До появления группы оставалось три дня. Это время Крестов и Остапчук провели на заставе, влезали в детали, надоедали пограничному начальству, мозолили глаза красноармейцам - характер у них, особенно у Крестова, был нудный, тягучий, прицепившись к чему-нибудь, долго не могли отстать, пытаясь докопаться до сути. Но до сути надо докапываться в главном деле, в явлении, в человеке, а чего докапываться до сути, когда у красноармейца, например, оказалась ржавая винтовка? Тут суть одна - просто человек неряшлив, не привык блюсти себя, и никакой угрозы революции в этом нет.
Вечером они приходили в штабной домик, из которого попахивало теплом и дымком, но и тепло и дым не могли справиться с очень цепким и очень устойчивым плесенным духом, насквозь пропитавшим всё, и теребили командира отряда:
- А чего ночи такие глухие - луны нет?
- Старая луна умерла, новая не народилась - пора межлуния. Когда будем проводить операцию, месяц должен зародиться. Глядишь, малость подсветит, - улыбался командир, оглаживал рукою седые волосы. Ему хотелось сказать Остапчуку с Крестовым что-нибудь резкое, особенно Остапчуку, попросить, чтобы те не мешали, не дёргали людей попусту, не нудили, но командир каждый раз обрезал себя, - да и побаивался он чекистов. Будучи храбрым в атаке, в бою, он терялся в вещах простых, штабных, бытовых.
- Надо, чтоб подсветил, - приказным тоном обронял Остапчук.
Но как же приказать юному, прозрачному, ещё слабенькому месяцу, чтобы он раздвинул неряшливое грязное поле многометровых облаков и бросил свой дрожащий неровный лучик на ночную землю?
- Хорошо, я напишу такой приказ, - наконец, не выдержал командир отряда, крикнул зычно: - Писарь!
- Не нужно писаря, - вяло отмахнулся Остапчук.
В свете фонаря он увидел, как по невысокому деревянному забору идёт облезлый, с оттяпанным по самую кочерыжку хвостом кот; часовой, перевесившись через край сторожевой вышки, заинтересованно смотрит на кота. Кот хоть и был гимнастом, а шёл нетвёрдо, будто бы хватив чего-то крепкого, пару раз чуть вообще не соскользнул с забора вниз, кое-как удержался, зыркнул зелёными светлячками глаз в темноту и пополз дальше, - и очень уж он напоминал Остапчуку врага. Те тоже вот так тихо, гибко, бескостно, не оставляя следов, по краю забора пытаются пробраться на нашу землю, ловчат, извиваются, когда на них ложится тяжёлая ладонь рабочего красноармейца, кричат и кусаются, и ему захотелось пристрелить этого дряхлого облезлого кота. Показалось, что это сделает красноармеец, но тот продолжал смотреть на кота, движение по забору для него было единственным развлечением, а сам кот - единственным нарушителем, и тогда Остапчук потянулся к деревянной кобуре маузера, висевшего у него на боку. Но вовремя спохватился, выругался:
- Вот чёрт!
- Вы о чём? - поинтересовался командир отряда.
- Да всё о том же - о луне.
Кот по кромке забора добрался до двух крашеных зелёных ящиков, куда кухня сливала помои, и спрыгнул на крышку одного из них. "Вот враг и на нашей территории", - подумал Остапчук. Он никак не мог отделаться от мысли, что кот - враг.
- Тьфу! - сплюнул Остапчук и отвернулся от окна. Действительно от ожидания можно свихнуться, всякие дурные мысли приходят в голову, сверлят череп, роятся, нет от них покоя.
В ночь операции небо малость раздвинулось, показало свою чистую плоть, украшенную мелкими колючими звёздами, затем в прореху проник зыбкий папиросный свет - ровно бы струйка дыма протекла в дырку.
- Я же говорил вам, товарищ Остапчук, что новый месяц обязательно народится, - сказал командир отряда.
- Шутки в сторону, - нахмурился Остапчук. - Не до веселья! - Он вытащил из кобуры внушительный, со стёртым воронением маузер, проверил, сунул в кобуру, на пояс нацепил две гранаты.
"А гранаты зачем?" - хотел спросить командир отряда, но вместо этого озабоченно протёр пальцами залысины и поглубже надвинул фуражку на глаза.
- Пора!
- Месяц май, а сифонит, как в ноябре, - недовольно пробормотал Остапчук, зябко передёрнул плечами: всегда, когда доводилось участвовать в операциях, он страдал от холода. Холод, казалось, вытекал из его костей, сочился, остужал изнутри живот, грудь, мышцы - движения делались вялыми, сонными; при всём том Остапчук не был трусом, и из его рук никогда не выпадало оружие.
Операция прошла гладко, финнов было семь человек, у каждого за плечами - мешок с контрабандой, оружие было только у троих и, когда они, мокрые, тяжело дышащие, появились на полянке, в ночи тяжело прозвучала очередь "максима". Пули вспороли туман у самых их ног, с визгом ушли в землю, одна со стоном, будто живая, отрикошетила от камня и унеслась в темноту.
- Клади груз и оружие на землю! - прозвучала команда.
Все семеро дружно поснимали с себя мешки, те, у кого были револьверы, побросали их на землю, подняли руки.
- Ах, какие молодцы! - восхитился командир отряда и повернулся к Крестову: - Получайте свой товар!
Шестеро оказались обычными контрабандистами-мешочниками, которые сотнями просачивались сквозь границу и также сотнями уходили сквозь дырки назад за свежим товаром, а один оказался "фруктом интересным", как выразился Крестов, - моряком из форта Ино.
Это был Сердюк.
Он сидел в штабной комнате командира отряда, потухший, с невесёлым взглядом, худой, с голым, коротко остриженным затылком. Финны тоже находились здесь же, сидели на полу, косо поглядывая на мешки с добром, которое они не донесли до цели.
Командир отряда принимал донесения с границы. Надо было определить, вызвала ли пулемётная очередь какую-нибудь реакцию на финской стороне. Пока ничего тревожного, да и одна очередь - это мелочь: граница неспокойная, стрельба здесь случается часто.
- Всё тихо, - наконец сказал он Крестову, - на той стороне - никакой реакции.
- Вы их отпустите, - Сердюк головой повёл в сторону финнов, - они ни при чём здесь, они - прикрытие.
Финны переглянулись, заговорили, и командир отряда грозно выпрямился за столом:
- А ну - т-тихо!
Финны смолкли.
- Главный - я, - сказал Сердюк. - Я - связной.
- К кому шёл на связь? - спросил Крестов.
Услышав адрес, Крестов записал его на бумажку, сверил с адресом, который получил от Брина, - по нему Брин должен был явиться на свидание с боцманом, - и присвистнул: адреса сошлись. Выходит, правильно они подозревали и правы были в своём предчувствии: один сложенный кончик должен находить на другой, одна сюжетная нитка срастись с другой, всё это - одно "литературное произведение", один "рассказ", и герой его вот он - худой, с потухшими глазами матрос.
К утру из Питера пришла машина, и Сердюка увезли в чека, к Алексееву.
Вот кому завидовал Крестов, так это Алексееву - того словно бы никогда не касалась усталость: ровен, гладок, хорошо выбрит, от него даже слабенько попахивает кельнской водой, как от буржуйского элемента. К чему-чему, а к кельнской воде, к одеколону Крестов относился с предубеждением, считая это пережитком прошлого, который навсегда в прошлом и должен остаться, пройдёт немного времени, и о кельнской воде люди забудут, о ней и сейчас уже почти забыли, только Алексеев и пользуется, черпая её из каких-то старых запасов, а в остальном Алексеев был что надо. Чекист, сыщик с большой буквы! Хорошая голова и хорошие мозги!
- Вот и свиделись, - сказал Алексеев Сердюку, как старому знакомому. - Как вы догадываетесь, мы вас ждали.
- Догадываюсь, - неожиданно вздохнул Сердюк, опустил голову. Бритый затылок, синевший корешками волос, был худым, по-щенячьи жалким, и Алексеев, который в полтора раза был старше Сердюка, ощутил в себе некое отцовское чувство - до чего дошла Россия! Скоро пацаны втянутся в войну, перебьют друг друга, земля совсем окажется пустой.
Ну что надо этому парню с бритым затылком, почему он идёт против нынешней России, против матери своей, против какой-нибудь калужской или вятской деревеньки, давшей ему жизнь, вспоившей, научившей петь песни и играть в лапту. Вместо благодарности, вместо того, чтобы оберегать эту деревеньку, защищать, он повернул против неё оружие.
- Нет-нет, действительно мы вас ждали, как дорогого гостя, - Алексеев оживлённо блеснул стёклышками пенсне, - только не думали, правда, что вас будет сопровождать целый эскорт.
- Эти люди ко мне никакого отношения не имеют.
- Разберёмся, во всём разберёмся. Если не имеют - возьмём штраф за контрабанду и отпустим. Предупредим, что если ещё раз поймаем, пойдут в тюрьму. Теперь с вами. Расскажите, куда вы шли, зачем, какую организацию представляете? Цели организации, адреса, явки, численность, оружие - словом всё, что знаете.
Нагнув голову ещё ниже, Сердюк с шумом втянул в себя воздух, набрал полную грудь - от умных людей слышал, что лёгкие надо постоянно прокачивать, прочищать воздухом, тогда они лучше работают. "А к чему мне теперь лёгкие, - подумал он тоскливо. - Чикаться не будут, шлёпнут. Это же чека! Мертвецу лёгкие не нужны". Он зажмурился, почувствовал, что глазам, вискам сделалось горячо, в затылок тоже натекла тёплая тяжесть. Всё! Вышел он на прямой отрезок своей жизни, движется теперь к финишу. Всё, что было, остаётся в прошлом, уходит назад, уходит, уходит…
И так ему сделалось жаль себя, что он чуть не заплакал. Алексеев не торопил, медленно ходил по комнате. Крестов и Остапчук сидели в углу на табуретах, не сводили холодных глаз с Сердюка.
- Итак, повторяю вопрос. Куда шли, зачем шли, к какой организации принадлежите? Давайте, гражданин Сердюк, обо всём по порядку.
Услышав свою фамилию, Сердюк вздрогнул, поёжился, будто ему было больно, холодно, и медленно, тихо, с трудом рождая слова, заговорил.
Он говорил долго. Алексеев слушал его, не перебивая, не задавая дополнительных вопросов - задумчиво ходил по комнате, иногда останавливался, смотрел на Сердюка с некоторым изумлением, будто соображал, откуда ты такой взялся, хрустел пальцами, снова ходил. Адрес, по которому направлялся Сердюк: Нижегородская улица, дом семь, квартира два.
Ему было жаль Сердюка - этот парень вляпался в плохое дело: не ровня ведь он разным Штайгбахам и Соколовым, Лебедевым и Шведовым, Германам и Никольским… "Курица не птица, а Финляндия - не заграница": ещё вчера Финляндия была частью государства Российского, губернией, за это время она не успела стать заграницей. Стенки у двух государств - дырявые, народ снуёт туда-сюда, помогает копиться в городе враждебным силам, действует понемногу, скоро глядишь, эти ходоки сквозь окна совсем осмелеют…
Квартирой, на которую шёл этот моряк, владеет Раиса Болеславовна Ромейко - служащая Финляндского распределительного пункта, тридцатилетняя девица довольно суровых нравов и суровой внешности - видать, потому она до сил пор гуляет в бобылках. К морякам никакого отношения не имеет, даже жениха среди моряков у неё нет, а сейчас на временном постое у неё целый отряд находится.
Сердюк замолчал. Алексеев тоже молчал, не задавал ему никаких вопросов. Крестов и Остапчук, не двигаясь, продолжали сидеть в углу. Было слышно, как по улице, гремя железными ободами по камням, проехала телега ломовика. Сердюк выпрямился, вытер тыльной стороной руки рот.
- Двадцать седьмого мая на Польском кладбище будет проходить совещание моряков, - не выдержав молчания, сказал он.
- В котором часу? - быстро спросил Алексеев. Он был физиономистом и такую вещь, как психология, ставил на первое место, считая, что точный расчёт, понимание состояния, в котором находится арестованный, дадут куда больше, чем допрос с пристрастием, зуботычины, размахивание револьвером и пытка. Пытка - это вообще дикость, средневековье, это ужас и срам, после которого ни душу, ни руки не отмыть.
- Вечером. В двадцать три ноль-ноль.
- Двадцать три ноль-ноль. Уже не вечер, а ночь. Белая северная ночь, когда совершенно теряется ощущение времени. Видно, как днём, - Алексеев помял пальцы. Что-то восточное, татарское проступило в его облике. Он и впрямь был немного татарином; когда-то в давние времена кочующие воины оставили в крови его рода след.
Он подошёл к столу, поставил на листе бумаги одну закорючку, понятную лишь ему, проговорил:
- Польское кладбище, оно такое, что к нему лишний раз не подступиться - обнесено, укутано, как мёрзнущая баба в одеяло, - Алексеев недовольно щёлкнул пальцами. Сравнение насчёт бабы ему не понравилось. - Остапчук!
Остапчук проворно поднялся с табуретки.
- Я!
- Возьмите ещё одного человека, осмотрите сегодня кладбище.
- Есть! - по-солдатски односложно отозвался Остапчук.
- Тихо так, аккуратно, чтобы ни одной сломанной ветки не осталось, понятно?
- Так точно!
- Да не повышайте вы голос, - поморщился Алексеев. - Барабанные перепонки не выдержат. Ещё раз повторяю - чтобы вся сирень осталась на месте, чтобы ни одного сорванного листочка не было! - Алексеев повернулся к Сердюку. - А вас мы отпустим.
Сердюк поднял голову, моргнул недоверчиво:
- Как отпустите? - лицо у него неожиданно побледнело, на щеках проступила нездоровая синева. - Не может быть! Ведь я…
- Ну и что? Всё может быть, - спокойно проговорил Алексеев. - Советская власть простит вас, если вы нам немного подсобите. Да что советская власть - есть понятия выше: народ, земля, предки! Но вы должны нам помочь, гражданин Сердюк.
- Что мне надо сделать? - чужим, совершенно бесцветным голосом спросил Сердюк.
- Это мы обговорим особо, - хрустнул пальцами Алексеев, - всё продумаем, чтобы комар носа не подточил.
- Завтра мой последний срок появления на квартире.
- Завтра вы там и появитесь.
- Если я вовремя окажусь на квартире, то тридцать первого мая границу снова будет переходить Герман. Через новое окно.
Алексеев мгновенно насторожился - хорошо знал, кто такой Герман и что может натворить.
- Ваше своевременнее появление на квартире будет означать, что дырка на границе - качественная, без изъянов. Так?
- Так!
- И тридцать первого мая на границе будет дежурить наш юный друг, так? - Алексеев перевёл взгляд на Остапчука.
Тот снова вскочил с табуретки.
- Сейчас проверим, товарищ Алексеев, у меня всё записано, - из кармана галифе он извлёк маленькую, с золочёным обрезом книжечку, дамскую, изящную, предназначенную для любовных стихов и тайных записок, полистал её.
"И где только расторопный Остапчук отхватил эту книжицу? - неожиданно усмехнулся Алексеев. Уж очень эта крохотная безделушка не вязалась с рабочим видом чекиста, с огрубелыми пальцами, деформированными ногтями и потным лбом. В каком столе нашёл, из какого будуара изъял?"
- Иванов его фамилия, - сказал Остапчук, продолжая листать книжицу.
- Я помню.
- Совершенно верно, товарищ Алексеев, тридцать первого мая в дыре будет дежурить Иванов.
"Агент финской разведки Герман, мужчина матёрый, опытный, штабс-капитан. Кличка - Голубь. Появления Голубя на нашей территории всегда сопровождались стрельбой, кровью и поджогами. И всегда Голубь исчезал внезапно - умеет уходить. Другие оставались, а он благополучно уходил. Говорят, очень приятный в общении человек, с добрым открытым лицом, мягким ртом и лучистыми глазами. С матросами прост, нравится нижним чинам. Хороший актёр, хороший маскировщик. Значит, тридцать первого мая. Пропустить или задержать? - Алексеев остановился, помял пальцы, посмотрел на Сердюка. Тот выдержал взгляд, не отвёл глаза. - Значит, не врёт, - решил Алексеев. - У Голубя есть ещё одна кличка - Жоржик. Да, очень ловкий мужчина, этот Жоржик. Итак, Юлий Петрович Герман. Что же такое срочное заставляет его снова переместиться сюда? Белые ночи Петрограда? Любовь к отчизне? Женщина, которую он оставил, но которую не может забыть? Покушение на Зиновьева? Приезд Красина? Кстати, там, в Финляндии, по эмигрантским кругам прошла информация о том, что в Петроград прибывает поезд Красина, в котором будут находиться золото и ценности, в том числе и царской семьи… Ну, к чему, скажем, такая информация какому-нибудь бывшему штабс-капитану, ставшему почтенным бюргером, что он с ней будет делать? Солить? Парить, жарить? Или всё-таки предпримет попытку просочиться через границу, чтобы напасть на поезд? Так зачем же сюда идёт Юлий Петрович Герман?"
- Ну что ж, - как ни в чём не бывало сказал Алексеев и сделал несколько шагов по комнате, - будем готовиться к кладбищенскому митингу, - он улыбнулся. - К маёвке. Раз стоит месяц май - значит, маёвка! Завтра мы вас отпустим на Нижегородскую, семь, в самом добром здравии, а сегодня, повторяю, нам надо будет кое-что обговорить…
"Почему всё-таки Герман идёт в Питер после этого совещания, а не до? Какая у него цель? Неужели действительно красинский поезд? Или покушение на Зиновьева, о котором в белоэмигрантских кругах тоже шёл разговор? Но это же несерьёзно - покушение на Зиновьева. Умный человек Герман должен это понимать. Охрана у Зиновьева не меньше, чем у Ленина. Какая же всё-таки цель у Германа? Зачем идёт сюда?"
Квартира Ромейко был взята под наблюдение. В течение двух ближайших суток была окончательно очерчена связь моряков со Шведовым - кличка Вячеславский. Затем с профессором Таганцевым, а профессора Таганцева, в свою очередь - с Козловским, важным сотрудником Геологического комитета ВСНХ, с Рафаиловой - дочерью генерал-майора, смелой, как отметил Алексеев, женщиной, с профессором Тихвинским, бывшим главным химиком "Товарищества братьев Нобель", с профессором Лазаревским - бывшим царским сенатором, ныне проректором Петроградского университета, с Ястребовым - меньшевиком, членом правления Петроградского рабочего кооператива, с меньшевиками Богомыловым и Названовым, с сёстрами-близнецами Ниной Скарятиной и Еленой Манухиной. Круг оказался широк. Алексеев часа полтора просидел в кабинете, анализируя ситуацию и людей, вовлечённых в "Петроградскую боевую организацию". Было много новых фамилий.
"Пожалуй, это умная и опасная структура, - к такому выводу пришёл Алексеев, - опаснее хорошо законспирированного и срезанного под корешок "Национального центра" и "Объединённой организации кронморяков", о которой в Петроградской чека тоже было известно, многих других центров, комитетов и тому подобных объединений. Это делает честь профессору Таганцеву. К нему всё сводится, он - вершина пирамиды. Рядышком с ним - Шведов. И… Герман".
Алексееву очень хотелось знать, где сейчас находится Таганцев. Тот, словно бы почувствовав что-то, несколько часов назад исчез. Ну будто в воду канул. Наружное наблюдение не уследило за Таганцевым.
Алексеев вздохнул, выбрался из-за стола и отправился к начальству на доклад - сил отдела, которым руководил Алексеев, на ликвидацию организации, насчитывающей несколько сот человек, не хватало.
"Всё же где Таганцев, куда он делся?" - настроение Алексеева, пока он шёл по коридору, предъявляя мандат часовым - по дороге их встретилось двое, - было неважным, но когда он вошёл в приёмную Семёнова, то постарался всё оставить за порогом, улыбнулся бледнолицему помощнику председателя губчека с длинным унылым носом, склонившемуся над столом и, взявшись за ручку двери, спросил:
- Есть там кто-нибудь?