку.
- Не надо, по надо! Не на бумаге - на деле покажешь!.. Но ты еще раз все продумай. Мысленно поставь свой батальон в самые каверзные положения. И тогда в бою быстро найдешь решение на любой случай. И от командиров рот того же требуй.
- Я уже потребовал, когда задачу им ставил.
- Вот это правильно!
Бересов дал Гурьеву еще несколько наставлений, как действовать в предстоящем бою. Наказал, чтобы Гурьев почаще докладывал об обстановке, пообещал прислать в батальон кого-либо из офицеров штаба полка. Но Гурьев вежливо возразил:
- Дело, конечно, ваше, товарищ подполковник, но без "уполномоченных", мне кажется, лучше будет. За все буду отвечать один.
- Ишь ты! - по тону голоса Гурьев понял, что командир полка доволен его возражением. - Ну ладно, пусть по-твоему будет…
Распростившись с Гурьевым и шагая к себе на НП, Бересов думал: "Давно Гурьева знаю, вижу почти каждый день. А вроде и не замечал, как из него самостоятельный командир получается… Впрочем, что еще бой покажет…"
Командир второй роты младший лейтенант Алешин, получив приказ, вновь обошел боевые порядки. Особенно внимательно и придирчиво проверил он свой бывший взвод. Алешин опасался, не стало ли там хуже без него.
Уже заканчивая обход, Алешин увидел старшего лейтенанта Бобылева, который, присев на дне окопа, о чем-то вполголоса разговаривал с парторгом роты. Возле сидели два бойца. Один из них, прикрываясь плащ-палаткой, светил фонариком своему товарищу. Тот, положив на колени лопатку, расправлял на ней листок бумаги, видимо собираясь что-то писать.
"В партию заявление подают!" - догадался Алешин.
Он остановился и протянул было руку к грудному карману, но, помедлив, опустил ее и пошел дальше. "Рано еще, - подумал он, - кончу бой, тогда отдам".
В кармане молодого офицера давно уже лежало заявление, вложенное в комсомольский билет, и две рекомендации - Гурьева и Скорнякова. Но Алешин не решался отдать заявление. В душе он все еще не считал себя готовым носить высокое звание коммуниста. Алешин полагал, что право на это звание он получит не раньше, чем заслужит его, то есть не раньше, чем совершит что-то уж очень особенное, замечательное, такое, что поставит его впереди других, но чего, однако, как полагал младший лейтенант, он еще не совершил, хотя и воевал давно. Вот почему он и на этот раз не решился отдать замполиту заготовленное заявление. Он хотел еще раз проверить себя в бою.
Перед тем как отправиться на НП, Гурьев с минуту постоял, соображая, не забыл ли он сделать чего-нибудь. Но нет, сделано было все: связь обеспечена, боеприпасы выданы, санитарные повозки стояли наготове. На дворе тоже почти никого не осталось. Только около санитарной повозки стоял Цибуля в лихо надвинутой кубанке и в своих великолепных галифе.
"Какой фасонистый! - подумал Гурьев. - Ему бы не фельдшером, а адъютантом быть!"
Гурьева почему-то всегда раздражало это невинное стремление к элегантности, бывшее одной из слабостей Цибули. Носить, как это было принято у иных, вместо форменной шапки щеголеватую кубанку, франтоватые узкие сапоги вместо просторных кирзовых, выпускать пышный шнур из кобуры или длинный, до колен, ремень планшетки - весь этот наивный шик в боевой обстановке был, по мнению Гурьева, внешним признаком пустоватых, недалеких людей.
Старший лейтенант давно недолюбливал Цибулю. Военфельдшер возбуждал неприязнь равнодушным отношением к своим обязанностям, нагловатым заискиванием перед старшими и какой-то недушевной, наигранной веселостью. Гурьев удивлялся, как начальник Цибули, строгий, требовательный и рачительный в своем деле человек, терпит Цибулю.
- Чего стоите? - спросил Гурьев, проходя мимо Цибули. - Второго фронта дожидаетесь?
- Так ведь раненых еще нет, товарищ старший лейтенант.
- Что же, будете ждать, пока тяжелораненые сами к вам поползут? Отправляйтесь вперед, и немедленно.
- Сейчас, сейчас! - успокаивающе сказал Цибуля. - А как там обстановка?..
- Бой начнется - увидите! - отрезал Гурьев и прошел вперед.
Зина пришла на КП батальона. Цибуля, накануне отпустивший ее в роту, срочно вызвал обратно на батальонный медпункт. "Вот еще! - досадовала Зина. - Не даст в своей роте побыть! Без меня обойтись не может!"
Хотя и в батальонном медпункте вполне хватало работы, в своей роте Зина чувствовала себя больше на месте: чем она хуже Ольги? Ведь Ольга все время на передовой.
Цибули в медпункте не оказалось: он куда-то вышел. Старик санитар, хитро улыбаясь, сказал Зине:
- Придется вам поплясать. Вот письмо. Какой-то ездовой передал.
Он извлек из кисета смятый бумажный треугольник и протянул его девушке.
Зина даже вскрикнула от радости. Она скорее почувствовала, чем увидела, что письмо от Бориса. Быстро взяв письмо, она развернула его и, нагнувшись к коптилке, стоявшей на столе, торопливо прочла:
"Зина! Извини, что погорячился. На медсанбат мне не пиши: я оттуда ушел. Только что вызвали к комдиву. Он, кажется, звонил Б. насчет меня. Обратно пока не иду. Сейчас получил назначение - временное, только на этот бой. Надеюсь, что обо мне теперь плохого не скажут. Жди меня.
Борис".
Счастливая, с радостно бьющимся сердцем, Зина начала читать снова. Эта маленькая, торопливо набросанная записка для нее была полна глубокого и чудесного смысла.
Вернувшись с переднего края, Бересов отправился на свой НП, откуда теперь он уже не уйдет в течение всего боя.
- Ого, сколько гостей собралось! - сказал он, войдя в землянку.