- Быстрей, говорю! - прикрикнул на Катю Талащенко.- Мы в укрытие,- пояснил он Сухову, который уже оказался около них.- Идемте!..
- Я не могу оставить роту! - холодно и жестко ответил тот.
Новый разрыв громыхнул совсем близко, и блеск пламени на миг высветил бледное, худое лицо Сухова, сверкнул в стеклах его очков.
Катя прижалась к машине.
- Сергей Сергеич!..
- Идите! - крикнул командир санроты.
Талащенко схватил Катю за руку.
- Сюда... Канава... Прыгайте!
Катя споткнулась и упала. Он наклонился над ней, помог встать. В лицо ему пахнуло запахом ее волос.
- Пустите, я сама.
В блиндаже, длинном и узком, у запасного выхода, потрескивая и мигая, горела свечка. Зеленин сидел возле бревенчатой стены на куче соломы.
- Саша! - позвал Талащенко. - Дай-ка плащ-палатку! Вот, Катерина Васильевна, постелите и садитесь.
- Спасибо. А вы?
- У меня дела, - Талащенко невесело улыбнулся. -Мне надо быть там, наверху.
11
Сдав смене свой пост, Ласточкин и два других автоматчика пришли в расположение взвода промерзшие и голодные.
Рота обосновалась в нижнем этаже длинного дома, похожего на контору, километрах в двух от переправы, на территории кирпичного завода. Здесь тоже было холодно, но все-таки теплее, чем на улице, где Ласточкину и его товарищам пришлось пробыть в охранении почти три часа. Кое-где горели коптилки, в самой большой комнате топилась железная печка. Солдаты спали на полу, лежали, накрывшись шинелями и полушубками, на деревянных диванах, на составленных вместе стульях.
Возле печки сидел на табуретке Приходько. Открыв чугунную дверцу, он при свете пламени читал какие-то бумаги.
"Спал бы лучше, - подумал уставший и продрогший Улыбочка. - А то - читает! Читатель! Сейчас только дрыхнуть! "
Приходько читал старые письма. Старые потому, что новых он не получал три с лишним года - с тех пор, как немцы заняли Донбасс. Потом, отступая, они всех родных Приходько, отца, мать, брата и жену с трехлетним сыном, угнали в Германию. Он поднял голову, кивнул на котелки с ужином, стоявшие возле кривых ножек печки:
- Рубайте, это вам.
Автоматчики молча начали есть.
- Сменились, гвардия? - приподнявшись на локте, спросил Авдошин, дремавший неподалеку на жестком деревянном диванчике.
- Сменились, - улыбнулся Ласточкин,
- Приказ был...
- Какой приказ?
- Верховного Главнокомандующего. За взятие Эрчи. Нашей бригаде тоже благодарность.
- Эрчи? - переспросил Ласточкин.- Это какой Эрчи?
- Да на том берегу. Горит сейчас. Отсюда видно. Завтра, видать, и нас на ту сторону обратно перебросят. А то бригада как попрет, потом ищи-свищи!..
Улыбочка задумался, перестал есть.
- Честное слово, приказ был, товарищ гвардии сержант?
- Точно, браток. Войскам нашего фронта.
Ласточкин смущенно покачал головой. Ему как-то не верилось, что в то время, когда он с автоматом на груди патрулировал вокруг расположения роты, далеко-далеко отсюда, в самой Москве, и в его, Вани Ласточкина, честь взлетали в небо разноцветные ракеты, сотрясали воздух залпы артиллерийского салюта.
...Нагорная, правобережная часть Будапешта - Буда, вздымавшаяся в мутное декабрьское небо Замковой горой, горой Святого Геллерта и развалинами старой крепости, была в прошлую ночь охвачена тревогой. На пустынной набережной Маргит и на соседних улицах гулко отдавались шаги патрулей. К резиденции правительства Салаши - королевскому дворцу один за другим подъезжали грузовики. Их нагружали тяжелыми сундуками, сейфами, ящиками, обитыми железом. Колонны машин вытягивались вдоль Дуная и под усиленной охраной, спешно выделенной командиром Будапештского корпуса генерал-лейтенантом Хинди, не включая фар, уходили из города на запад по Венскому шоссе.
Около полуночи несколько легковых автомобилей круто притормозили перед массивным парадным входом Западного вокзала в Пеште. Из "мерседесов", "штейеров" и "опелей", тревожно оглядываясь на далекое зарево, выходили нервные торопливые люди в штатском.
Их ждал специальный поезд. Окна его салон-вагонов были наглухо задрапированы. В тамбурах, на безлюдном перроне и в пустых помещениях вокзала, козыряя прибывшим, маячили усиленные патрули столичной полиции и солдаты королевского батальона гонведов.
Первым отошел поезд с охраной и зенитными установками на бронированных платформах. Следом тронулся второй, с людьми в штатском. Вокзал опустел.
Это были последние поезда, отошедшие из Будапешта. С этой минуты столица Венгрии перешла в полное распоряжение немецкого командования. Правительство Ференца Салаши покинуло Будапешт, избрав местом своей новой резиденции небольшой городок на австро-венгерской границе - Шопрон.
Самого "вождя нации" и "верховного повелителя" уже давно не было в столице. Сутками не поднимаясь наверх, Салаши сидел в своей ставке, в специально оборудованной шахте в Бреннбергбане неподалеку от Шопрона, заканчивая седьмой том истории собственной жизни и нилашистского движения - венгерский вариант гитлеровской "Mein Kampf".
Неделю назад он был осчастливлен - Гитлер наконец пригласил его к себе в ставку и уделил полчаса для беседы. Фюрер, по всему, остался доволен - Ференц Салаши заверил его в непреклонной готовности Венгрии вместе с Германией бороться против большевиков до окончательной победы и поклялся в ближайшее время поставить под ружье миллион новобранцев и резервистов, отправить в Германию эшелоны хлеба и мяса и сорок тысяч рабочих для военных заводов. Гитлер в свою очередь тоже не поскупился на обещания. Он доверительно сообщил "верному союзнику", что скоро весь мир содрогнется, узнав о новом ужасном оружии возмездия, которое он применит против русских.
Главный удар мы нанесем в Венгерском бассейне! Да, да - мы не отдадим Венгрию на растерзание большевикам!
Салаши щелкнул каблуками.
- Мой фюрер! Венгерский народ никогда не забудет вашей заботы и доброты! Я клянусь...
- Хорошо, хорошо! - нетерпеливо перебил его Гитлер.- Я в восторге от нашей беседы. Но больше у меня сейчас нет времени. Все оперативные вопросы ваш военный министр...
- ...генерал Берегффи...
- ...пусть согласует с Кейтелем,
***
Вьюга среди ночи стихла, и утро десятого декабря было безветренным и морозным. Над белыми задунайскими равнинами, уходящими на север к Будапешту и на запад к озеру Балатон, вставало в тумане холодное зимнее солнце.
Немцы занимали деревушку Рацкерестур, распластавшуюся вдоль горизонта и еле видимую в этот туманный утренний час. Чуть правее нее, за редкими деревьями, прикрывавшими с северо-запада шоссе из Эрчи в Мартон-Вашар, как ствол зенитки, одиноко торчала труба кирпичного завода, а у самого въезда в Рацкерестур в дымное белесое небо вонзалась невысокая острая башенка костела - основной ориентир, указанный Мазникову на рекогносцировке командиром полка.
Медленно проходя с тыльной стороны мимо готовых к атаке "тридцатьчетверок", Виктор всматривался в лица танкистов, стараясь понять, о чем думают его люди в эти минуты - для кого-то, может быть, последние минуты жизни. Наверно, о том же, о чем думал сейчас он сам,- взять эту деревушку и остаться живым. Ведь где-то впереди, очень недалеко, был уже конец войны.
Овчаров с консервной банкой в руках сидел на башне танка и в открытый люк говорил что-то командиру орудия. Снегирь внимательно осматривал заиндевелые, облепленные снегом ведущие колеса своей машины, стоявшей по соседству с машиной Мазникова. Что-нибудь делать, что-нибудь говорить - только по думать, что в атаке тебя каждую секунду подкарауливает смерть.
Где-то позади глухо и тяжело загрохотало. С шелестом сверля воздух, над ротой в сторону Рацкерестура пролетел снаряд, другой, третий... Снегирь выпрямился, наклонил голову, прислушался.
- Ну, пехота тронулась,- проговорил он очень тихо секунду спустя.
- Что?
- Пехота, говорю, пошла.
Несколько мин разорвалось чуть правее, у дороги, вдоль которой начали движение стрелковые роты. Мазников повернулся на звук. Сквозь ветки деревьев он увидел только голое поле и на нем - темные дымки. "А где же пехота?" Лишь хорошо присмотревшись, он заметил ее: автоматчики, все в белых маскировочных халатах, развернулись в цепи и короткими перебежками пошли вперед. Над Рацкерестуром уже висела туча черного дыма.
- Товарищ гвардии капитан! - высунулся из башни Петя Гальченко.- Команда "сорок".
- Передать всем! По машинам!
Поднявшись в башню, Виктор захлопнул люк, подключил шлемофон к внутреннему танко-переговорному устройству.
- Свиридов! Пошел!..
Взвыл на больших оборотах двигатель. Машина задрожала, дернулась резким рывком так, что Мазникова отбросило назад, выползла из посадки на нетронутую снежную целину.
В чисто протертых стеклах перископа закачалась белая равнина, и горизонт, весь в буром, колыхающемся дыму, то поднимался, то опускался, словно танк плыл поперек высокой волны. Впереди, справа и слева, оставляя плоские черные воронки, рвались мины. Их осколки хлестали по броне с тупым, скребущим звоном.
Прошли первую линию немецких траншей. В окопах и ходах сообщения валялись убитые вражеские солдаты. Вдоль земли, светясь розовым, метались трассы автоматных очередей, короткими, мгновенно исчезающими строчками прошивали летящие по ветру багрово-черное облака дыма.
Глянув в перископ, Мазников перед самой машиной увидел немца. Став на колени, тот целился в "тридцатьчетверку" фауст-патроном. Виктор на глаз прикинул до него дистанцию и понял, что немец - в мертвом пространстве: из пулемета, а тем более из пушки его не уложить. Гусеницами? Только гусеницами!
- Свиридов! Дави! - крикнул Мазников по ТПУ.
И вдруг эсэсовец медленно осел в снег, уронив снаряд и хватаясь за простреленную голову.
"Везет мне, черт! - чувствуя, как отходит сердце, мотнул головой Виктор.- Кто-то из пехоты его уложил. Ну... спасибо!"
- Порядок в танковых войсках! - весело пробасил в наушниках Свиридов.- Я уж думал, что нам хана...
- Вперед, Паша! Вперед! - Мазников переключился на рацию.- Овчаров! Слева батарея, батарея! Не трать снаряды! Бей по огневым точкам! Разворачивай на батарею!
- Знаю! - хрипло отозвался Овчаров.- Иду на батарею!
В наушниках, путаясь, перебивали друг друга незнакомые голоса:
- Припять вправо! Ориентир - крайний дом! Не задерживаться! Шапошников, вперед! Алтыбаев, вперед!..
- Боря! Прикрой! Трак надо заменить! Прикрой, Боря!
- Давай работай! Прикрою.
- "Я знаю, что ты меня ждешь,- неожиданно где-то далеко запел Снегирь,- и письмам по-прежнему веришь, и чувства свои сбережешь, и встреч никому не доверишь..."
- "Пантера" слева! - закричал вдруг Кожегулов.
Виктор приложился к прицелу, рванул рукоятку маховичка. Сквозь расчерченное рисками стекло немецкий танк показался ему неподвижным.
- Короткая!
"Тридцатьчетверка" на секунду остановилась. Мазников нажал электроспуск. Грохнуло. Из открытого Кожегуловым казенника орудия в башню хлынули пороховые газы.
- Мимо! - зло доложил Свиридов.- Идет, гадина!
Поблескивая траками гусениц, "пантера" по-прежнему шла навстречу танку Мазникова. Длинный ствол ее пушки угрожающе нацеливался в сторону "тридцатьчетверки".
Кожегулов зарядил орудие, доложил:
- Готов!
Опять - оглушающий грохот, дым, звон в ушах. "Пантера" задымила, но продолжала идти.
Только третьим снарядом удалось заклинить немецкому танку башню. А четвертым - разворотить правую гусеницу.
- Капут! - сказал Свиридов,- Отвоевалась!
Ворвавшись в узкую горловину прорыва в районе Эрчи, гвардейский механизированный корпус генерал-лейтенанта Гурьянова расправил могучие крылья своих флангов и, как тараном, танковыми полками прорубая себе дорогу, шел вперед четвертые сутки подряд.
Пятнадцатого декабря, вернувшись из бригады полковника Мазникова на свой КП в господском дворе Агг-Сеонтпетер, Гурьянов вызвал к себе начальника артиллерийского снабжения - узнать, как дела с боеприпасами. Тот доложил, что склады боеприпасов находятся в основном еще на той стороне Дуная, а переправы каждый день бомбит авиация противника. Несмотря на это, машины с патронами и снарядами регулярно переправляются через Дунай, их пропускают в первую очередь. Но танковые роты и артиллерийские дивизионы, расходующие в эти дни удвоенные боекомплекты, трудно обеспечить полностью и бесперебойно.
Гурьянов слушал начальника артснабжения, хмуро глядя перед собой, медленно пошевеливая пальцами левой руки, простреленной еще в сорок первом под Ельней, но продолжавшей донимать, и особенно перед непогодой.
- Использованы все возможности? - наконец спросил он.
- Да, товарищ генерал! В том числе авиазвено связи. На наших "У-2" доставляют патроны для автоматов и противотанковых ружей.
- В такую погоду? Метет целый день...
- Летают, товарищ генерал.
- Ну, ладно,- Гурьянов снял папаху, бросил ее на стол, расстегнул крючки бекеши.- Поезжайте на переправу и возьмите все под свой личный контроль. Снаряды сейчас дороже хлеба. Выполняйте.
- Есть!
- Ибрагимов!
Адъютант, сидевший в соседней комнатушке, мгновенно появился на пороге.
- Слушаю.
- Пиши. Радиограмма всем командирам частей: "Ввиду трудностей доставки предлагаю принять меры к экономии боеприпасов. При израсходовании половины боекомплекта докладывать в штакор. Гурьянов". Пусть зашифруют и передадут. Немедленно!
Выходя, Ибрагимов столкнулся в дверях с начальником политотдела.
- Ты что, голубчик, на пожар? - недовольно сказал тот.- А вроде нигде и не горит.
Ибрагимов посторонился.
- Виноват...
- Горит! - обернулся Гурьянов.- Мы горим, Николай Филиппович. Снарядов не хватает.
Дружинин вздохнул.
- Знаю. Мне докладывали.
- Не успел здесь появиться - и вот,- командир корпуса кивнул на стопку радиограмм, лежавших на столе.- "Дайте снарядов, дайте снарядов!" Ничего не хотят больше слышать!..
- А что сверху?
- Пока задача не изменена.- Гурьянов посмотрел на часы.- Сегодня должны овладеть Сент-Ласло...
Тяжело дыша, в комнату вошел начальник штаба полковник Заславский, работавший до войны преподавателем тактики в военной академии, невысокий полный человек лет сорока пяти.
- Радио от командующего армией.
Быстро пробежав листок радиограммы, командир корпуса пожал плечами.
- Ничего не понимаю! Но приказ есть приказ. Заготовьте от моего имени боевое распоряжение и разошлите по частям.
Заславский вышел. Гурьянов подал шифровку начальнику политотдела.
- Полюбуйтесь!
Радиограмма, подписанная командующим армией, содержала приказ после выполнения задачи дня закрепиться на достигнутых рубежах и перейти к обороне.
- Видимо, это сейчас самое правильное,- сказал Дружинин.- Боевой дух солдат, наступательный порыв - все это очень сильное горючее. Но на нем одном далеко не уедешь. Нужны и снаряды, и бензин, и хорошо работающий полевой хлебозавод. А все это пока на той стороне Дуная.
Бригада полковника Мазникова, поддержанная танковым полком Гоциридзе, к концу дня овладела Сент-Ласло. Батальону Талащенко, который уже наступал вместе со всеми, было приказано окопаться на северной окраине этого населенного пункта.
Роты всю ночь вгрызались в землю, прерывая работу только во время неожиданных артобстрелов. Талащенко и Краснов в изодранных грязных маскхалатах лазили по взводам, кое-кого ругали, кое-кого хвалили - и к утру позиция батальона, с одной ротой во втором эшелоне, была оборудована, как выразился Авдошин, "по всем правилам военного искусства". Боевое охранение выдвинулось вперед, заняли свои места дежурные наблюдатели и пулеметчики, а все остальные завалились спать, и спать им могло помешать, опять же по выражению Авдошина, только прямое попадание снаряда или прибытие Никандрова с кухней.
После обеда по окопам прошел слух: принесли почту! Ее доставил из штаба батальона младший сержант Востриков, краснощекий и круглолицый паренек, исполнявший обязанности батальонного писаря.
- Алешенька! - звали его из второго взвода.- Заверни до нас, у нас самосад мировой!
- Сюда давай! Сюда!
Неподалеку от ячейки управления Востриков аккуратно расстелил на дне траншеи плащ-палатку, разложил почту и, окруженный солдатами, начал сортировать письма по взводам.
- Звонков! Пляши! Из самой Москвы!..
- А тут предупреждение - "Осторожно, фото"... Эй, Красюк! Танцуй гопака - зазноба карточку прислала!
- Тише, хлопцы!
- Ничего! От фрица далеко - не услышит!
- А нехай его слышит!..
Тщательно вытерев руки о внутреннюю сторону полы полушубка, Авдошин неторопливо разорвал шершавый, из голубой бумаги, самодельный конверт, близко-близко поднес исписанный листок к лицу, и ему вдруг показалось, что от бумаги повеяло далеким знакомым запахом родных рук - письмо было от жены. Он на мгновение закрыл глаза, потом, чтобы продлить удовольствие, положил письмо на колени, достал кисет, свернул самокрутку, закурил и только после этого стал читать.
Жена писала, что дома у них все по-прежнему, готовятся к весне, работать приходится много, мужиков в деревне совсем нет, вернулся только Ленька Рогов ("Хороший баянист",- вспомнил Авдошин) да Прокофий Матвеевич - колхозный счетовод. Леньке оторвало на войне руку, по локоть, правую, а Прокофий Матвеевич получил отпуск на поправку после тяжелого ранения в боях на Прибалтийском фронте. "Как же Ленька без руки-то теперь?" - покачал головой Авдошин.
"А доченька наша,- писала жена дальше,- в школе на "отлично" учится и вот тебе письмо сегодня сама написала..." Помкомвзвода перевернул листок - и умилился. Крупными буквами на тетрадочной страничке в косую линейку было написано: "Дорогой папочка! Скорей убивай всех фашистов! Мы тебя ждем домой, приезжай быстрей! Целую. Твоя дочь Танечка". Перед словом "быстрей" сидела па листе большая клякса, наполовину стертая резинкой, все ошибки были исправлены. "Ах ты, карапуз ты мой синеглазый!" - улыбнулся Авдошин. Он чуть подвинулся к сидевшему рядом Приходько, протянул письмо.
- Федя! Гляди-ка, дочка-то моя сама, мошенница, пишет...
Приходько взял листок, прочитал, сказал сухо, сквозь зубы:
- Умная, видать, дивчина...
Он глядел куда-то вдаль не своим, чужим взглядом. Лицо его было бледным, и эта бледность просвечивала сквозь густой пласт загара.
В соседнем изломе траншеи кто-то негромко и монотонно читал сводку Совинформбюро. Потом вдруг позвали:
- Сержант Приходько!
- Я! - не повернув головы, зло отозвался тот.
С автоматом на груди, в сдвинутой на затылок шапке в траншее появился Бухалов.
- Приходько! Письмо тебе, оказывается...
- Пошел к черту! Понял?
- Нет, не понял! - оскорбился Бухалов.- Честное слово, письмо! - Он протянул Приходько конверт и заговорил веселей: - От гвардии красноармейца Нефедова, как я понимаю... Из медсанбата, видно. Иль из госпиталя.
Приходько развернул засаленный треугольничек.
- Вслух читай,- сказал Авдошин.
- "Здравствуйте, уважаемый товарищ гвардии сержант товарищ Приходько! Вы лучший мой командир, и поэтому решился я вам это письмо написать.,."
Бухалов ухмыльнулся.
- Подхалим!