- Любой проект запаковывать в оболочку, найти нужные слова сумеем не мы - наше дело совсем иное, - сумеют профессора, и, к сожалению, только они, граждане революционные матросы. Призываю: не спешите отмежёвываться! Это первое. Второе - нам надо постоянно тревожить большевичков, чтобы они не заплывали салом, - стрелять, рвать, кусать, брать своё - где патроном, где динамитом, где зубами, - Орловский сдёрнул с головы бескозырку и лихо пришлёпнул её о могильный камень. - Если попадётся крыша - красного петуха под крышу, если попадётся комбедчик - перо комбедчику в одно место! Пусть полетает, это в смысле общей направленности, - Орловский выставил перед собой руку, обхватил пальцами что-то невидимое, похоже, шар, покрутил этот шар с ожесточённым лицом, - вот так, чтобы мозги у наших большевичков бултыхались в голове, чтоб шарики за ролики зашли. Это, так сказать, общая политика, стратегия. А если о делах частных, то надо постоянно совершать теракты вблизи границы, жечь советские учреждения, отправлять на небеса тех, кто излишне ретив. Мы должны дать почувствовать, что мы - сила, мы хозяева, мы, а не большевики!
- Ай да Василий Иванович! - Алексеев старался понять, что говорит Орловский, но до кладбища было далеко, влажный тяжёлый воздух поглощал все звуки, уши словно бы заложило ватой, только где-то совсем рядом тревожно била капель - сырость сползала в желоб, собиралась там, стекала вниз, к срезу крыши и падала в бочку. - А сколько фамилий, сколько кличек сменил! Я, Крестов, знаю только три: Варнухин Фёдор Сидорович, Хейнеман Лаврий Хейманович и Скобелев. Вроде бы родственник генерала Скобелева, хм-м! Ничего себе родственничек. Значит так, Крестов, этого родственника надо взять обязательно. Он не должен уйти - персонально отвечаете за него.
- Есть персонально! - хмуро отозвался Крестов. - Никуда он не уйдёт.
А митинг тем временем продолжался. Орловского сменил ещё один оратор - груболицый, зябко кутающийся в бушлат, с чёрными, издали видными, будто бы приклеенными, бровями, снял с головы мичманку - чёрную суконную фуражку с коротким козырьком.
- А вот этого гражданина я не знаю, - огорчённо произнёс Алексеев. - Совсем не знаю.
- Узнаем, товарищ Алексеев, - недвусмысленно пообещал Крестов.
Речь нового оратора - по фамилии Коптелов, - озадачила моряков своей осторожностью, вкрадчивостью. В этом груболицем здоровяке было скрыто что-то кошачье. И плавные движения, и бесшумный шаг, и настороженные зоркие глаза - всё было кошачьим.
- Слышь, Шерстобитыч, этот мужик обладает одной великой способностью - находясь на виду, он невидим, - сказал Сердюк.
Шерстобитов неожиданно диковато глянул на него - похоже, он не понял, что сказал Сердюк, - вопросительно приподнял одно плечо.
- Я не удивлюсь, если он сейчас возьмёт и растворится в воздухе. Был человек и - фьють! - нет его. А речь-то, речь-то! Тихая, вкрадчивая, как у кота.
Коптелов был против террористических актов, против нападений на совучреждения, против убийств и поджогов, против разъединения с профессорами, и вообще против того, чтобы показывать нос на улицу.
- Ну и котяра! - Сердюк усмехнулся. - Любит есть сметану втихую. Чтобы никто не видел и не слышал. Этот кот, наверное, даже мышей боится.
…Расходились поздно, когда свет, питавший небо, ослаб, разредился, в нём появились серые пятна - мелкие облака, проступившие на огромной высоте, земля набухла влагой, на ноги наматывалась грязь. Было тихо, спали даже воробьи. Лица у моряков были недовольные - так ни о чём и не договорились. Орловский злился, на ходу бил кулаком о кулак:
- Телята, а не матросы, - ругался он, - каждый одеяло на себя тянет. Да мамке под титьку норовит нырнуть - молочка хотца! - Орловский стискивал зубы, и на щеках у него возникали маленькие, каменисто-твёрдые желваки. - С такими вояками хорошо только горох жрать!
С Орловским шло ещё четверо моряков.
- Один глядит в лес, другой в овраг, третий в степь, тьфу! - Орловский цыкнул на моряков: - А вы чего окружили меня, как цыплята курицу? Законов маскировки, что ль, не знаете? Максимум по двое надо! И расходимся, расходимся! Отчаливай от меня!
Он первым вошёл в сырой сиреневый тоннельчик, пахнущий распускающимися почками и молодой крапивой, отвёл в сторону густую ветку и почувствовал, что его кто-то взял за руки. Взял крепко - не вырваться. Даже если он вылезет из одежды.
- Тихо, кореш! - услыхал он жёсткий шёпот. - Не рыпайся!
Орловский набрал побольше воздуха в грудь, чтобы закричать, и в следующий миг плоско распластался в воздухе - рывок был страшным, двое незнакомцев опередили Орловского.
- Тебя же предупредили - тих-хо! - вновь услышал он жёсткий сдавленный шёпот. - Ещё одно движение - и дырка в голове тебе обеспечена, понял?
- Понял, - Орловский дрогнул всем телом, словно его от макушки до коленок проколол ток сильной корабельной динамомашины, сжал зубы, поморщился от того, что дыхание его сделалось жарким, запаренным, плечи и спина стали мокрыми.
Матросы, которые шли за ним, будто сквозь землю провалились. Как привидения, были - и нет их! Орловский всё понял, сгорбился.
- Отпустите, - тихо попросил он. - Я никуда не убегу. - Обжим на руках ослаб. Орловский скосил глаза влево, увидел незнакомого чернявого матроса с дёргающейся щекой, глянул вправо, там его крепко держал один из матросов, что увязался следом с кладбища.
- Чека? - спросил он неверяще. Мелькнула слабая мысль: а может, с ним собираются разделаться за былое, за то, что осталось в прошлом - мало ли кому он мог плюнуть в суп, прожечь дырку в штанах, дать втихую по уху, либо на бегу поставить подножку: за тридцать с лишним прожитых лет всякое было. Орловский споткнулся, ноги у него подогнулись.
- Чека! - подтвердил моряк с дёргающейся щекой.
Гулко сглотнув слюну, Орловский накренился вперёд:
- Не верю! - в ту же секунду сделал резкий рывок вперёд, повис на руках моряков, просипел: - Пустите, падлы!
- Тихо! - предупредил его чекист с дёргающейся щекой и сунул под подбородок холодный ствол. - Ша!
Орловский засипел, вывернулся всем телом, стараясь освободить руку, лягнул Крестова ногой, растопыренной ладонью умудрился залезть к себе в карман, но ухватить рукоять браунинга не сумел. Из глаз полетели красные брызги, густое сеево, сплошной поток, на минуту он ослеп, перестал видеть, повис на руках чекистов, а когда пришёл в себя, то обмяк совсем и заплакал: в кармане браунинга уже не было, из штанов чекисты выдернули ремень с начищенной латунной пряжкой. Орловский понял, что шансов больше не осталось ни одного, затрясся всем телом. Плакал он совершенно беззвучно.
Ни одному из тех, кто участвовал в сходке на кладбище, не удалось уйти, - взяли всех.
Той же ночью на квартирах Комарова и Ромейко были сделаны обыски. Были найдены типография, динамит, бомба иностранного производства - как потом выяснилось, для уничтожения Красина, - оружие, семь чистых трудовых книжек, печать и штамп с надписью "Чрезвычайная комиссия по борьбе с сыпным тифом".
События начали раскручиваться с киношной быстротой - замелькали люди, лица, конные экипажи, чадящие чёрным вонючим дымом машины, мир поднялся на дыбы, чекисты действовали стремительно, разом появляясь в различных концах города - на Петроград была накинута целая сеть, и улов оказался богатым.
Глава двадцатая
Боцману Тамаеву повезло. Раису Болеславовну Ромейко он считал избалованной барынькой ("У барынек свои капризы: на собственный палец плюнет и, если это пальцу не понравится, то на дворе рубят головы двум гусям", - довольно складно говорил он и вертел в воздухе огромной красной ладонью, отклячивая большой красный палец.), на кладбище не был, встречался с Саней Брином, вечером они с Раисой Ромейко повздорили, и Тамаев насупился, налился алой кровью, в ушах у него зашумело.
Если бы другая ситуация и другое место, он высказал бы барыньке всё, что о ней думает, либо поступил ещё круче - взял бы её за тощую птичью шейку и окунул пару раз в канал. Если бы Раиса не поняла, в чём дело, оставил бы её плавать в мутной воде, среди дохлых, погибших в любовных весенних муках лягушек. Слишком уж барынька писклявоголоса, с дурным характером и скрипучей костью - с какой стороны к ней ни подойдёшь, она то скрипит, то пищит, то бровь выгибает гневной дугой - того гляди, ударит молнией. Раиса Ромейко в свою очередь также брезгливо относилась к Тамаеву, от которого постоянно воняло то табаком, то чесноком, то гнилыми зубами, то всем вместе сразу, квартира от моряков пропиталась потом, плохо выстиранными носками, сложным духом оружейного масла, горелого пороха и ваксы. Всё это вызывало у неё раздражение, ощущение изжоги, того, что в карман её забралась чужая рука. Если к одним - например, к ловкому, с серыми девчоночьими глазами Сороке или к худенькому, хмуролицему Краскову, который месяц назад исчез и больше не появлялся на квартире, видать, отбыл в Финляндию, - она относилась сносно, терпела их, то на Тамаева несколько раз жаловалась Шведову. Шведов успокаивал её, говорил, что это временно, просил немного подождать, но Тамаеву ничего не сообщал. В борьбе политической бытовые осложнения совсем не нужны, справедливо полагал он.
Подопечная команда отправилась на митинг. Тамаев поворчал, угрюмо сузив глаза: "Баловство всё это - слова тратить", но потом сдался - на митинге должны быть его люди, и Тамаев отпустил моряков. Сорока ушёл к Таганцеву - за квартирой профессора в его отсутствие должен кто-то приглядывать, так велел Шведов. С Тамаевым остался только Мишка, паренёк, прибившийся когда-то к Краскову.
Моряков долго не было. Тамаев, который не зажигал лампу - берёг керосин, и так было светло, - велел Мишке:
- Спать, парень! Спать!
Мишка безропотно улёгся на постеленный под узким длинным подоконником бушлат - на полу было спать жёстко, но Мишку это устраивало, - накрылся ветхим сереньким одеялом, принесённым Раисой Ромейко из чулана, и прежде чем уснуть, сказал:
- Дяденька Тамаев, знаете, чего бы мне хотелось?
- Чего? - недовольно пробормотал Тамаев, подивился - с чего это вдруг пащенок заговорил? Словно бы голос у него прорезался.
- Граммофон, - сказал Мишка.
- Граммофон?
- Ага! Граммофон с переводными картинками на боку. Чтоб было много-много картинок.
- Блажь! - проворчал Тамаев, подошёл к окну, замер, слушая дом, сдувая самого себя, слушая через стекло улицу; что-то не нравилось ему эта весенняя тишь. В весеннюю оттепель всё оживает, земля начинает двигаться, на поверхность выползает разная живность, и червяки, чтобы подышать, травы споро идут в рост - треск только идёт, птицы заливаются, орут так, что кружится голова, воздух полон звуков, а тут тихо, как перед большой войной. Он задержал в себе дыхание.
Внутри было тревожно, что-то болело, что именно, он не мог понять. Тревога буквально висела в воздухе, она была осязаемой. Тамаев достал из кармана часы, беззвучно отщёлкнул крышку. Стрелки показывали одиннадцать часов ночи - митинг на кладбище только-только начался.
- Ладно, - сказал Тамаев и решил на ночь не раздеваться, быть в полной готовности - мало ли что, как говорят, бережёного Бог бережёт. Что-то не нравилась ему нынешняя ночь. Матросы спали на полу, а он на кровати. Кровать была мала для Тамаева. Мягкая продавленная сетка скрипела, скрипели основательно смазанные керосином, чтобы не заводились клопы, суставы этой койки, скрипели стены и пол, скрипели просквоженные, мореные морозом и ветрами кости Тамаева, боцман ворчал, проклиная панцирную койку - жалкое барское сооружение: "Пепельница, как ни ляжь, всё ноги свешиваются". Проворчал и сейчас: - Тьфу, банка консервная!
Мальчишка заснул быстро, засопел, засвистел носопыркой. Тамаев позавидовал ему: святая душа у мальца, незамутнённая, в сон человечек проваливается, как муха в банку с вареньем.
- Тьфу! - ещё раз плюнул боцман.
Ему сон не шёл, хоть какую колдовскую траву пей, либо бабку-знахарку за лодыжку бери, чтобы что-нибудь сделала - сна нет, погружается боцман в липкую красную пелену, ворочается в ней, как в крови, хлопает ртом, стараясь захватить побольше воздуха, сипит, мычит, вскрикивает тяжело, а уснуть не может. И так изо дня в день, из ночи в ночь.
Видать, грехов много накопилось. Тамаев вытащил из-под тельняшки золотой нагретый телом крестик, поцеловал его:
- Прости ты меня, Господи!
На несколько минут забылся, увидел что-то весёлое, беззаботное - это к нему подступило прошлое, детство, в котором кроме горьких, чёрных минут были минуты светлые, но потом видение словно рукой смахнуло, картинки прошлого слетели, как крошки со стола. Он снова всплыл на поверхность и будто бы со стороны увидел себя.
- Вот чёрт! - выругался Тамаев.
Было тихо. Во рту скопилась горькая слюна, он хотел отхаркнуться, но потом подумал, что Раиса будет скандалить, и с трудом проглотил этот комок. Глотка спеклась, ноздри слиплись.
Хотелось курить. Тамаев приподнял тяжёлую голову, обвёл глазами комнату. Матросов ещё не было. Мишка безмятежно спал на бушлате - посвистывая носом, сжался в калачик.
"Вот хорёк! - подумал Тамаев. - Когда большим станет - свист этот в большое орудие обратится: храпом своим будет запросто разваливать стены". Тамаев встал, накинул на плечи бушлат и, стараясь не скрипнуть ни одной паркетиной, пошёл на кухню. Раиса ругалась, когда матросы курили в комнате. "Барынька Раиса, мужика с хорошим ялдаком на тебя нет!" - сморщился Тамаев, притиснулся поближе к форточке, чтобы дым не оставался на кухне, вытекал наружу.
Глухой узкий проулок, на который здание выходило своей нелицевой задней частью, был холоден и враждебно пуст, словно бы не знал ни жизни, ни людей. "Хоть бы кошка какая возникла, что ли, - подумал Тамаев, - крикнула, мяукнула, всё веселее было бы. Тьфу! А не послать ли всё к бениной маме и не мотануть на юг, к морю тамошнему, а? Устроиться шкипером на какой-нибудь буксир, купить огород с домиком, присмотреть бабёнку с ядреным задом - только чтоб она пироги с яблоками умела печь, очень хорошее это дело пироги с яблоками, - и зажить в своё удовольствие. Можно и фамилию сменить, и документы! Документы подлинные, надёжные у Тамаева имелись, человек расчётливый, запасливый, он предусмотрел и это. А если понадобится исчезнуть, спрятаться, нырнуть в глубинку, есть Сибирь, есть Урал, есть глухой Север - много мест имеется, где можно осесть, сложить хорошую клуню и зажить беспечно". Тамаев втянул дым всей грудью, услышал в лёгких костяной скрип: слишком крепким был самосад, добытый на рынке, обжёг всё, в голове сделалось шумно. Тамаев снова притиснулся лицом к форточке, выдохнул и замер.
Он услышал звук - сразу понял, что звук этот нехороший, - неподалеку затарахтела машина. Ну кто в этот час может ездить на машине? Ответ один - ясно кто. Вот звук мотора пропал. Тамаев напрягся, стараясь уловить его, понять, куда идёт машина, потом тарахтенье возникло снова, но работал мотор недолго, опять исчез. Тамаев покрутил головой, подставляя к форточке то одно ухо, то другое - звук мотора больше не возник. Может, автомобиль, как и в прошлый раз, развозит пайки? Или топливо? Машина остановилась в соседнем, точно таком же, как и этот, проулке: Петроград тем и хорош, что рассчитан арифметически - будешь ходить по улицам и проездам, не собьёшься: все дороги Питера приводят к центру.
Вдалеке послышались шаги. Тамаев прижался к стеклу, чтобы рассмотреть идущих, побледнел.
- Ах ты, господи! - пробормотал он обмякшими губами, хотел вышвырнуть в форточку окурок, но подумал, что окурок этот засекут идущие, смял его в руке и, совершенно не ощущая боли, того, что горящий табак с шипеньем прилип к коже, машинально сунул в карман - себя Тамаев почти не контролировал, у него одна мысль забилась в голове: как бы уйти! Ввинтиться в пол, в щель, забраться под плинтус, обратиться в паутину и прилипнуть к потолку, стать невидимым… Только вот как это сделать?
Он метнулся в комнату, схватил бушлат, с ненавистью глянул на спящего Мишку: "Расскажет ведь всё сволочь! Придавить бы тебя", - беззвучно пронёсся мимо спальной - будить хозяйку он и не думал, без единого скрипа приоткрыл дверь, проскользнул в неё.
Ни улицей, ни проулком, ни подворотней уйти уже не удастся, шаги чекистов звучали недалеко. Всё! Уйти можно только верхом. Тамаев, зажав в себе дыхание, понёсся наверх. Хоть и шёл он бесшумно - научился передвигаться по-кошачьи ловко, без звука, жизнь этому научила, - а ему казалось, что идёт он с грохотом, оглушала кровь, нервно отдающаяся в ушах, оглушал страх.
Тамаев почувствовал, что ему страшно, он ощутил это каждой клеточкой кожи, ощутил всем телом.
- Ах ты, Гос-споди! - вновь беззвучно выдохнул он. - Только бы чердак не был закрыт, только бы чердак не был закрыт! Кто выдал, кто? - выплюнул он вертевшийся на языке вопрос. - Неужели всех морячков на кладбище арестовали и кто-то из них раскололся подчистую. А?
Шаги раздались в самом подъезде - громкие, чёткие, лицо Тамаева обмякло, сделалось неожиданно раздражённым, он схватился за карман, проверяя, на месте ли оружие, в следующий миг он замер с протянутой к низенькой чердачной двери рукой - вовремя сориентировался: чекисты в этот миг как раз остановились. Они слушали подъезд. Было всё-таки у Тамаева чутьё, реакции, хватка, раз он угадал этот момент.
Шаги зазвучали вновь, и Тамаев толкнул чердачную дверь. На счастье, дверь оказалась не закрыта.
Чердак был пустым, пыльным и очень сухим - щекотная пыль полезла в ноздри. Тамаев сжал пальцами нос, чтобы не чихнуть. Быстро огляделся - где можно спрятаться? Обычно чердаки бывают завалены разным хламом, рухлядью, старыми книгами, ветхой мебелью, этот чердак был на удивление чист, хоть шары катай. Спрятаться негде. Тамаев зажал в себе дыхание: не вылезать же на крышу. Если вылезет, засекут. Вес у боцмана солидный, под ногой, под телом обязательно прогнутся и загромыхают железные листы.
Он забрался на дощатый тамбур, на сам козырёк, прикрывающий чердачную дверь, распластался на нём, замер.
Через несколько минут Тамаев услышал хныканье - это выскочил на площадку разбуженный Мишка, завертелся волчком, стараясь вывернуться из крепкой руки, державшей его за воротник, а вот Раисы не было долго. "Шмон, видать, идёт", - догадался Тамаев.
Появилась и Раиса, испариться она не могла, шаги её были невесомыми. Мишка всхлипнул громко, заплакал, но, получив затрещину, стих.
- Надо бы весь подъезд осмотреть, - услышал Тамаев ломкий молодой басок, - всю лестницу!
- Подъезд не надо, а вот чердак надо!
Тамаев вытащил из кармана револьвер, прокрутил барабан, оглядывая задки патронов, тоскливо вздохнул - неужели не пронесёт? Вскоре шаги раздались под ним, отворилась дверь на чердак, и Тамаев увидел в щель круглую, коротко остриженную голову с круто оттопыренными ушами-оладьями. Тамаев сжался, набрал в рот воздуха и затих.
"Юнец, - подумал он, - а юнцы - народ беспокойный. Глядишь, полезет туда, куда не надо!" Но юнец не полез в пыльные углы, покрутил головой из стороны в сторону, потом нахлобучил на себя роскошную кожаную фуражку.
- Пусто! - прокричал он вниз. - Так пусто, что на рояле можно ездить.
- Спускайся! - скомандовал юнцу старший. - Вся команда на кладбище митингует. Тут никого и не должно быть, кроме мадам.
Через несколько минут чекисты ушли.