Действительно, за стеной раздавались сильные удары и слышен был приглушенный голос. Похоже, кто-то звал: "Павлов! Павлов!" Больше ничего в этом кромешном аду не разобрать.
- Никак там Калинин? - догадался Глущенко.
Высунуться наружу - неразумно. Ни за что ни про что подстрелят. Стали перекликаться. Глущенко не ошибся: там, в соседнем первом подъезде и в самом деле был Калинин. Он долбил ломом капитальную стену, разделявшую две секции дома. Долбил упорно, бея передышки добрый час, пока наконец ему не удалось пролезть через пролом к своим.
А произошло вот что. Получив листок с донесением, Калинин выбрался на улицу, стал ползти к мельнице, но сразу же попал под сильнейший обстрел. А при такой перепалке полтораста метров живым не доползешь. Решив переждать, пока огонь хоть немного утихнет, Калинин укрылся в подъезде. Но всю ночь стрельба не прекращалась, а утром и вовсе нельзя было выйти наружу. И вот он нашел такой способ присоединиться к своим - проломил стену. Лом ему в один момент отыскал Тимка, старый знакомый из подвала.
Павлов решил задержать отправку донесения до наступления темноты, а пока что, не теряя времени, укрепляться и укрепляться. Никаких сомнений не было в том, что противник не оставит свои намерения отобрать упущенный дом. Об этом говорило все, и в первую очередь усилившийся артиллерийский и минометный обстрел. Сейчас может последовать и штурм.
Бойцы стали готовиться к обороне.
Прежде всего надо завершить то, что так удачно начал Калинин, - пробить отверстия в каменных стенах, разделяющих секции, чтобы можно было пройти по всему дому, не выходя наружу.
Нужно соорудить хотя бы две амбразуры в подвалах. Все это требовало времени. И как ни торопились, а дело подвигалось медленно. Ведь работать одновременно могли только трое: остальные двое зорко наблюдали за всем, что происходило снаружи - и на площади, и во дворе дома.
Нашлись, правда, добровольные помощники. Но, к сожалению, не во всяком деле они могли быть полезными. Зато, когда в подвале устраивали амбразуру, Тимка и Ленька все время вертелись, тут же. Они подносили кирпичи и пошедшее в дело старое железо: знали, где что можно найти.
А когда бойцы собрались уходить из подвала, мальчики стали упрашивать сержанта взять их с собой.
- Мы, дяденька, в тир ходили и знаете как стрелять умеем!
Павлов согласился, что тир, конечно, дело хорошее, но война - не тир и мальчуганам тут делать нечего. По правде говоря, Тимка и сам немного сомневался: управиться ли ему с автоматом? Пришлось пойти на уступку.
- Ну, если не стрелять, то мы вам иначе будем помогать. Подносить или что другое делать… Все, что надо… Как скажете…
Ленька застенчиво хлопал глазами, безмолвно присоединяясь к каждому слову старшего брата.
"Хитрые, чертенята!" - подумал Павлов.
- А мать отпустит? - спросил он не столько ребят, сколько тетю Пашу, которая во время этого разговора подошла к ним из темного угла подвала. Она куталась в теплый платок, усталые глаза на исхудалом лице пытливо изучали этого неказистого, но такого уверенного и, видать, положительного солдата.
- Позволит, позволит! - в один голос воскликнули мальчики. - Вот спросите сами.
Тетя Паша, ласково обняв обоих за плечи, еще с минуту тревожно вглядывалась в спокойное лицо Павлова. Она, видно, почувствовала, что этому человеку можно доверить ребят, и наконец решилась:
- Пусть идут, хоть немного пособят.
Павлов условился с ребятами: их берут связными. Только, чур, договор - строго выполнять каждый его приказ.
- Раз уж взялись, то по-военному! - заключил он.
Тимка и Ленька едва верили своему счастью. Тотчас оба посерьезнели, высвободились из рук матери и вытянулись перед сержантом.
- Мой первый приказ, - строго сказал Павлов, подавляя улыбку, - не подыматься на верхние этажи, не показываться у окон, делать только то, что будет велено, ходить там, где я разрешу. Понятно?
- Понятно, товарищ сержант!
Так у разведчиков появились помощники. И это было очень кстати. Теперь ни Александрову, ни Глущенко не нужно будет отлучаться от своих постов: у них есть связные.
Обстрел почти те затихал. А когда в дом попадал снаряд или мина - все вокруг сотрясалось и с потолка валилась последняя штукатурка.
Изредка гитлеровцы делали небольшой перерыв - его называли "антракт". Это создавало еще большее напряжение: именно теперь жди штурма!
Но на штурм они пока не шли. Им, видно, и в голову не приходило, что дом обороняют всего лишь четверо смельчаков!
Время тянулось бесконечно.
Между тем надо подумать и о еде. Ведь разведчики приползли налегке и ничего съестного с собой не взяли.
В какой-то квартире нашлась мука. В банке на кухонном столике - соль. Но где достать воду? Из кранов вода уже давно не течет. Прадеда, недалеко Волга - всего метров триста-четыреста. Но, говорят, близок локоть…
Вода, оказывается, пока еще осталась в котле центрального отопления.
"Котлом надо будет заняться", - решил про себя Павлов.
И вот уже готово кушанье: клецки из муки - "сталинградские галушки", как их кто-то окрестил. Черного лову и Александрову, дежурившим у окон второго этажа, связные отнесли еду наверх.
Поели сытно и с аппетитом. Это признали все, в том числе и Тима с Ленькой. Их, теперь уже в качестве полноправных участников обороны, Павлов принял на военное довольствие.
А с наступлением темноты Калинин во второй раз отправился с донесением, хотя пробираться было не легче, чем вчера: все так же не умолкая трещали автоматные очереди, рвались мины. Фашисты беспорядочно обстреливали все вокруг и в том числе полосу, через которую Калинину предстояло пробраться во что бы го ни стало - живым.
Одновременно с приказом занять зеленый дом на Пензенской улице командир седьмой роты Наумов получил от комбата еще одно боевое задание: подготовить группу из пятнадцати или двадцати человек, которая в этом доме закрепилась бы.
Жуков высказался и о составе такой группы.
- Дорохов пошлет пулеметчиков, Маркарову я приказал - он даст два миномета с людьми, потом еще из роты бронебойщиков два-три ружья будет. Ну, а остальных, автоматчиков, сами выделяйте. Вам виднее… Но одно, политрук, учтите, - сказал в заключение комбат, - полковник приказал не только занять этот дом, но и удержать его!
Прошло уже немало долгих сталинградских дней, как Наумов командует ротой, но он все еще в прежнем звании политрука.
Вернувшись на свой командный пункт - в помещение со смешной табличкой "Управляющий", - Наумов задумался. "Вам виднее кого послать", - сказал Жуков.
Виднее… А все же откуда взять людей? Поредела, ох как поредела седьмая рота за эту сталинградскую неделю. А пополнения не жди…
Командир роты мысленно пересчитал бойцов - он отлично помнил каждого.
Один взвод занят в развалинах с громким названием "Дом Заболотного". Оттуда брать нельзя. Остальные люди по горло заняты на мельнице. Они без передыху роют землю. Закрепляются. Ведь именно туда, к мельнице, так рвется противник. Нет, оттуда тоже никого не возьмешь!
Наумов еще не знал, что предстоит вынести этой кирпичной коробке, этой "Fabrik", как ее именовали фашисты…
Все же пять автоматчиков выделить удалось. Все они - обстрелянные сталинградцы. Это отличившийся в бою за дом военторга Андрей Шаповалов и его земляк Вячеслав Евтушенко, это веселый грузин с лихими черными усиками Нико Мосияшвили, это молодой узбек Камалджон Тургунов и, наконец, повар волжанин Иван Шкуратов.
Поредела не только седьмая рота. И в других ротах батальона с трудом наскребли людей. Ну кого бы послал командир минометной роты Маркаров, если б ему как раз сегодня не прислали новенького младшего лейтенанта? Алтайский комсомолец Алексей Чернушенко прибыл в полк двадцать четвертого сентября прямо из военно-минометного училища, где он прошел ускоренный курс. Но дело свое молодой офицер знал. И он, что называется, с ходу получил под свою команду два ротных миномета, два "бобика", как их называли солдаты.
Туго было и командиру пулеметной роты Дорохову. У него тоже почти не осталось людей. Но он без колебания выделил взвод лейтенанта Афанасьева. Для этого имелись все основания. Взвод, правда, состоял из одного только пулеметного расчета, но это был расчет Ильи Воронова, а это имя говорило о многом. Да и сам Афанасьев, несмотря на то что Дорохов знал его только три дня, оставлял наилучшее впечатление.
Да, всего лишь три дня прошло как лейтенант Иван Афанасьев выписался из госпиталя. И хотя в армии он с первых дней войны, но так уж сложилось, что воевать ему пришлось еще не так много.
В свои двадцать шесть лет Афанасьев вообще считал, что жизнь у него складывается "не как у людей". В этом его постоянно убеждала и сестренка. Паша хоть и младшенькая, но считала, что должна опекать брата - ведь совсем одни на белом свете остались, с малых лет. А горя они и впрямь хлебнули оба немало. В детстве Ваню влекло к технике. Но жизнь пошла иначе. Ванюша с сестренкой рано осиротели, и стало не до техники - хоть бы прокормиться. Завербовался на стройку. Вначале таскал песок да кирпичи, но скоро приноровился к другому делу: на стенах и потолках будущего сочинского дворца-санатория выкладывал замысловатую мозаику из слюды и разноцветного стекла. Тут сказалось второе влечение - к рисованию.
Работа хотя и приносила удовлетворение, но это все же не машины! Страсть к технике не покидала парня. И в свободное время он ходил на курсы авиамотористов при Осоавиахиме. Потом, уже в армии, стал механиком-водителем. В танкистах Афанасьев и прослужил весь срок. После полковой школы он, уже помощник командира взвода, участвовал в освобождении Западной Белоруссии.
Когда началась война и Афанасьева определили в пехотное училище, он (возмутился: "Как так? Ведь я танкист, я воевал!.." Но в военкомате оставались непреклонными. Усталый майор терпеливо разъяснил, что имеется, мол, приказ наркома: пехота решает! Теперь армии позарез нужны грамотные боевые офицеры. Афанасьев побывал в боях, и именно таких надо учить дальше.
Пришлось подчиниться. Почти весь первый год войны - до апреля месяца, он провел в училище, был выпущен лейтенантом, отправился на фронт, стал командиром пулеметного взвода. И в первом же бою - это было под Харьковом - получил девять осколочных ран. В бок, в колено…
А прямо из госпиталя - Сталинград. Правда, колено еще побаливало, но ему как-то совестно было говорить об этом на комиссии. Три дня назад Афанасьев снова получил пулеметный взвод, который состоял из одного-единственного "максима". И прямо с ходу, как и тогда под Харьковом, пошел в бой. Это было в те тяжелые дни, когда противник сильно нажимал на центральном участке. Туго пришлось в том бою. Но зато в этот первый же день новый командир взвода показал, чего он стоит. Даже заслужил похвалу<. В бою он хорошо узнал своих людей и убедился, что расчет ему попался геройский.
И не удивительно. Ведь командир отделения старший сержант Илья Воронов, так же как Павел Демченко, снискал себе славу лучшего пулеметчика.
К стрельбе Воронов пристрастился еще в предвоенные годы у себя, в Орловской области, в сельском осоавиахимовском кружке. Колхозному парню больше всего пришелся по душе "максим". А осенью 1940 года, когда настала пора идти на действительную службу, допризывник уже умел с повязкой на глазах разобрать и быстро собрать пулемет.
Понятное дело, его зачислили в пулеметную роту. И чуть ли не в первые дни Воронов продемонстрировал свое искусство, чем немало удивил не только новобранцев, но и видавших виды командиров. Тогда-то он и получил свое первое поощрение - внеочередную увольнительную на целый день. К зависти товарищей, молодой солдат совершил увлекательную прогулку по чудесному закарпатскому городу Черновцы, где стояла часть.
Об удивительном молодом солдате прослышали в полковой школе. Стали его вербовать:
- Пойдешь к нам? Офицером будешь…
- Пошел бы, да грамоты маловато.
А откуда было взяться той грамоте, когда учиться больше трех зим не пришлось. Одиннадцати лет, лишившись отца, Илюха остался за старшего мужика в бедняцкой семье. Батрачивший всю жизнь отец обзавелся только при Советской власти землицей в лошаденкой, да почти не попользовался ими. Не выдержало здоровье, подорванное непосильным трудом. С самых ранних лет Илюха стал зимой уходить в Донбасс на строительство железной дороги. Так что было не до учебы.
И ничего с полковой школой не вышло.
Но все же в сержанты Воронова произвели - уж больно хорошо знал он свое дело. И с успехом стал обучать новобранцев.
Продолжал он готовить пулеметчиков и после начала войны. А когда просился на фронт, его и слушать не стали. Просто перевели в запасный полк.
- Начальству виднее, где вы нужны, - коротко отрезал политрук, когда сержант пытался обжаловать этот перевод.
Воронов хмуро опустил глаза.
- Да пойми ты, парень, - политрук перешел на неофициальный тон, - в бою, как ты там храбро ни действуй, стрелять будешь только из одного пулемета. На два не разорвешься. А тут - если научишь, скажем, сто человек, то я по фашистам одновременно сможет палить сотня пулеметов. Вот и соображай, где ты Родине полезней - тут или на фронте?
Довод политрука казался неотразимым, приходилось соглашаться, но через день-другой Воронов снова вырывал из школьной тетрадки листок бумаги, чтоб вновь вывести непослушными буквами очередной рапорт.
Однажды - это было уже в запасном полку - после еще одного такого рапорта, написанного пусть не по всем правилам орфографии, но зато от чистого сердца, Воронова отправили наконец о маршевой ротой на фронт.
Но и тут ему пришлось заниматься все тем же: обучать бойцов пулеметному делу. На том участке Юго-Западного фронта, куда он попал, стояло длительное затишье, лишь изредка прерываемое боями, о которых в сводках Совинформбюро сообщалось, как о боях местного значения.
Он чувствовал себя каким-то раздвоенным. Воронов понимал, что обучение бойцов - это ведь тоже для фронта. Но в то же время оставалось чувство неудовлетворенности. Он должен сам, только сам пойти в бой.
И случилось так, что свое боевое крещение он получил в знаменательный день, когда отмечалась двадцать четвертая годовщина Красной Армии. Этот первый бой навсегда остался в его памяти. 23 февраля 1942 года пулемет поддерживал вылазку стрелковой роты. Двоих из расчета Воронова убило, двоих ранило, и он один остался за своим безотказно действовавшим "максимом", продолжая поддерживать стрелков, пока те не продвинулись вперед.
После этого боя батальон простоял в лесу еще три месяца, и все эти месяцы Воронов продолжал обучать пулеметчиков. Но мысль о товарищах, которых он потерял в первом бою, не покидала его.
И теперь он ставил себе новую задачу: Воронов считал, что мало научиться в совершенстве владеть оружием. Надо так поражать врага, чтоб самому остаться невредимым.
- Только тогда ты страшен для врага, когда жив и стреляешь. Мертвый врагу не помеха, - твердил он своим ученикам. - Не пожалеешь пота, чтобы саперной лопаткой поработать, будешь вести огонь безотказно - и врага уничтожишь, и сам цел останешься.
Но себя он уберечь не смог…
В ближайшем же бою он первый выскочил из блиндажа и тут же был ранен. А вылечившись в госпитале, попал в Тринадцатую гвардейскую дивизию, которая тогда набиралась сил за Волгой, Командир пулеметной роты Дорохов быстро оценил этого сержанта - мастера своего дела. И Воронов снова - в который раз! - занялся тем, что стало его призванием: учил и учил пулеметчиков.
На сталинградской земле Воронов и его люди сразу же отличились.
Когда третий батальон переправился на правый берег Волги, Воронова оставили охранять командный пункт в домике с вывеской "Клуб моряков". Но получен приказ наступать, и пулеметчики двинулись по крутому каменистому обрыву вверх и дальше - по Солнечной улице. Весь день шел тяжелый уличный бой. Потом брали школу, потом отвоевывали дом военторга. А затем произошло то, о чем Илья Воронов не забудет никогда.
День клонился к оконцу. Только что утих горячий бой, но расчет продолжал оставаться на своей огневой позиции - в полуразрушенном домике. Посреди комнаты на обеденном столе, стволом направленный в раскрытое окно, стоял пулемет, готовый каждую минуту заговорить снова. Противника в непосредственной близости не видно - лишь издали доносились раскаты артиллерии да ветер кружил пыль по перепаханной мостовой. Изредка снаряд залетал и сюда, на площадь, и тогда стены сотрясались словно при землетрясении. Но все же это была передышка. Каждый занимался своим делом. Один наблюдал через окно за местностью, другой набивал патронами пулеметные ленты, кто-то жевал.
- Вы, ребята, тут хорошенько глядите, - сказал Воронов, - а я схожу к командиру роты, пока тихо…
Отлучился он не надолго. Минут на пятнадцать не более. Но когда вернулся, то не смог открыть дверь.
- Ребята, отворите!
Молчание.
- Да отворите же, нашли время для шуток! - Он уже начал злиться.
Но дверь не поддавалась. Вороновым овладела тревога. Уж не заблудился ли он? Но нет - домик тот же, и комната та же. Тогда он продавил филенку и просунул голову в образовавшееся отверстие. И ничего не мог разобрать.
Темень. Пыль. Никто не откликается. И лишь вглядевшись, он увидел доски, стоящие торчком на том месте, где еще четверть часа назад находился пулемет…
В комнату угодил снаряд, и развороченная балка заклинила дверь.
- Ребята все погибли… Пулемет согнуло в дугу… Один я остался, - едва слышно докладывал он потом командиру роты.
- Что ж поделать, сержант, война! - с грустью ответил Дорохов. - Иди получай новый пулемет. Злее драться будешь.
Злее… Чего-чего, а злости накопилось достаточно, чтоб сторицею отплатить врагу сразу за все: за родное село Глинки, где осталась старенькая мать да сестры, и за кровь товарищей, и за камни Сталинграда…
В тот же день командир отделения старший сержант Илья Воронов получил новый пулемет, и в третий раз был составлен пулеметный расчет: первый номер - сержант комсомолец Идель Хаит, сапожник с Одессщины; второй номер - коммунист Алексей Иващенко, милиционер из Луганской области; пулеметчик Иван Свирин - колхозник из-под Астрахани и подносчик патронов Михаил Бондаренко из Майкопа.
В таком составе расчет Ильи Воронова и был выделен для подкрепления в занятый сержантом Павловым и его товарищами зеленый дом.
В группу подкрепления ввели и бронебойщиков. На них ложилась главная тяжесть - отбиваться от вражеских танков. Отделение бронебойщиков возглавлял комсомолец, старший сержант Андрей Сабгайда. Его людей в шутку называли "сабгайдаками", А еще их называли "интернациональной бригадой". И не без основания: одно ружье было у татарина Файзерахмана Рамазанова и украинца Григория Якименко - двух неразлучных друзей, которые всегда оставались вместе, как ни перемешивались взводы; в другой расчет входили казах Талибай Мурзаев и узбек Мабалат Турдыев. И наконец, третье ружье было в руках узбека Ишбури Нурматова и его напарника-грузина. Чем не интернационал!
Таковы были те, кому предстояло оборонять зеленый дом, ставший впоследствии знаменитым Домом Павлова.