Выждав с полчаса, Тамаев тоже спустился вниз, на цыпочках миновал дверь квартиры, в которой они жили - а вдруг там засада? - бегом перебежал через улицу, в дом напротив. Один подъезд был закрыт на ключ, дверь во второй была приоткрыта на два пальца. Тамаев проскользнул в этот подъезд, притиснул за собой дверь, но она опять отжалась - в скрипучем механизме пружин, которые должны были возвращать дверь в нормальное положение, что-то нарушилось. Тамаев сплюнул и стал проворно подниматься по лестнице.
Чердак этого подъезда оказался закрытым - на медных аккуратных колечках висел маленький сундучный замок, который можно открыть ногтем. Тамаев открыл его цепкой и очутился на чердаке у слухового окна. Этот чердак был завален разным хламом - ломаной мебелью, досками, комплектами старых журналов, перетянутыми тонкой пеньковой верёвкой.
Устроившись у слухового окошка, Тамаев стал ждать. Он понимал, что организация рухнула, их кто-то заложил, раз чекисты узнали не только про квартиру Раисы Ромейко, но и про митинг на Польском кладбище. "Кто заложил, кто? - не отпускала Тамаева испуганно-тревожная мысль. - Кто выдал?" Он наблюдал за подъездом Раисы, за окнами её квартиры - не шелохнётся ли занавеска? Квартира была пуста, чекисты не оставили в ней засаду. "Кто выдал, кто? - Тамаев подумал о Сане Брине и решительно отмёл его. - Сорока? Он? Или барынька где-то проговорилась, кусок оглобли ей в дышло? Она может проговориться. И Сорока может. Жаль, не успели его убрать! Тьфу!"
Белая ночь подходила к концу, краски её постепенно угасали, таяли, рассвет был темнее ночи - в небе что-то переместилось, изнутри проступил тяжёлый свинцовый блеск, металл быстро окислился, приобрёл пороховой налёт, природа поугрюмела. На улице со звонким цоканьем прокатил извозчик, появились прохожие. Пронеслась пролётка на высоких рессорах, с шинами-дутышами. Лихач этот был дорогим.
Матросы так и не появились. "Значит, всех загребли! - решил Тамаев, сжал зубы. - Вот гады! Неужто всех похватали? Кто же заложил нас, какая тварь?"
Поняв, что он больше никого не дождётся, Тамаев решил уходить с чердака. Но куда? Он постучал кулаком по мясистой крепкой ладони. Вопрос, конечно, сложный - куда? Он же не государь-император, имеющий право выбора, - куда захотел, туда и отправился. Куда? Скорее всего, на Литейный, к Таганцеву. А если и там засада? "Поживем - увидим", - решил Тамаев и покинул чердак. Через чёрный ход, оказавшийся открытым. Из дома выбрался на малолюдную улочку. Перед квартирой Раисы Ромейко лишний раз показываться было нельзя. Хоть и не было в квартире засады, но чего светиться - береженого ведь Бог сбережёт.
Через полчаса он был на Литейном.
Действовал Тамаев по старой схеме: нашёл укромное место, из которого можно было наблюдать за квартирой Таганцева. В квартире были люди, за тонкими прозрачными занавесками несколько раз проскользнули тени, чьи именно, не разобрать. Тамаев ждал - другого выхода у него не было, только ждать. Обязательно яичко должно проклюнуться, кто-нибудь непременно появится на улице. А идти вслепую было нельзя: вдруг в доме чекисты?
Чувствовал себя Тамаев муторно, хотелось есть, в ушах появился звон. Он всегда появлялся, стоило боцману чуть оголодать, даже задержка на один час рождала этот режущий голову звук, мышцы поражала слабость - ноги начинало потряхивать, походка делалась неровной, дудка - серебряный инструмент боцмана, - сама выпадала из рук, изо рта, когда он подавал команду. Голодный девятнадцатый и двадцатый годы не изменили Тамаева, организм его продолжал требовать своё, да и Финляндия не шла в сравнение с Россией - финны жили сытно.
Он позавидовал поре безмятежных морских зимовок в Гельсингфорсе, ему захотелось вернуться назад. Боцман не был одинок в этом желании, многим хотелось вернуться назад, в прошлое.
Долго не сводил Тамаев мрачного взгляда с окон таганцевской квартиры; в нём словно бы всё остекленело, затвердело, не было ни страха, ни злости, ни усталости, только звон раздирал уши да слабели мышцы. Если бы сейчас понадобилось пробежать метров сто, он не смог бы, завалился на половине дороги. "Чёртово брюхо! - устало подумал он. - Как всё прочно связано с желудком!"
Часа через два дверь подъезда, где находилась квартира Таганцева, отворилась, на улице появились двое в кожаных куртках, с маузерами на боку, с ними - глазастенькая молчаливая служанка, на которую Тамаев никогда не обращал внимания, не так уж она была хороша, а когда к ней начал цепляться Сорока, то она вовсе перестала существовать для боцмана. Теперь всё стало понятно.
Ну кто ещё в Питере ходит в кожаных куртках? Кроме тех, кто в них ходит, наводя страх? Он не мог понять, что же привело кареглазую служанку к чекистам? Родственные чувства, желание предать человека, из рук которого она брала хлеб - своего хозяина Таганцева, или ей за это заплатили продуктами и деньгами?
- С-сучка! - просипел Тамаев, решив, что Маша виновна в провале. Может быть, и не только она, может, уже образовалась целая стенка, может, там и этот фискал с птичьей фамилией, если его только не взяли на кладбище, может, и ещё кое-кто - всё может быть!
Кожаные куртки медленно прошли до поворота и, не оглядываясь, завернули за каменный купеческий дом с богатым мраморным портиком. Маша проводила их, постояла немного, радуясь теплу и свежему влажному воздуху, улыбнулась тихо и вернулась в дом.
- С-сучка! - повторил Тамаев, вытянул затёкшие ноги. - Погоди, заплатишь за всё, не отвертишься.
Он продолжал наблюдать за окнами. В квартире Таганцева было тихо. Никто не скользил за занавесками, тени исчезли, жизнь в доме едва теплилась.
"Засады нет, - понял Тамаев, - чекисты ушли и не оставили засады. А почему, спрашивается?"
На этот вопрос Тамаев не мог ответить, мог только догадываться. С одной стороны, у чекистов не хватало людей, с другой - Таганцева всё равно нет в Петрограде, он ушёл, а хватать случайных гостей, пришедших к служанке, не резон, с третьей - люди могли сесть в засаду вечером и ждать, когда к ним приплывёт настоящая рыба, не мелочь. В общем, всё это было неважным - важно, что засада на квартире отсутствовала, это Тамаев угадал безошибочно.
Через двадцать минут он вошёл в подъезд.
Остановился у резной дубовой двери с хорошо начищенной латунной табличкой, на которой было выгравировано: "Квартира № 20", взялся пальцами за круглую головку ручного звонка, хотел было крутануть, но остановил себя, сунул руку в карман бушлата, нащупал револьвер, резко выдернул руку, снова сунул в карман - проверял, не мешает ли что этому движению, которое может оказаться спасительным. Рука входила в карман и выходила из него легко. Тамаев снова взялся за холодную медную бобышку звонка и крутнул её, потом крутнул ещё раз и, сунув руку к револьверу, замер, слушая, какие же шаги раздадутся за дверью - лёгкие служанкины или чьи-то ещё? И не прозвучит ли что-либо подозрительное - возглас, шепоток, скрип паркетин под грузной мужской ногой? Он вздрогнул освобожденно, когда услышал невесомую поступь служанки и клацанье решительно отодвигаемого засова. Маша приоткрыла на цепочке дверь, увидела Тамаева, проговорила спокойно, ничему не удивляясь:
- Вы? - вздёрнула шпенёк цепочки, открывая дверь совсем. Глянула на тёмное угрюмое лицо Тамаева, спросила: - Что-нибудь случилось?
- Ничего! - ответил Тамаев.
Маша посторонилась, пропуская Таганцева в прихожую.
- В доме кто-нибудь есть? - спросил боцман.
- Есть, - помедлив, отозвалась Маша.
- Кто? - Тамаев прижался спиной к двери, подобрался.
- Да не бойтесь, - Маша беспечно рассмеялась, - ваш же моряк, вы его знаете, Сергей, - она отёрла пальцами глаза и снова рассмеялась, - ну и вид же у вас!
- К вам кто-нибудь приходил?
Прежде чем ответить, Маша опять помедлила, она словно бы обдумывала ответ, обдумывала слова, и Тамаев засёк это.
- К Владимиру Николаевичу приходили. Двое.
- Кто?
- Да по службе, я их не знаю, - сказала она, пригласила Тамаева. - Проходите!
- Кто там, Маша? - послышался с кухни голос Сороки.
"Вот мухомор! - со злостью подумал Тамаев. - Кошкодав! Что же я тебя не прикончил? Ведь я же знал, знал, что ты заодно с кожаными куртками! Клопоед!"
А с другой стороны, к Таганцеву могли действительно наведаться с работы, ведь самого профессора в Питере нет, он в отъезде, мало ли какие бумаги могли понадобиться в его торфяном ведомстве - сведения по червякам, по гнили, по урожаю клюквы, морошки и ряски в трясине, или справка о том, сколько водяных водится в болотах Псковской губернии. Тамаеву сделалось спокойнее, впереди словно бы свет замаячил, замигал. Ведь это действительно могли оказаться люди с работы. Ну а то, что они чекисты, штука объяснимая: торф - это тепло и электричество, это топливо, а топливом ныне занимаются чекисты.
- В доме больше никого нет? - спросил Тамаев.
- Никого. Да вы проходите, проходите!
Тамаев поверил Маше, расслабился - выходит, он на неё понапрасну окрысился. Вытер потный холодный лоб: так дело может дойти до того, что и собственного отца он скоро будет подозревать в связи с чека, а кому-то всё-таки надо верить, обязательно нужно верить, иначе - гибель. Иначе просто не продержаться. Тамаев вытер ботинки о волосяной коврик, лежавший у двери, потом, словно бы вспомнив дом свой, прошлое, вдруг расслабленно махнул рукой и принялся расшнуровывать ботинки.
- Не надо, не надо! - попросила его Маша. - Всё равно полы мыть.
- Пусть ноги отдохнут, - Тамаев снял ботинки и прошёл на кухню, за руку поздоровался с Сорокой. - Беда! - шепнул он.
- Что такое?
- Кто-то завалил вас!
- Кто? - испуганно, как показалось боцману, спросил Сорока.
- Эх, друг мой разлюбезный, пшеничный, пряничный, если бы я знал, - пробормотал Тамаев расслабленно. Сузил глаза. - Сюда чекисты не приходили?
- Приходили. Маня тебе же сказала - папку с бумагами забрали, в Сапропелевом комитете срочно понадобилась.
- И больше ни?
- Ни-ни!
Кивнув головой, Тамаев опустился на табуретку, обмяк, вытянул ноги и сладко пошевелил пальцами в носках. Интересно, сколько осталось времени до прихода чекистов, когда же они накроют эту квартиру? "А ведь обязательно накроют", - подумал он равнодушно.
- Дай мне хлеба, и я пойду, - сказал он Маше, подтянул под себя ноги.
- Да вы хоть бушлат снимите!
- Некогда! А ты Сорока, птичка Божья, будь начеку! - боцман сунул руку в карман, проворно выдернул - движение отработано до мелочей, нигде ничего не мешает, нигде ничего не застревает.
Неожиданно он услышал треск паркета в гостиной, насторожился, глаза его сжались в маленькие опасные щёлочки.
- Кто это? - почти беззвучно шевельнул он губами, побелел. На лбу Тамаева выступил пот.
- Никого, - ровным безмятежным голосом ответила Маша, и Тамаев всё понял. В тот же миг он увидел лёгкую прозрачную тень, шевельнувшуюся на обоях прихожей, и когда человек показался в проёме двери, стремительно выдернул из кармана револьвер и выстрелил. Пуля, громко взвизгнув, отщепила кусок косяка, вонзилась в толстый гвоздь, сплющилась и унеслась в комнату, чиркнув по живой плоти. Оглушённый человек медленно повалился вперёд, распластался на полу.
- Сука! - проорал Тамаев. С грохотом откинул от себя табуретку.
Он не успел направить револьвер на Сороку, тот оказался проворнее, кошкой прыгнул на боцмана, сбил с ног. Тамаев растянулся на полу, замычал от боли и злости, попробовал вывернуть руку с револьвером, в которую мёртво вцепился Сорока, засипел и, хоть он и был сильнее Сороки, справиться с ним не смог.
- С-сука, - снова проорал он, замычал, вывёртываясь из-под Сороки, - с-сука продажная, мразь! - увидел большие испуганные глаза Маши, выкрикнул вновь: - С-сука!
Тамаев дёрнулся всем телом, ему было обидно. Влип ни за понюшку табака, доверился, рассчитывал получить кусок хлеба и уйти. Лучше бы он пошёл на рынок, добыл там еду и исчез из Питера, затаился бы в лесах, в болотах, в деревенской глуши - ни один сыщик не обнаружил бы его! Какого же всё-таки маху дал он, доверившись, придя сюда, отпустив поводья! Тамаев готов был заплакать, в глотке у него забулькала влага, он засипел сыро, расстроенно:
- Пусти, падла!
- Не пущу! - так же сипло, слабеюще пробормотал Сорока: ему было трудно держать грузного крепкотелого боцмана.
- С-сука, продался чекистам!
- Аг-га, боцман!
- Большевик! Сволочь красная! - Тамаев дёрнулся, приподнялся на коленях, сбрасывая с себя Сороку, тот малость ослабил хватку, и этого боцману было достаточно, чтобы вывернуться совсем. Освободившейся рукой он ударил Сороку, потом добавил кулаком в висок, сбил себе костяшки до крови и замычал разъяренно:
- Сволота!
Он плюнул в Сороку, полетевшего на пол, наставил на него коротенькое толстое дуло револьвера.
- Я тебе сейчас мозги вынесу - вместо головы дырка будет, - но выстрелить не успел, а проворно развернувшись, краем глаза зацепил лёгкую тень - второй раз за сегодняшний день он спасал себя боковым зрением - к нему сбоку заходила Маша, держа в руке чугунную сковороду с толстой укороченной ручкой.
Опоздала Маша буквально на миг, на десятую долю секунды - Тамаев ткнул в её сторону револьвером, рука у него скакнула вверх от отдачи, ствол револьвера украсился пышным оранжевым цветком. Машу отбило назад, внутри у неё что-то хрустнуло, словно пополам переломился хребет, голова безжизненно откинулась назад, сковородка отлетела под "буржуйку".
- Маша! - закричал Сорока, извернулся, ударил снизу Тамаева, заваливая его на пол. Неудачно, не завалил! Тамаев был слишком тяжёл. Но больно сделал.
Холщовый Машин передник окрасился красным, кровь стремительно проступила изнутри, пропитала ткань, пуля искалечила Машу, убила её мгновенно. Сорока закричал снова и тут же был отброшен пулей в сторону - свинец просёк ему левое плечо, раздробил кость. Сорока прополз спиной по полу, замычал, здоровой рукой сунулся себе под ремень, вцепился пальцами в рукоятку браунинга, но выстрелить не успел. Боцман уже скрылся из кухни, гулко протопал по паркетному коридорчику.
Но Сорока не хотел, чтобы боцман исчез, боцман должен был ответить за всё: кровь могла перекрыть только кровь, иной расплаты не было.
- Маша! - обречённо застонал Сорока, перекатился по полу к коридорчику и от боли чуть не потерял сознание. Пространство перед ним сделалось красным, налилось клюквенным морсом, он закусил зубами нижнюю губу, чтобы не ухнуть в этот липкий морс, но Тамаева уже не увидел - тот метнулся в прихожую, к двери, забряцал там цепью.
У Сороки на глазах выступили слёзы. Обидно было, что так легко подставился, сам влип и Машу потерял. Этого зверя надо было скручивать у самой двери, когда он ещё тёпленьким, размякшим был, хлеба просил, его надо было глушить поленом, кулаком, револьвером, сбивать его с ног на колени и так на коленях держать связанным до прихода чекистов. Сорока пополз по коридорчику, оставляя за собой яркий след - пуля перебила какую-то важную кровеносную жилу, из Сороки лило, будто он весь из одной крови и состоял, не было ни костей, ни мышц, но и тут опоздал - в комнате раздался выстрел. Это стрелял раненый чекист. Тамаев вскрикнул, с лёту грохнулся на пол, двумя выстрелами ответил чекисту.
"Убил, - мелькнуло в голове Сороки, - убил чекиста!" Он прополз до конца коридора, глянул в комнату - чекист лежал на полу, уткнувшись головой в плинтус, покрашенный в траурный чёрный цвет. "Таким лаком только гробы красят, - подумал Сорока, - гробы… Гробы!" Рука чекиста была неловко подмята телом, вторая вывернулась бескостно, будто верёвка - так руки бывают вывернуты только у мёртвых людей. Боцман, подволакивая ноги - у него был прострелен крестец, - подползал к двери.
- Гад, - прошептал Сорока, ткнул браунингом в сторону боцмана, нажал на спусковую собачку, промахнулся - ствол ходил, будто живой, из стороны в сторону, приплясывал, и видя, что боцман остановился, ощерил зубы и поднял свой короткоствольный револьвер, ещё раз нажал на курок, попал Тамаеву в руку, раскрошив несколько пальцев. Тамаевский револьвер отлетел в сторону.
Боцман взвыл, затряс рукой, пятная кровью пол и стены. От боли он ослеп, ничего не видел - ни помещения, в котором находился, ни убитого чекиста, ни подползающего к нему Сороку.
- А-ы-ы-ы! - выл он, понимая, что из дома этого уже не уйти, всё кончено, проклинал Советскую власть, продажных моряков, чекистов, долю свою, небо, мать и то, что он когда-то появился на свет. - А-ы-ы!
Сорока подполз к боцману, изловчившись, оглушил рукояткой браунинга. В глотке Тамаева звучно булькнула кровь, крик оборвался, и он ткнулся головой в пол.
- Паскуда! - слабеюще прошептал Сорока, нащупал ремень, расстегнул пряжку, но выдернуть ремень из-под Тамаева у него не хватило сил, он распластался рядом с боцманом, подумал, что как только тот очнётся - придушит его, мотнул головой протестующе: - Не пройдёт номер!
Надо было связать боцмана, обкрутить его же ремнём, несвязанный Тамаев был опасен, но Сорока ничего не мог сделать - воздух забусило красной пылью, сделалось душно, муторно. Сорока стиснул зубы, приподнялся, увидел на вешалке старый таганцевский плащ, сдёрнул его, сипя, ругаясь, расстелил рядом с боцманом, перевернул его, накатывая на плащ, подпёр своим телом, всей тяжестью, застегнул несколько пуговиц пеленая Тамаева в плащ, будто в кокон, под руку Сороке попался мешочек, набитый чем-то твёрдым, подвешенный у Тамаева к шее. Сорока поморщился, сорвал этот мешочек, откинул в сторону, застегнул плащ до конца - до горла, удивляясь, почему же пуговицы такие ловкие, увёртливые, за какую ни возьмёшься - всё выскальзывает.
Потом в изнеможения опустился рядом с мешочком, полежав немного, отодрал от тельняшки клок - снизу, рывком, охнул от боли, - притиснул клок к ране. Клок быстро пропитался кровью. Сорока отжал его прямо на пол, снова притиснул. Воздух перед ним плыл в сторону, красная пыль сбивалась в клубки, перемещалась с места на место, от этих перемещений Сороку тошнило - в горле у него будто бы сидела чья-то грязная рука, шевелилась, вызывала рвоту.
Он раздёрнул бечёвку, связывающую мешочек, запустил в горловину пальцы, повозил ими внутри. В мешочке был металл. Сорока гулко сглотнул слюну, оказавшуюся почему-то солёной, понял, что это была кровь, сглотнул снова, соображая, что за железо носил в мешочке боцман, пожевал губами - дурак же он, наивный дурак! Разве непонятно, что это за железо? Застонал, завалился набок, вытряхнул содержимое мешочка на пол.
По паркету рассыпался, слепяще сияя, жёлтый металл, цену которому знал каждый человек, - монеты, разные женские бирюльки, украшения, которые вдевают в уши и вешают на шею, скатанная в комок позолота, содранная с ложек, коронки, - несколько коронок, сорванных с чьих-то зубов. Сороке сделалось противно, его выворачивало: в голове не укладывалось, что боцман мог выдирать у людей - живых ли, мёртвых ли - зубы и стаскивать с них коронки. Для этого надо быть живодёром, самым настоящим живодёром, которому чужды боль, сострадание, нежность, всё святое, что может быть святым для человека.