- Вас ждут! - помощник не спеша встал из-за стола, но Алексеев уже вырубил его из своего сознания, потянул дверь на себя и, прежде чем войти в кабинет председателя, ещё раз задал себе вопрос: "Где Таганцев, куда он скрылся?" - и вопрос второй, который раньше не приходил, а сейчас возник, ибо эти два человека были тесно связаны между собой: "А где Вячеславский, он же Шведов? Не вместе ли с Таганцевым укатил?… Но куда? Мест много. Скажем, в Москву. Или в Кострому. Или в Тверь".
Не знал Алексеев, что он недалёк от истины; то, что он не мог сопоставить, совместить с помощью фактов, он дополнял аналитическими данными - пропускал через себя, через мозг то, что есть, и дорисовывал отсутствующее звено в цепи. Чутьё Алексеева не обманывало - недаром им восхищался Крестов.
А Таганцев в это время трясся в медленном поезде, разбитом настолько, что через щели в полу было видно железнодорожное полотно. Он должен был побывать в трёх приметных местах, решить "сапропелевые" и прочие дела: в Москве, под Тверью, ещё, если позволит время, в Вологде и в Вышнем Волочке.
Спать в таких поездах невозможно: паровоз ревёт и свистит так, что лопаются барабанные перепонки, - а Таганцев ехал в головном вагоне, всё было хорошо слышно, - останавливается у каждого столба, вокруг на скамьях сидят вонючие мешочницы, дух источают такой, что пространство перед глазами покрывается серыми подвижными пятнами, разваливающийся вагон скрипит так резко и противно, что хоть зубы вырывай - они ноют, не дают покоя… Но другие поезда на юг не шли, их не было, приходилось довольствоваться тем, что имелось, пресловутыми "пятьсот весёлыми", совершенно разбитыми, с напрочь вынесенными окнами вагонами. В часть окон вместо стёкол была вставлена фанера.
Скрываться от кого-либо Таганцев и не думал, особенно сейчас, когда положен надёжный мостик в Финляндию, к зарубежным организациям, ощущал он себя как никогда спокойно и уверенно и, как говорят новые советские бюрократы в подобных случаях, "строил дальнейшие планы и ставил перед собой новые задачи".
То, что он мог вольно разъезжать по делам Сапропелевого комитета, было на руку всем, кто стоял за "Петроградской боевой организацией" - он мог создавать филиалы в других местах, в той же Вологде или, к примеру, в Вышнем Волочке.
Он хорошо понимал одно: надо сделать всё, чтобы огонь зажёгся сразу в нескольких местах, и чем больше будет этих мест, тем лучше тогда большим костром заполыхает вся Россия.
Ночью мешочницы храпели отчаянно, так храпели, что из окон вылетали плохо закреплённые фанерки и устилали собою скорбный железнодорожный путь. Впрочем, мешочники не только храпели, но и очень тихо, подленько, исподтишка портили воздух. В вагоне не было ни одной мухи - все передохли в этом воздухе.
Таганцев пробовал забыться, погрузиться в полусон-полуодурь, но не тут-то было: очередной взрыв храпа заставлял его вздрагивать и вскидываться ошалело, крутить головой, соображать лихорадочно, где же он находится, в какой такой преисподней?
Чувствовал он себя плохо, неуютно, не в своей тарелке - барские привычки у Таганцева сохранились, он любил комфорт, уют, дорогие вещи и никогда не думал, что сможет оказаться на дне, в самом низу общества, среди социальных отбросов, каковыми, несомненно, являются эти мешочники, самозабвенно портящие воздух.
Он закрывал глаза, на несколько минут проваливался в бурую шевелящуюся муть и после очередного залпа крепкого крестьянского храпа пулей выскакивал на поверхность, приходил в сознание и ожесточённо крутил головой, силясь понять, где же он находится.
Через несколько мгновений сознание приходило к нему окончательно. Таганцев оседал всем телом на жёсткой вагонной полке и с протяжным стоном закрывал глаза вновь… "Ничего, - думал он вяло, - даст Бог, придёт наша власть… Наступят такие дни, обязательно наступят, и мы ликвидируем социальное дно, какую бы форму оно ни принимало. В России не будет бедных людей, в России будут жить только богатые…"
Не знал Владимир Николаевич Таганцев, что ждёт его впереди, не знал, к сожалению…
Глава девятнадцатая
- Маша, познакомься, это мой старый товарищ, он, можно сказать, из английских лордов - сэр, - Сорока взял руку Сердюка за локоть и протянул сердюковскую руку Маше. У Сердюка был такой вид, будто он обжёгся, на губах появилась неуверенная улыбка. - Да, самый настоящий сэр. Сэр Дюк.
- Да будет вам, - тихо улыбнулась Маша, сделала изящный девчоночий книксен, которому её когда-то научила хозяйка.
- Честное слово - сэр. Сэр Дюк.
- Да будет вам, будет! - снова попросила Маша.
- Не добрёл мёдочка до божьего храма, - засмеялся Сорока, сделал манерное движение, стёр слёзку с глаз, подержал её несколько мгновений на пальце и смахнул на пол.
- Ты знаешь, что я вспоминал два дня назад? - проговорил Сердюк, улыбнулся какому-то своему видению, пришедшему из прошлого, неведомому Сороке, и чуть не вздрогнул, когда Сорока сощурил серые глаза и подбил пальцем несуществующую бороду:
- А где ты был два дня назад?
Два дня назад Сердюк был в Петроградской чека. Спину ему прокололо холодом, сверху вниз поползла жгучая капелька пота.
- Сам знаешь где, - сказал он. - В пути, приближался к Петрограду. Границу переходить, кстати, становится всё труднее, большевики научились её охранять.
- Да-а, - неопределённо протянул Сорока.
- Я вспомнил нашу зимовку в Гельсингфорсе, снег, солнце и породистых собачонок, которых мы выводили на публику прогуляться.
- У меня был пуделёк по кличке Мими, - на лицо у Сороки наползла лёгкая тень, глаза, напротив, посветлели, сделались незнакомыми. - Повернуть бы время вспять и вернуться в прошлое, - произнёс он ни с того ни с сего, и Сердюк понял его: Сердюк сам хотел вернуться в прошлое и начать новый отсчёт в своей жизни. - А как звали твою собачонку?
- У меня была болонка по кличке Флинт.
Маша наблюдала за ними: неужели эти взрослые люди могли держать на боевых кораблях каких-то собачонок, ещё породистых?
- Ах, какие это были прогулки! - воскликнул Сердюк и жеманно воздел руки к потолку. - Свежий воздух, высокопоставленная публика, светские разговоры о Франции и воде Босфора, о Лондоне и отелях Рио-де-Жанейро! - он скосил глаза на Сороку. - Ты чего? - спросил Сердюк. - Не заболел ли?
- Нет, - качнул головой Сорока, - а вообще-то, лорд, вляпались мы с тобою в историю.
- Об этом не будем! - быстро проговорил Сердюк, подумал, что товарищ его ощущает то же самое, что и он, не знает, куда деться от душевной тревоги, и ему надо помочь - Сороке надо обязательно помочь, но сам Сердюк не мог этого решить, надо было спрашивать разрешение у Алексеева. "Серёжке надо обязательно помочь, но не сейчас, не сейчас…" Сердюк перевёл взгляд на Машу. - Даме наши разговоры неинтересны!
- Ну почему же? - Маша приподняла одно плечо.
- Мы с Машей решили пожениться, - сказал Сорока. - Как только кончится вся эта заваруха.
- Серёжа! - предупреждающе проговорила Маша.
- Извини, пожалуйста. Мы просто с Машей до поры до времени решили никому ничего не сообщать, - сказал Сорока. - Но тебе можно, ты свой! А Маша - единственно близкий мне человек, - Сорока притянул Машу к себе за плечи, - больше никого на свете нет.
- Сирота, - не выдержав, поддел Сердюк.
- Сирота, - подтвердил Сорока без улыбки. - Когда женюсь - перестану быть сиротой.
- Богатый дом, - оглядевшись, произнёс Сердюк, - и хозяина нет.
- Хозяин есть, - сказала Маша, - человек добрый и простой. Умный. Не голова, а Учредительное собрание, или этот самый… Реввоенсовет!
- Это ты у меня реввоенсовет! - Сорока сбил с машиного плеча невидимую пылинку. - Самый главный из всех реввоенсоветов!
- Хозяин есть, но он вчера уехал в Москву.
Сердюк кивнул - теперь неважно, куда уехал Таганцев, а о том, чья это квартира, он знал не хуже служанки.
- А пока мы с Сережей здесь хозяева, полные, - Маша даже засветилась: ей нравилась просторная барская квартира, потолки с лепниной и масляной росписью вокруг центрального плафона, тишина, тяжёлые портьеры и запах ухоженного дома. Стены здесь такие, что удержат, отдадут жильцу даже самое малое тепло - здание построено с умом, с толком.
- Плюнуть бы на всё и тоже уехать, - проговорил Сорока, глянул в окно, словно в амбразуру. Глаза его остро блеснули. - Провалиться сквозь землю, что ли!
- Нельзя, - вздохнул Сердюк, подумал о встрече на Польском кладбище. До встречи оставалось совсем немного.
- Эх, мама, роди меня обратно! - произнёс Сорока с выражением, и Машин взгляд сделался встревоженным: она всё понимала. Ничего - почти ничего! - не знала, но всё понимала, и Сердюка в сердце кольнуло лёгкое завистливое чувство, он тут же подавил его, подумал, что насчёт мамы Сорока, может быть, и прав, но лучше уж дожить до старости - тихой, мудрой, позволяющей умереть в своей постели.
Наверное, это большое счастье для человека, прожившего жизнь, умирать не в кустах где-нибудь, не на чужбине, лёжа на обочине грязной дороги, а у себя дома, в постели. И кто знает, как сложится жизнь, как повернётся судьба - его, Сороки, Машина, кем они станут, во что превратятся.
В конце концов станут тленом, прахом, пылью. Рот его скорбно сжался, он положил руку на плечо Сороки.
- У нас и тут есть ещё дела кое-какие. А?
Маша спохватилась:
- А чего я вас здесь держу? Вы проходите, проходите! Лучше на кухню - там уютно.
Она понравилась Сердюку: будет у приятеля на старости лет утешение и отрада - если, конечно, до старости он доживёт, - крупнотелая, с влажными карими глазами и круглым милым лицом малоросски, с низким тихим голосом. Маша быстро вскипятила чай, заварила его морковкой, подсушенной на сковороде, достала несколько сухариков, бережно выложила их перед моряками, потом поставила на стол синюю стеклянную сахарницу, украшенную виньетками. На дне посудины лежало несколько мелких, порубленных щипцами на кубики кусочков сахара. Маша выложила последнее, что у неё было.
- Г-господи, когда же наступят тёплые времена! - жалостливо проговорила она, и взгляд её потух. Маша жалела, что не может накрыть гостям стол, какой не раз накрывали в этом доме. Сердюк посмотрел в окно и только потом сообразил, что под тёплыми временами подразумевается не только погода, а времена, когда пахнет тёплым хлебом, и сделал сложный вопросительный жест рукой, отвёл её в сторону, как владелец лавки, говорящий покупателю "нет", "не знаю" и "всё в руцех Божьих".
Двадцать седьмого мая в природе произошло смещение - что-то там сломалось, что-то отпустило, и с Маркизовой лужи принёсся тёплый влажный ветер. "Самая пора расцветать сирени, - подумал Сердюк. - Ещё после таких сдвигов из земли прут грибы. Как бешеные. Хочется грибов. Очень хочется грибов!" - он поморщился жалобно, одолевали дурные предчувствия, настроение было никудышним, как у человека, занемогшего без всяких надежд на излечение - пройдёт совсем немного времени и он сгниёт.
Ему почудилось, что день припахивает ладаном, словно бы из церквей специально нагнали этого сладковатого вязкого духа, заполнили им пространство, взбили, чтобы запаха вышло побольше. Он снова сморщился: дух ладана - всё равно, что дух тления, пахнет попом и мертвецами, а этот запах с некоторых пор казался Сердюку неприятным.
Польское кладбище поражало обилием бедных памятников - куда ни посмотри, всюду облупленные, словно бы сооружённые не из камня, а из глины, памятники, тусклые, необихоженные, пыльные, зато надписи витиеватые, с громкими девизами, хотя перед Богом все равны, ему безразлично, кто под каким девизом жил. И ещё было много сирени. "Вот она… Пора зацветать, - устало подумал Сердюк, - но ведь и сирень что-то пахнет ладаном. Почему всё пахнет ладаном? - Ему вновь, как и днём, сделалось неприятно, тёплый воздух проник в кости и обратился там в холод. - Всё, быть мне мёртвым", - подумал он.
Воздух загустел, изнутри налился таинственным, будто в нём самом и рождённым, светом, в тёплом предночии предметы обрели ясность, контуры стали чёткими, рисованными - обычно и предметы, и воздух, и сама природа становятся такими перед затяжными холодами, а здесь это произошло в преддверии тепла.
Сходка была матросской - никого чужого, никого из гражданских, "штатских шпаков", никого из профессоров "Петроградской боевой организации" - только свои! Сходились люди медленно, будто им пришлось прорываться сюда с боем, с потерями, выныривали из кустов сирени, украшенных мелкими бледными цветочками, отдувались, спрашивали друг друга: "Хвоста не было? Точно не было? Иначе беды не миновать!"
В четырёх углах кладбища выставили постовых, чтобы те наблюдали за округой, свистнули, если что, но постовые оказались так себе: ни один из них не заметил, как кладбище окружили чекисты.
Тамаева на сходке не было - то ли что-то почувствовал, то ли просто решил отсидеться, то ли нашёл себе дело - в общем, боцман на кладбище не появился, как не появился и Сорока. "Может, оно и к лучшему, что Сереги нет, - подумал Сердюк, - не надо будет выручать его, пока пусть всё идёт так, как идёт, без поправок, а дальше видно будет". Он с неясной тоской шевельнул губами.
Было много незнакомых моряков. Были и знакомые. Рядом с Сердюком оказался Шерстобитов.
- Здоров, Шерстобитыч! Сегодня ещё не виделись, - весело, как-то заведённо произнёс Сердюк.
Шерстобитов молча протянул ему руку.
- Чего такой довольный? Семечками, что ль, на рынке удачно торговал? А? Большая ли выручка?
И опять Шерстобитов не отозвался, промолчал. Сердюк окинул его глазами с ног до головы и пробормотал:
- Я и забыл, что ты немой. Так и не научился говорить?
- Научился, - Шерстобитов раздвинул губы в доброй улыбке.
- А чего улыбаешься, как людоед? Кто это? - спросил Сердюк, ткнув пальцем в моряка, вскарабкавшегося на чёрный мраморный памятник.
- Матвей Комаров. Из матросов в офицеры выбился… Кронштадтский.
- Ничего мужик?
- Ничего, - односложно ответил Шерстобитов.
- Тихо! Слушайте оратора! - шикнул на них сосед, и Шерстобитов примиряюще улыбнулся. Он не умел причинить зла людям, другой бы отвернул ухо за петушиные наскоки и насадил бы ухо на сук, как на штык, но только не Шерстобитов.
- Граждане матросы! - Комаров сжал руку в кулак, увесисто и зло припечатал воздух. - Мы стали силой, такой силой, что если мы сожмём кого, - он снова поднял кулак, потряс им в воздухе, знакомо опечатал им пространство, кладбище, моряков, - то не только вода брызнет - сукровица потечёт, как из сыра. У нас есть оружие - и немало, у нас есть динамит, у нас есть патроны, у нас есть своя типография… Вот посмотрите листовки, свеженькие, - он вытащил из кармана несколько листовок, потряс ими, потом поднёс к носу, понюхал, - краской ещё пахнут, у нас есть своя организация, есть опытные руководители, - Комаров обвёл собравшихся глазами, - нас много! Возникает законный вопрос - а надо ли нам с кем-то кучковаться? С профессорами, с бывшими монархистами и кадетами, с офицерами, которым мы не доверяем? А, граждане матросы?
Недалеко от Польского кладбища стояла финская дача, аккуратная, ухоженная, с чистыми, задёрнутыми кисеей окнами и раскрытым чердаком - хозяева, похоже, наезжали на дачу только по выходным дням и, когда были в последний раз, забыли закрыть чердак. Лестницу убрали, сунули в поддон, а дверцу затворить забыли. Дача эта не вызывала у матросов подозрений.
У раскрытой двери чердака на корточках пристроился человек. В сильный артиллерийский бинокль он разглядывал кладбище, переводил бинокль с одного лица на другое.
- Ба-ба-ба! - воскликнул он. - Виктор Ильич, поглядите-ка, знакомое лицо!
Крестов тоже рассматривал в бинокль кладбище.
- Комаров, - проговорил он неуверенно, - он выступает?
- Точно так, гражданин Комаров собственной персоной, комендант Временного ревкома, находящегося в Финляндии, - неужто из самой Финляндии прибыл? Приближённое лицо самого Петриченко, председателя ревкома. Служили вместе на линкоре "Петропавловск". Возраст всего двадцать два года, а выглядит на сорок.
- Революции и войны старят людей…
- Мы можем сами взять власть в свои руки и держать её вот так, крепко, не вывалится, - Комаров вновь потряс перед собой кулаком, - не в пример Керенским и Милюковым с Гучковыми!
- Сомнительное сравнение, - заметил сидящий неподалёку моряк. Он взобрался на макушку памятника, изображающего гроб, развалился на нём небрежно. - Керенский, Милюков, Гучков - это пройденный день!
- Я не о Керенском с Гучковым конкретно, - прихлопнул воздух кулаком Комаров, - я вообще! Я вообще о ситуации! Поскольку боюсь, что среди интеллигенции, среди профессоров найдётся один слабак и заложит нас всех. Глазом моргнуть не успеем, как будем повязаны. Я за то, чтобы вести работу самостоятельно. Надо разработать план, захватить Петроград, образовать свободную революционную зону и начать расширение этой зоны, продвинуться на юг, на север, на восток, взять и там власть, создать своё правление без Советов и большевиков.
- Без большевиков - это верно, - легко спрыгнул с памятника моряк, возражавший насчёт Керенского с Гучковым, рукою отряхнул клеши, - а без Советов - вопрос спорный. Монархия нам не нужна и большевики не нужны, нужно что-то среднее, граждане революционные матросы, может быть, Советы, может быть, ещё что-то. Название - это не главное. Можно, конечно, обойтись и без профессоров, но всякое государственное устройство даже в рамках одного города - Петрограда, допустим, - потребует участия хороших мозгов. А профессора, дорогие граждане, это мозги. Поэтому не спешите от них отмежёвываться, мозги нам много раз пригодятся.
- Ещё один старый знакомый, - сказал Алексеев, наведя бинокль на лицо человека в клешах. Фамилия - Орловский. Умеет провалиться сквозь землю, из воды выходит сухим, из огня необжаренным. Мд-а-а, и не боится ведь, сукин сын. Ах, Орловский, Орловский! Вы знаете, Виктор Ильич, этот человек заочно приговорён к расстрелу, его ищут чекисты Москвы, Екатеринодара, Курска и Воронежа - городов, где он наследил, а Орловский, оказывается, преспокойно отсиживается в Петрограде. Свил себе гнездо, как церковный голубь, любящий выклёвывать изюмчик из куличей. И сел на яйца. Матрос Балтфлота, служил на эсминце "Выносливый", профессию корабельную не помню, она, собственно, у него не главная, основная профессия Орловского - провокатор. Всё остальное - побочное. Ай да Орловский, - покачал головой Алексеев не то восхищённо, не то осуждающе. - Работал в контрразведке генерала Юденича. Летом девятнадцатого года сбежал в Финляндию, оттуда нелегально вернулся в Россию.