- Где ты, Ольга? - прошептал Чуриллов с горечью, вытащил руку из кармана и стёр с лица морские брызги. - Где?
Лучше бы он не думал о ней: прошлое нанесло ему удар и здесь.
В один из весенних дней в Кронштадт неожиданно прибыла делегация петроградской интеллигенции. Хотя Кронштадт был закрыт - дело было перед самым восстанием, - человек двадцать по-барски одетых интеллигентов пустили в крепость, гостеприимно подняли перед ними шлагбаум.
Обстановка была сложная, бывшие офицеры, ставшие красными военморспецами, ощущали себя в осаде, старались держаться друг друга, - наверное, только так и можно было спастись в тех условиях, - в общем, Чуриллов очень удивился появлению сугубо "штатских шпаков" в Кронштадте.
- Надо же, - хмыкнул он иронично. В следующее мгновение невольно умолк, словно поражённый столбняком: в петроградской делегации он увидел Ольгу Зеленову. После нескольких минут молчания прошептал неверяще: - Надо же… Ольга!
Первым желанием было спрятаться куда-нибудь подальше, и он хотел было нырнуть в подъезд здания, из которого вышел, но в следующее мгновение Чуриллов устыдился своей трусости, взял себя в руки, расцвёл сияющей улыбкой в тридцать два зуба и махнул Зеленовой рукой:
- Оля!
Она увидела Чуриллова в тот же миг, когда он махнул ей, также улыбнулась широко и лучисто, радостно, подбежала к нему:
- Господи! Сколько лет, сколько зим!
Чуриллов почувствовал, что ему сделалось душно, перед глазами возникла вертикальная строчка, сдвинулась в сторону, сердце заколотилось громко, отозвалось сладкой болью в висках и затихло. Чуриллов с облегчением вздохнул. Несмотря на оторопь, схожую с падением в яму, Чуриллов продолжал держать на лице улыбку, она словно бы приклеилась к его губам. Он думал, что Ольга ничего не заметит - тем более они давно не виделись, а время лучше любого гримёра маскирует всякие следы - это раз, и два - Ольга должна была забыть его лицо и прежде всего мелкие детали, но Ольга ничего на забыла, и смятение Чуриллова от неё не укрылось, но она и виду не подала, что засекла смятенное состояние военморспеца.
Чуриллов приблизился к ней, взял обеими руками за плечи (знакомый жест), заглянул в глаза:
- Такая неожиданная и такая приятная встреча, - произнёс он тихо. - Как ты, где ты, что ты?
Ольга подняла воротник пыльника, засмеялась.
- Живу по-прежнему там же, где и жила - ты знаешь, где это, работаю во "Всемирной литературе" у Горького.
- Ого! - не удержался от восторженного восклицания Чуриллов. - Высоко поднялась!
- Там работает и Гумилёв, - с улыбкой заметила Ольга.
- Это я знаю. С Гумилёвым я знаком.
- А ты сейчас… - Ольга оценивающим взглядом окинула фигуру, затянутую в чёрную поношенную форму, - форма Чуриллову очень шла. - Как ты сказал: где ты, что ты, как ты?
- Как ты, где ты, что ты?
- От перемены мест слагаемых сумма не меняется.
- Я здесь, в Кронштадте… Служу, как видишь, делу революции.
- Февральские события никак не зацепили тебя?
- В феврале я лежал в госпитале.
- В Петрограде часто бываешь?
- Регулярно.
- Обязательно заходи, - Ольга в упор, очень дружелюбно и многозначительно посмотрела на Чуриллова, тот не выдержал прямого взгляда, отвёл глаза в сторону, - адрес ты знаешь. Ну пока, - она сделала невесомый взмах рукой, - не то моя делегация уйдёт без меня…
Чуриллов деликатно наклонился в ответ. Он решил, что при первом же удобном случае побывает у Ольги в её петроградской квартире.
А у Ольги в квартире уже прописался жилец. Это был Шведов Вячеслав Григорьевич.
Вернувшуюся из Кронштадта Ольгу он встретил в дверях.
- Ты не представляешь, что у нас сегодня будет на ужин, - сказал он.
- Что? - Ольга подставила щёку для поцелуя.
- Пельмени. Мне удалось достать немного пельменей. Настоящих! Из баранины пополам с говядиной.
- М-м-м! - Ольга восхищённо тряхнула головой. - Настоящие, значит?
- Настоящие!
- М-м-м!
- Ну, а как твой храбрый мореман?
- Как тебе сказать… Несколько оторопел от неожиданной встречи.
- Это естественно. Работать на нас будет?
- Будет!
Шведов потянулся мечтательно, хрустнул костями:
- Ох, и развернём мы свою деятельность!.. Совдепии тошно станет.
Ольга засмеялась.
- Ты сейчас похож на гимназиста, позарившегося на чужие пончики.
Шведов подтвердил довольным тоном:
- Так оно и есть, дорогая моя!
Было Шведову двадцать девять лет, но выглядел он старше, - в висках уже поблескивала седина, лоб украсили морщины, - это и война оставила свой след, и скитания по чужим землям, и голодные годы, когда приходилось обдирать дохлых лошадей и варить промёрзшую до каменной твердины конину… Жизнь обязательно оставляет на лбу человека, на внешности свой след, иногда зарубки делают даже малые события, не только войны… Увы.
Ольга сожалеюще покачала головой и отвела глаза в сторону - не хотелось, чтобы проницательный Шведов понял, что она изучает его. У Ольги наступила та самая пора, когда нужно было искать постоянного спутника жизни, поэтому надо было определить, годится Шведов для этой роли или нет? И ошибок быть не должно. Сложный вопрос.
- Ну что, Олечка, ставим пельмени на керосинку? - Шведов, загораясь неким мальчишеским азартом, громко хлопнул ладонью о ладонь.
- Ставим! - Ольга засмеялась вновь и также хлопнула ладонью о ладонь.
- Я и керосинку, кстати, заправил к твоему приезду.
Минут через десять зафыркала, забулькала вода в кастрюле, а через двадцать минут пельмени были готовы.
- Жаль, водки у нас нет, - Шведов неожиданно вздохнул. Это на него совсем не было похоже - чем-чем, а сентиментальностью он не отличался, - пара стопок под пельмени была бы очень кстати.
Ольга понимающе кивнула.
- Да, кстати. Только водки у нас, Слава, нет. Не-ту.
- Зато есть самогонка. Я достал.
Ольга отрицательно покачала головой.
- Самогонку я ни разу в жизни не пробовала.
Шведов глянул на неё и всё понял - на это хватило одного взгляда.
- А я тебе, Оленька, и не предлагаю. Сам же, пожалуй, стопочку выпью.
- Правильно, - одобрительно отозвалась на это Ольга, - самогонка - мужской напиток.
- Кровь гражданской войны.
- Ну уж и кровь, - усомнилась в утверждении Ольга, - скорее… скорее, извини, моча.
Шведов передёрнул плечами.
- Фу, как грубо! После этих слов я, пожалуй, ничего не буду пить.
- Нет, ты пей, пей…
- Когда этот твой флотоводец приедет, не сказал?
- Нет. Но думаю, в ближайшее время заявится.
- Ну что ж, - Шведов извлёк откуда-то из-под портьеры небольшую прозрачную бутылку, в содержимом которой мог усомниться лишь младенец, ничего, кроме соски, в жизни не пробовавший, - всякие пельмени требуют жертв. Он налил немного самогонки в лафитник, пробормотал то ли восхищённо, то ли раздосадованно: - Не пойму, чем пахнет - то ли сосновой щепкой, то ли мореными железнодорожными шпалами… Загадка природы!
Через неделю в квартире Ольги Зеленовой задребезжал электрический звонок. Ольга поняла сразу: Чуриллов. Непонятно, почему именно она решила так, но уверена была твёрдо: он! На секунду задержалась у зеркала, стоявшего в прихожей, разгладила пальцами морщинки, собравшиеся в уголках рта, и открыла дверь. На пороге действительно стоял Чуриллов - подтянутый, серьёзный, с букетом белой сирени в руке.
- О! - благодарно произнесла Ольга, позвала громко: - Слава! Слава!
Из комнаты неспешно вышел Шведов и, щёлкнув каблуками, представился:
- Подполковник артиллерии Шведов Вячеслав Григорьевич!
Ощутив, что в горле у него, скатавшись из ничего и мигом материализовавшись, возник твёрдый комок некой обиды, Чуриллов напрягся, выдавил из себя вежливую улыбку и поклонился Шведову. Ольга всё засекла, но виду не подала, лицо её лучилось приветливо. Чуриллов назвался. Поймал себя на том, что сделал это запоздало - надо было назваться чуть раньше, на несколько мгновений раньше, и всё было бы в порядке, но оторопь подмяла его… Такое с Чурилловым случалось редко.
Ещё не осознавая, что оторопь может оказаться затяжной, Чуриллов постарался выплеснуть из себя всё неприятное, что возникло в душе. В конце концов, если понадобится, он отобьёт Ольгу у этого подполковника - бывшего подполковника, - всё вернёт на круги своя…
Он вручил Ольге букет - и это тоже сделал с опозданием. Та поспешно уткнула лицо в душистую белую кипень, проговорила восхищённо:
- Какая всё-таки прелесть - белая сирень!
- Это особая сирень, - сказал Чуриллов, - из Кронштадта. Ранняя. Нарвал в саду недалеко от дома адмирала Вирена. Но это ещё не всё, - Чуриллов щёлкнул замками мягкого, сшитого из телячьей кожи портфеля, - последняя покупка, совершённая им в Париже, достал оттуда чёрную бутылку с блеклой серой этикеткой. - Вот, из личных запасов.
- Боже мой, "божоле", - неверяще прошептала Ольга, - настоящее красное "божоле" четырнадцатого года… Я уже забыла, как выглядит хорошее французское вино, - она оторвала лицо от букета, глаза её растроганно заблестели. - Петроград залит самогонкой, даже подъезды пахнут ею, а вина настоящего нет.
Чуриллов развёл руки в стороны, словно был виноват в этом, произнёс дежурную фразу:
- Ничего, жизнь в конце концов наладится! Что же касается вина, то у меня припасена ещё пара бутылок, хорошее вино всегда надо иметь в запасе, хотя бы немного, - Чуриллов не удержался, показал два пальца, он словно бы вспомнил беззаботную мальчишескую пору, - так что два раза можно устроить праздник.
- Чуриллов, Чуриллов, - произнесла Ольга тихо, вновь окунула лицо в душистую белую охапку.
Чуриллов, глядя на неё, вновь ощутил странную оторопь и тревогу, способную причинить вред душе, начнёт там что-нибудь кровоточить, и через некоторое время всё - уже ни бинтами, ни примочками, ни прижиганиями не остановить льющуюся кровь. Что же общего имеет Ольга с этим мужчиной? Чуриллов скосил глаза на Шведова, очень выразительно молчавшего, - по его молчанию всё было понятно, никакие слова бывшему артиллерийскому подполковнику не нужны.
- Чуриллов, - вновь заведённо произнесла Ольга, сделала приглашающий жест. - Прошу, господа… Сейчас будем пить чай.
Разговор, происшедший за чаем, вернул Чуриллова в прошлое, то самое прошлое, которому он был обязан. Обязан своим становлением, своей судьбой, тем, что он стал капитаном второго ранга… Казалось бы, звание это не адмиральское, но всё-таки очень высокое - на флоте, при батюшке царе, капитанов второго ранга было не больше, чем первого, примерно одинаковое число, - и кавторанги, как и каперанги, успешно командовали "боевыми единицами" - крейсерами, эсминцами, каждый из таких командиров был приметен, многих государь знал лично.
Чуриллов, правда, с государем не был знаком, но никакого ущемления от этого не ощущал… И конечно же, он не предавал то время, как это сделали другие, хотя и служил ныне в красном Кронштадте. Это было то самое, что хотел получить в подтверждение своих намерений Шведов. С другой стороны, это было гарантией безопасности самого Чуриллова - после "разговора по душам", разумеется. В противном случае Шведову пришлось бы убрать симпатичного моряка - этого, увы, требовали законы "жанра". И сделал бы это Шведов, не задумываясь. Ещё раз увы.
Шведов оказался опытным вербовщиком - Чуриллов дал согласие работать на "Петроградскую боевую организацию".
- Мы сегодня должны заложить будущее новой России, - сказал Шведов Чуриллову на прощание, - Россия поставит нам памятники. Это произойдёт обязательно.
Чуриллов вышел из квартиры, и ему показалось, что он попал в тёмную неуютную ночь. Громадный подъезд был наполнен духом плесени, и поскольку запах этот был старый, "залежалый", сырой, понятно было, что дом этот скоро поплывёт, в подвале его находится вода, и воды этой много.
Глава десятая
Костюрин благодарил жизнь за то, что она в последнее время решила преподнести ему, и преподносит, щедрые подарки, словно бы кто-то очень высокий, находящийся в горних высях, остановил на нём свой взгляд, и земное существование начальника заставы наполнилось особым смыслом, светом, ещё чем-то, дарящим радость, нечто неземное, красивое, похожее на танцующее в печке пламя. Вначале это было знакомство с Аней Завьяловой, потом продолжение его. Костюрин уже побывал на двух спектаклях театра, в котором работала Аня.
Сегодня же, в ранней утренней тиши, Костюрин вернулся на заставу и начал подумывать о том, что надо бы поставить на "подведомственной территории", как по бумагам проходит земля, занятая заставой, жилой домик… Командирский.
Ведь не все начальники застав, которые приедут сюда служить, окажутся холостяками, обязательно прикатят и семейные. Может быть, Костюрин будет первым среди них…
Он растянул рот в глупой мальчишеской улыбке.
Не заходя в канцелярию, Костюрин медленными оценивающими шагами обошёл участок заставы, занятый строениями. Трава была скошена - бойцы это сделали вчера - и успела немного подвянуть. Вкусно пахло сеном - свежим, только что с навильника. Скошенная трава не угасла, сохранила свой свежий дух. Это был запах детства, которое иногда возникало перед Костюриным во сне, вызывало в ушах тихий радостный звон и исчезало, оставляя в груди некую сладкую тоску. Костюрин восторженно покрутил головой, подхватил пальцами немного травы, размял её, понюхал…
Новый дом следовало поставить в дальнем углу, примыкавшем к лесу, - там над слабеньким штакетником ограды нависли кроны берёз и осин, потеснивших в этом месте хвойные деревья, и сосны, обычно упрямые, охотно уступили, оттянулись в прозрачную глубину леса, зеленели теперь там. Это место - полоса между лиственными и хвойными деревьями, припорошенная палыми листами и старыми серыми иголками, была самой грибной во всей округе. Лучше всего здесь урождались белые грибы - это было всегда. Тугие, крепкие, они были будто бы вырезаны из дерева, с атласно-белыми ножками и, что главное, - без единого червяка, словно бы этим мелким гадам была заказана грибная территория - не трогать! И они не трогали… В общем, этот угол охраняемой территории лучше всего подходил для жилого дома. Так решил Костюрин. А раз он решил так, то, значит, так оно и будет.
Засунув пальцы под ремень, Костюрин согнал складки гимнастёрки назад, сбил их вместе, поправил на голове фуражку и быстрыми шагами направился в канцелярию, словно бы ругая себя за то, что забыл о своих служебных обязанностях. На ходу провёл рукой по лицу, стер улыбку: это ведь глупо принимать доклад подчинённых с блаженной улыбкой на физиономии, и сделался строгим.
Служба есть служба, к ней надо относиться серьёзно.
Ночной лес обычно преображается неузнаваемо. У Костюрина создаётся впечатление, что в лесу даже деревья меняются местами, живые муравейники, холмы, поросшие травой, старые полусгнившие пни переползают из одного угла леса в другой, оседают там, принимают пугающие формы. Даже кони и те, бывает, шарахаются от какой-нибудь когтистой лапы, свесившейся с дерева, или от проворной чёрной тени, неожиданно подкатившейся под копыта.
Лес есть лес. Особенно трудно привыкают к ночному лесу новички.
Проверять наряды Костюрин выехал вместе с Логвиченко: этот человек хорошо понимал его - это раз, и два - с Логвиченко его объединял Дальний Восток, это было их общее прошлое; потом, поразмышляв немного, взял с собою молодого бойца с графской фамилией Орлов, хотя Митька Орлов, родившийся на Тамбовщине, в неграмотной крестьянской семье, к знаменитым графьям Орловым никакого отношения не имел, - пусть привыкает парень к ночному лесу. Хотя, как слышал Костюрин, на Тамбовщине леса тоже есть, но не такие, как в окрестностях Маркизовой лужи, - там всё больше лещина, березняки да жиденькие лозиновые рощицы.
Митюха Орлов новому боевому заданию обрадовался - интересно.
Впрочем, ночи апрельские, майские - это совсем не то, что, допустим, ночи августовские или сентябрьские, тёмного времени бывает совсем мало, а в июне его и вовсе нет, поэтому Костюрин выехал несколько позже обычного, подождал, когда лес потемнеет, обретёт привычные ночные черты.
Костюрин двигался первым, Логвиченко последним, замыкающим, Митька Орлов, как самый неопытный, - в середине. Хоть и темно уже было, а на обочине тропы, по которой ходили пограничники, иногда вспыхивали светлые пятна, разгорались, потом неторопливо гасли: это сквозь застойный, плотный от различных растений, душный от запахов воздух проклевывались лесные цветы, ласкали глаз (Митюхе Орлову казалось, что они его подбадривали, именно его), а потом исчезали.
Хорошо было в лесу, красный командир Костюрин думал, что Митюха испугается кромешной темноты и здешних леших - ан нет, не испугался. И на лошади Митька сидел устойчиво, твёрдо, и управлял конём ловко - в деревне ему приходилось водиться с лошадьми, ходил с ними в ночное, всю задницу отколотил себе о конские спины, а мозоли в раздвоине набил такие, что они даже ороговели, вот ведь как. Не-ет, хорошо было в лесу - даже в таком, залитом опасной чернотой и полном таинственных звуков, перемещений, шевеленья, невидимой игры, ещё чего-то, способного принести человеку неприятности, но как бы там ни было, Митька нисколько не боялся леса, ни капельки не боялся. И вообще, служба на заставе Митьке нравилась, а лес здешний, он считал, обязательно станет его другом.
Может, слишком поспешный он сделал вывод и записал лес в "свои", в будущие друзья, значит, но пока это было так.
И коня - уже старого, с костлявой спиной Калгана - он считал своим другом, и карабин, на прикладе которого кто-то сделал шесть зарубок, что означало - прежний его хозяин уложил шестерых врагов, - тоже считал своим другом, и седло с железными, ручного изготовления стременами…
Костюрин, ехавший первым на своём Лосе, остановился, предостерегающе поднял руку. Митька немедленно натянул повод уздечки, останавливая Калгана.
Несколько минут Костюрин слушал лес - ему послышался невдалеке чей-то неосторожный говор, фильтровал звуки, доносившиеся до него, даже сам воздух, и тот фильтровал - тяжело загустевший, сделавшийся ещё более душистым, выискивал в нём следы, запахи дурных людей, но, похоже, ничего не нашёл.
Невдалеке проникновенно, хотя и слепо, ничего не боясь, пела ночная птица, красиво пела - у Митьки даже глаза увлажнились, словно бы птица эта прилетела сюда из райских кущей, чтобы ублажить его слух; в стороне по кустам неспешно прошёлся лёгкий шум - видно, прошествовал важный зверь, через несколько мгновений в воздухе, ловко лавируя между невидимыми Митьке ветками, пролетела пара ушастых сов и всё, больше ничего и никого не было.