Что снится ему? Что грезится?
…Лежит он в чистой белой комнате, и девушка в чистом белом халате сидит возле него. Можно протянуть руку и дотронуться до девушки, так близко она сидит. Девушка похожа, ой как похожа на Инну Капшай, только волосы чуть светлей, Он боится шевельнуться, чтобы видение не исчезло. Она смотрит на него очень внимательно и спрашивает:
- Хорошо вам? Как себя чувствуете?
Разные видел Кузя сны в своей жизни, но никогда не слышал во сне так явственно человеческий голос над самым ухом. Так явственно, что не ответить просто невозможно. И губы сами выговаривают:
- Спасибо большое, все хорошо. Это кто сказал? - сам себя вслух спрашивает Кузя.
- Это вы сказали, - слышит он голос девушки. Она кончиком пальцев касается Кузиного плеча. Нет, она положительно похожа на Инну!
- Как зовут вас?
- Лена. А вас?
- Кузя.
- Как-как?
- Фамилия моя Кузнецов.
- Это я уже знаю. Как ваше имя?
- В роте меня зовут Кузя, зовите и вы так же.
- Если вам нравится…
- Очень нравится.
- А я в школе Ёлкой была…
- Хотите, и я так стану вас называть?
- Нет, что вы…
- Ну, как знаете, а меня, если можно, все-таки Кузей. Ладно? Очень прошу. Хотя на самом деле я Саша, Александр Васильевич.
- Так как же все-таки - Кузя, Саша или Александр Васильевич?
- Лучше всего - Кузя. Я ведь в госпитале?
- В госпитале.
- Ну вот, а мне в роте быть хочется. Вы меня поняли?
- Поняла.
- Долго это будет продолжаться? - Кузя обвел грустным взглядам белую комнату.
- Не знаю. Сначала как следует, подлечат, потом переведут в батальон выздоравливающих.
- Куда-куда? - удивленно переспросил Кузя.
- В батальон выздоравливающих. Неужели не слышали? А еще военный.
- Вот именно - военный, а не больной, поэтому и не знаю. Но звучит обезнадеживающе - батальон выздоравливающих! - Кузя сделал ударение на последнем слове.
Он замечает, что в белой комнате стоят еще три кровати, но они пусты.
- А это для кого? Для таких же, как я?
- Это уж кого судьба пошлет. Наш госпиталь только начинает работу. Третьего дня прибыли.
- Не из Москвы случайно?
- Мы с вами почти в Москве находимся.
- Честное слово?
- Честное-пречестное!
Кузя грустно улыбнулся: и эта, наверное, как Инна Капшай, прямо из школы…
- А где он, этот ваш батальон выздоравливающих?
- До него еще дойдет дело.
Кузя задумался. Полежал молча, потом вроде невзначай спросил:
- Вы не знаете, где мои сапоги?
- Эти штучки мне уже знакомы.
- Какие штучки? - как можно более искренне удивился Кузя.
- С сапогами.
- Послушайте, Лена, я тоже ведь не ребенок. Бежать никуда не собираюсь, честное слово.
- Честное-пречестное? - по-детски передразнила сама себя Лена.
- Честное комсомольское.
- Тогда зачем же вам сапоги?
- Друга буду искать. Может, и он в этом госпитале.
- Как фамилия?
- Слободкин. Не слышали?
- Так сразу бы и сказали. Если будете себя хорошо вести, передам записку.
- Нет, вы это серьезно, Леночка? - Кузя даже присел в кровати.
Лена решительным движением руки уложила его на место.
- Александр Васильевич!
- Леночка, буду выполнять любые ваши приказания, только дайте лист бумаги и карандаш. Умоляю вас!
- Ладно, ладно, знайте мою доброту.
- Если бы здесь кто-нибудь был кроме нас с вами, я бы непременно расцеловал вас, Леночка.
- Вы хотите, чтобы наша дружба кончилась, не успев начаться?
- Просто от радости ошалел, вот и все.
- Большой друг, наверно?
- Ближе у меня никого теперь нет. Огонь и воду вместе прошли…
- Ну, пишите, пишите, только, чур, коротко - скоро обход.
- Всего несколько слов.
* * *
Между Кузей и Слободкиным установилась такая бурная переписка, что Лена с трудом справлялась с обязанностями почтальона. Слободкин вспомнил свои лучшие дни, когда ему писала Ина и когда он строчил ей послание за посланием. Слободкин писал теперь Кузе, но все время думал об Ине, и часть его нежности невольно переносилась на друга. Кузя скоро заметил это. Он впервые ощутил всю силу любви Слободкина к Ине. Но мало было это понять и почувствовать, надо еще было сделать вид, что боль слободкинского сердца наружу не вырвалась, остается при нем. Нельзя же было обидеть друга бестактным словом. Даже имени Ины Кузя не называл в своих письмах. Но утешить его, как мог, он, конечно, старался. Он писал, что скоро они вырвутся из госпиталя, получат "крылышки". Хорошо бы, конечно, в свою родную роту, но если это невозможно, то в любую другую, только скорее бы, скорее! Нужно отомстить немцам за все - за разбитые Песковичи, за уничтоженные города и села Белоруссии, Украины, за Прохватилова, за артиллериста Сизова, за солдата, который сам себе копал могилу на своей же земле. Поборцев, Брага, Хлобыстнев, Коровушкин сейчас громят врага. "Представляешь, - писал Кузя, - как взрывают они мосты, поезда, самолеты, танки… Ты знаешь, никогда не думал, что я так чертовски завистлив. Зависть не дает мне покоя ни днем ни ночью. Завидую нашим. Всем, кто в бою".
"А у меня новость! - отвечал Кузе Слободкин. - Великая новость! Подслушал, знаю совершенно точно: скоро нас переводят в батальон выздоравливающих! Порядок! Ну а в батальоне том мы не задержимся. Там на нас крылышки сами вырастут. Между лопаток у меня уже чешется…"
"Может, тебе в баню сходить?" - шутил в ответ Кузя.
"Грубый ты человек. Грубый и невоспитанный, - ворчал в следующем послании тот, - даже писать тебе неохота".
Но переписка продолжалась со все нарастающей силой больше двух долгих недель. Прервалась она только в тот день, когда Слободкин и Кузя одновременно оказались в батальоне выздоравливающих. Это еще не боевая часть, но в коридорах уже не разит тошнотворной микстурой, а главное сапоги! Теперь под ними твердая почва. И друг рядом - койка к койке. "Еще не в воздухе, но уже и не на земле", - смеялся Кузя, вспоминая, как последний раз взлетал перед ним ТБ-3. Конечно, не на земле! Теперь настоящим боем пахнет. Парашютным.
* * *
На медицинской комиссии Слободкин дышит как можно более ровно и спокойно. До того старается, что пульс у него становится учащенным, словно после хорошего кросса. Доктор сдвигает на лоб очки, внимательно смотрит ему в глаза.
- Это что ж? Волнуемся?
- Волнуемся.
- Вы волнуйтесь, да меру знайте. Так ведь только на нестроевую вытянете.
- Товарищ военврач…
- Дышите!
Хриплые, лающие вздохи вырываются из груди Слободкина.
- Как спали сегодня?
- Не спалось совсем что-то.
- Оно и видно. Нервишки, значит. У парашютистов нервов быть не должно.
Доктор пошевелил лежавшими перед ним бумагами, еще раз поглядел на Слободкина, потом на Кузю, который покорно стоял рядом.
- А ребрышки надо бы подубрать.
- Только не на этом харче! - почувствовав, что вопрос решается в его пользу, осмелел Слободкин. - Два месяца не ели, и тут не еда.
- Тут не санаторий, - вежливо отпарировал доктор.
- Мы это заметили, - опять съязвил Слободкин. Доктор снова углубился в свои бумаги. Помолчал, постучал остро отточенным карандашом по столу.
- Ну, вот что я вам скажу. Наберитесь, Слободкин, терпения.
Первая же ночь в батальоне выздоравливающих прошла тревожно.
"Может, и в самом деле нервишки? - спрашивал сам себя Слободкин. Раньше, бывало, спал по команде. Теперь всю ночь глаз сомкнуть не могу. Где Ина? Что с ней? Посчитал бы сейчас мой пульс доктор!"
И Кузя тоже беспокойно ворочался без сна. Под утро не выдержал, решил выйти в курилку. Нагнулся пошарить под койкой сапоги и замер от неожиданности - такие же сапоги, как его, стояли и возле койки соседа, и у следующей за ней, и так до самой двери. Точно выравненные, как по струнке, пятками вместе, носками врозь.
Кузя видел только сапоги, но впечатление было такое, будто все солдаты уже в строю - стоят, застывшие по команде "смирно". Тихо, настороженно стоят, лишь легкое, спокойное дыхание слышится…
Кузе не хотелось шевелиться. Долго лежал, свесившись с койки почти до самого пола, и все глядел на сапоги.
- Ты что? - сквозь дрему спросил Слободкин.
- Ничего. - Кузя еще раз глянул на воображаемый строй. - Завалилось вот кресало куда-то, никак не могу отыскать.
- У меня есть. Вставай, покурим.
- Скоро подъем?
- Через час.
- Еще всласть накуримся.
- На что ты все-таки уставился там? - Слободкин проследил взглядом за тем, куда так пристально смотрел Кузя.
- Больно красиво сапоги стоят. Ровно, как по линеечке.
- В каждой роте есть свой Брага, наверное. Иначе б так не стояли.
Они вышли, осторожно ступая по узкому проходу между койками. Закурили.
- Интересно, где он сейчас? - спросил Слободкин.
- Кто?
- Брага.
- Там. Далеко.
- А Поборцев?
- Тоже хороший человек.
- И Коровушкин, и Хлобыстнев.
- Все хорошие.
- Только не надо о них так. Они не сплошают, будь уверочки.
- У Верочки?
Пословица такая в нашей школе была. Будь уверен, словом.
- В школе? Ах, да, да, Ина еще говорила…
Кузя был не виноват, Слободкин сам завел этот разговор.
- Интересно, ее-то судьба куда забросила?
- Кого?
- Ну не школу же.
- У своих родственников в деревне, наверное. Адреса, жаль вот, не знаю.
- Эх ты! - вырвалось у Кузи откуда-то из самого сердца. - Подумай, может, вспомнишь.
- Не знаю, говорят тебе, никогда и не думал, что пригодится. А хочешь скажу тебе, что сейчас она делает?
- Скажи.
Слободкин посмотрел на часы.
- Пишет письмо. Она всегда в это время мне письма писала. На каждом дату и время ставила: такое-то число, семь часов ноль-ноль минут.
- Ты это серьезно?
- Совершенно серьезно.
- А ты, пожалуй, прав. Сидит где-нибудь в уголочке и пишет.
- Утешить хочешь? - недоверчиво поглядел на приятеля Слободкин.
- Чудик ты, Слобода. Тебе такое счастье выпало, все тебе завидуют, а ты?…
- В ней-то я не сомневаюсь. Я тебе про твои насмешки говорю.
- И опять чудик. Еще раз совершенно серьезно: сидит сейчас и пишет тебе письмо.
Слободкин еще не очень доверчиво, но уже не сердито посмотрел на Кузю.
- Покурили?
- Покурили.
- Вышли на минутку, а проболтали чуть не целый час. Вот-вот побудка.
Когда приятели отворили дверь из курилки, в нее ворвался зычный, прополоснутый холодным утренним воздухом голос дневального:
- Подъем!
"Совсем как в первой роте", - подумал Кузя.
- Совсем как у нас в первой! - сказал Слободкин. Морщась и слегка покряхтывая от не совсем еще заживших ран, поблескивая в полумраке белыми бинтами, вставали солдаты. Вставали быстро, словно боясь отстать друг от друга. Одевшись, выбегали во двор - строиться. Там их ждал уже старшина. Сапожки на нем, как у всех старшин, хромовые, куценькие. Прошелся перед выравнявшимся строем, будто бы еще полусонно поглядел на заспанные лица бойцов. И вдруг:
- Смирно! По порядку номеров рассчитайсь!
- Первый.
- Второй.
- Третий…
- На месте шагом марш! Запе-вай!
Эх, махорочка, махорка,
Подружились мы с тобой.
Вдаль глядят дозоры зорко.
Мы готовы в бой!..
Слова песни шевельнули облетевшие ветви деревьев, густо посаженных вдоль казарменного забора. Тяжелые капли упали с них к ногам солдат.
В батальоне выздоравливающих начался новый день.
― НИЧЕГО НЕ СЛУЧИЛОСЬ… ―
(повесть)
Глава 1
Под тяжелым осенним дождем, в плащ-палатках с низко надвинутыми жесткими капюшонами, они быстро шли к самолету. Холодная ночь пахла прелой травой и бензином. Сергей Слободкин на ходу жадно ловил эти запахи, полные для него особого значения. Кончалась, вернее, кончилась его временная цивильная жизнь, и теперь, уже по "второму заходу", начиналась снова боевая, к которой так рвался после ранения. Рвался сперва из госпиталя, потом с авиационного завода, потом с комсомольской работы в Москве. В результате долгих мытарств просьба его удовлетворена, он включен в состав группы для выполнения задания в тылу противника.
Конечно, группа - не родная десантная рота, с которой пройдено столько дорог. Теперь "рога" будет поменьше, всего из трех человек составилась, но подразделение боеспособное вполне. Взять хотя бы старшого, Плужникова. Успел тоже на фронте побывать. Ранен, прыгал с парашютом, и даже не один раз. Некоторыми навыками десантника овладел в парашютном кружке второй участник группы - Николай Евдокушин. В боях, правда, не участвовал, но зато "зажигалки" на крышах Москвы тушил, а это школа, и еще какая! Кроме того, успел стать хорошим радистом, что и сыграло решающую роль при назначении Николая в группу.
О нем, Слободкине, и говорить нечего. Отведал свинца и огня в самые первые дни войны, фронтового опыта накопил - на всех троих хватит в случае чего. Словом, с заданием они справятся, чего бы это ни стоило, хотя собирались спешно, не успев толком продумать всех деталей операции и даже поближе познакомиться друг с другом. Многого не успели. Обмозговать бы спокойно втроем еще раз все предстоящее, да где там! Второпях с друзьями из главного комсомольского штаба на Маросейке не успели попрощаться как следует. Но его, Слободкина, вины в том не было, как не было вообще ничьей вины. Война есть война. Крутит-вертит любым человеком, как хочет…
Обо всем этом думал Слободкин, то натыкаясь на идущего впереди Плужникова, то чувствуя, как наступает ему самому на пятки шагавший след в след Евдокушин. Мысли эти не оставили Сергея и тогда, когда он со всем своим скарбом опустился на указанное ему кем-то место в темном чреве самолета. Освобождаясь от навьюченных грузов, Слободкин больно ударился обо что-то твердое. Вытянутые вперед руки наткнулись на ребристую металлическую стойку. Нащупав в ней знакомые овальные вырезы, обрадовался - группе "подан" не какой-нибудь устаревший драндулет, а самолет, напоминавший тот, с которого приходилось прыгать в воздушно-десантной бригаде. Впрочем, радость была короткой. Скоро Сергей помрачнел. Как только оторвались от земли, чутким ухом уловил зловещее погромыхиванье дюраля. Все таки драндулет! Огонь, воду и все прочее прошел. Изрешечен небось вдоль и поперек. И не небось, а точно. Вон как в правой плоскости завывает, да и в левой, кажись. И в хвосте, где турель, пожалуй, не меньше дыр. И клана на стучат. Так вот, значит, какую технику "выколотил" для группы Гаврусев, вот на какой посудине суждено добираться…
Чтобы разбавить мрачные думы более оптимистичными, Слободкин настойчиво старался вернуться к главному, к тому, что все-таки осуществилась, черт возьми, заветная его мечта - руки снова сжимают автомат, плечи облегают лямки парашюта. Теперь важно не подкачать, не ударить лицом в грязь, хотя бросать их будут чуть ли не в трясину какую-то. И с тяжелой поклажей в ранцах и в грузовом парашюте. А там радиопричиндалы, боеприпасы, медикаменты, тушенка…
Рассуждая так, Сергей казался самому себе вдруг похожим на летчика, который медленно, но верно укрощал тяжелый, видавший виды корабль, сперва дребезжавший всем корпусом, потом помаленьку приумолкший, словно понявший, что задача его не греметь дюралем и двигателем, а терпеливо и тихо, как можно более тихо нести свою ношу туда, где ее ждут нынешней, специально выбранной ненастной ночью.
Сергей постепенно совладал с собой, унял нервишки, в последнее время все чаще пошаливавшие. Его даже начало клонить ко сну. Так иногда бывает перед сложным делом. Сложным, опасным и ответственным. Он ощутил это сейчас с особой отчетливостью. Там, на инструктаже, все куда проще выглядело. Острый карандашик Гаврусева уверенно прочертил на сине-зелено-желтой расстеленной на столе карте длинную, неправдоподобно ровную прямую.
- Вам надо, - сказал, - попасть вот сюда. Здесь партизанский отряд. Ждут вас, предупреждены. Огни должны быть выложены в самый последний момент. Осторожность нужна - и даже сверхосторожность. В ней успех всей операции.
Гаврусев помолчал, повертел карандашиком в квадрате, обозначенном как сильно пересеченная, заболоченная местность, спокойно, подчеркнуто спокойно добавил:
- Или провал…
Теперь, когда самолет, несший на борту группу, глубоко ввинтился в беспросветно темное месиво неба. Сергей, впадая в полудрему, все возвращался и возвращался к напутственным словам Гаврусева - полным уверенности и тревоги одновременно.
…Враг стремится выловить и разгромить партизан, у которых на исходе боеприпасы - раз, медикаменты - два, харчишки - три, неисправна радиоаппаратура - четыре. На связь выходят с большим трудом, точнее, почти не выходят: батареи сели, к тому же что то случилось с радистом. Есть среди партизан больные и раненые. Но отряд пока держится, совершает налеты на немецкие обозы, часто по лесам и болотам переходит с места на место, чтобы запутать врага. Но пятачок у партизан, в общем то не велик, особо не наманеврируешься.
Карандашик Гаврусева снова и снова нацеливался в уже знакомый квадрат карты.
- Вот и все, собственно. Вся ситуация…
Беспокойно было на душе у Слободкина от той "ситуации". Какая-то неопределенность: "где-то здесь", "огни должны быть выложены", "на связь почти не выходят". Тут действительно недалеко от провала. Прямее надо было Гаврусеву обо всем ребятам сказать, честнее. Разве не поняли бы?
Та же мысль волновала, конечно, и остальных. Старшого в первую очередь. Не случайно у него даже завязалась перепалка с Гаврусевым во время одного из инструктажей.
- Сколько партизан в отряде? - спросил Плужников.
Гаврусев ответил, что последними точными данными не располагает, а врать не хочет.
- А неточными? Сто? Двести? - не унимался старшой.
В вопросах его была настойчивость человека, понимавшего, что на него возлагается особая ответственность за судьбу людей, к которым они летят на выручку.
Гаврусев от прямого ответа опять уклонился:
- Леса, болота, потери… Одно известно совершенно определенно - отряд сформирован в основном из комсомольцев, а комсомол - народ живучий, будут, значит, держаться до последнего.
- Что верно, то верно! - вырвалось у Плужникова. - Но не мешало бы иметь более подробные сведения.
- Не спорю, не мешало бы, - согласился Гаврусев. - Но связь в последнее время длится не минуты - секунды. Вы меня понимаете? Се-кун-ды! Успевают передать только самое важное…
Плужников продолжал наседать на Гаврусева:
- Разве не важно, сколько человек в отряде? Второстепенный вопрос? - черные, разлатые брови старшого насупились.
Гаврусев постарался погасить эту вспышку:
- Молодец, Плужников! Так нам и надо, замороченным.
Он помолчал, потом добавил не без раздражения:
- Только у нас таких отрядов знаешь сколько?
- Сколько? - не унимался Плужников.
В этом вопросе звучал явный укор. Не знаете, мол, вы и этого, Гаврусев, я же вижу, не знаете. Так и сказали бы. А то "леса, болота, потери"…