Сергей протянул командиру располосованную кирзу. Тот в сердцах швырнул ее в сторону. Нетрудно было догадаться, какие при этом слова заблудились в бороде командира. И хорошо, что "заблудились": Слободкин готов был схлестнуться с Василием, защитить больного. Командир, очевидно, почувствовав это, взял себя в руки, процедил сдержанно:
- Будем как-то выкручиваться.
На этом сошлись все четверо. Только пятый, который был "теперь на вес золота", еще ничего не знал о случившемся и знать покуда не мог. А от него теперь зависело многое.
В конечном счете прав, разумеется, командир. И Евдокушин это почувствовал - обостренным чутьем больного. Как только они протиснулись в шалаш, приоткрыл глаза, посмотрел на всех долгим взглядом, еле слышно спросил:
- Сообщили о танках в центр?
Командир медлил с ответом. Евдокушин с досадой сомкнул веки. И даже отвернулся. Его опять пронял удушающий кашель. Одолев приступ, продираясь сквозь хрипоту, заговорил чуть более громко:
- А сказал, немец что то важное затевает. Предупредить наших нужно. Мы ж новую радиотехнику вам доставили! Не справились?
Командир с досадой развел руками. Евдокушин этого жеста не видел, но понял почти все:
- Или совсем плох стал радист ваш?
- Совсем, - не сказал правды и не солгал командир. - Но для тебя лекарство прибыло. Ну-ка давай лечиться.
Евдокушин повернул голову, несколько штук каких-то таблеток с цокотом скатилось из пригоршни командира в перекошенный рот больного.
- Тоже вашей доставки продукция. Мертвых на ноги подымает, на себе как-то испробовал. Сперва чуть не окочурился, потом полегчало. Только побольше надо жрать этой дряни, побольше.
Слова были опять грубоватыми, но заметил это, кажется, только Слободкин, потянувшийся к Евдокушину с флягой, наполненной до краев. Командир остановил его:
- Фронтовые ему полагаются, - взял у Старика другую флягу, с другим содержимым, заставил Евдокушина сделать глоток. - Нам бы всем сейчас по сто, а лучше по сто пятьдесят. Все простыли, как бобики. Но в другой раз как-нибудь.
Евдокушин почти мгновенно заснул. Слободкин отчетливо слышал, что из груди Николая вырывается уже не только хрип, но и храп - тоже, правда, надсадный, колючий, словно кашель.
Слободкина самого вдруг скрутила такая усталость, какой он давно не испытывал. Привалившись к зыбкой стенке шалашика, он уже не мог от нее оторваться, хотя струи холодной воды, пробившись сквозь зеленую "крышу", ползли и ползли у него по спине.
Глава 5
Поднял Слободкина на ноги еле слышный звон топора, доносившийся сквозь шум дождя, который хлестал не переставая. Сергей инстинктивно рванулся сперва к Евдокушину и чуть не разбудил его, потом - наружу. Ни одного человека поблизости не было. Только привязанный к дереву Серый месил глину и щипал жухлые листья орешин, обступивших его со всех сторон. Продираясь сквозь заросли, Слободкин пошел на звук топора, но обнаружил своих нескоро. Спросонья поплутал по лесу - удары топора то приближались, то удалялись, словно водили Сергея по кругу.
Командир, старшой и Старик были заняты какой-то работой, но, увидев Сергея, остановились. Командир, вонзив в дерево топор, спросил:
- Ну как он? Живой?
- Спит, - ответил Слободкин.
- Это хорошо. Так хворь из человека выходит. Ступай, врачуй дальше, как проснется - новую жменю таблеток ему, понял?
- Понял. Вы-то тут что делаете?
- Не видишь? Жерди рубаем. Потом волокушу сработаем. Не на руках же его нести? А на коне он не удержится, - не то спросил, не то сам себе ответил командир.
- Не удержится, - подтвердил Сергей. Я вообще боюсь за него.
- Не бойся, не для того сюда доставлен, чтоб загнуться прежде времени…
Слова опять были грубее грубых, но Слободкин смолчал, решил дослушать командира до конца, а тот, словно почувствовав реакцию Сергея, продолжал:
- Как только доставим в отряд, все образуется. Лекарь там у меня есть по таким доходягам. Тоже, правда, на ладан дышит.
- А как же танки? - спросил Сергей командира. - Когда и как сообщим о них?
- Вот и я об том думаю. Все от него, от вашего радиста теперь зависит.
- Рацию не привез? - обратился Сергей к Старику.
- Не привез. Только лекарство, тушенку, галеты и водку. Кто ж подумать мог, что он такой но мер отколет. Да и разобраться в вашей технике не смогли. Одних проводов сколько! Прочих причиндалов десятки…
- Что делать будем? - все больше волновался Слободкин. - Легкие штука серьезная, тем более воспаление. Да еще крупозное.
Что такое крупозное воспаление, он, откровенно говоря, понятия не имел, только догадывался, и то смутно, но сам неожиданно поставил именно такой диагноз.
Командир мрачно спросил:
- Почем знаешь, что крупозное?
- Выслушал. Все бурлит у него, клокочет. У нас у одного так бурлило, бурлило и…
- Понятно, - за Слободкина закончил командир. - Иди карауль, чтоб не разметался во сне. Как проснется, всыпь ему новую дозу. А потом и мы явимся, не так чтобы скоро - хорошую волокушу стачать не так просто, сам понимаешь.
Сергей не знал, сколько времени понадобится для того, чтоб соорудить волокушу. Возвращался к Евдокушину встревоженный, мрачный. Все шло у них как то наперекосяк с самой первой минуты. Перебрал в памяти события последних дней и ночей. Ни одного светлого пятнышка. Только что ноги и хребты себе не переломали, и то слава богу. Совесть у них, конечно, чиста, а что толку? Разве в одной совести дело? Если бы!..
Невеселую мысль Слободкина прервало тонкое лошажье ржанье, донесшееся почему-то очень издалека. Голос Серого был уже знаком Сергею - осторожный, словно бы к самому себе прислушивавшийся. Как коня занесло в ту сторону? Или я сбился с курса?… Слободкин далее вздрогнул, развернулся на девяносто градусов, ломясь сквозь густые заросли, рванул на сигнал Серого. В голове мелькнуло командирское: "партизаны-разведчики"… Мокрые, тугие ветви хлестали Слободкина по лицу, он расталкивал их руками, не чувствуя боли, не видя перед собой ничего.
Коварная штука незнакомый лес! В хорошо изведанном, и в том заблудишься запросто, особо в такую погодку. Совсем с другой стороны примчался Сергей к шалашу. Застал Евдокушина в той же самой позе, в какой оставил. Не разметался, молодец парень. Был бы совсем молодцом, если б не хрип этот, становившийся все более жутким. Казалось, радист вот-вот задохнется во сне. Сергей испуганно растолкал его:
- Ну чего ты, Коль? Плохо тебе, да?
Больной приоткрыл глаза, не ответил, только едва заметно кивнул.
Слободкин, прикоснувшись ко лбу Николая, отпрянул. Температура лезла все выше и выше. Чудодейственное лекарство оказалось бессильным. Слободкин тем не менее попробовал всыпать в рот Евдокушину новую дозу таблеток - ничего из этого не вышло: зубы радиста были крепко стиснуты, он задыхался.
Сергею стало так страшно, как ни разу еще не было за всю войну. Он выскочил из шалаша, отвязал Серого и верхом двинулся на стук топора. Удары мокрых ветвей обрушились на Слободкина с новой силой, но ему казалось, что Серый идет куда-то не туда и продирается сквозь чащу слишком медленно, хотя тот, застоявшийся и, видимо, все понимавший, поторапливался как мог и с дороги они не сбились.
Глянув на Слободкина, от волнения не то слезшего, не то свалившегося с коня, командир, не скрывая досады, спросил:
- Обратно плохо?
- Совсем плохо. Надо что-то предпринимать.
- "Предпринимаем"… - коротко и зло прогудел командир. Он добавил еще что-то, наверно, касательно "партизан-разведчиков", но кашлянул при этом и тем приглушил собственные слова и, кажется, был рад, что так или иначе сдержался. Еще раза два кашлянул в кулак, плюнул в ладонь, перехватив топор из руки в руку, потом сказал:
- Ножом разожми зубы, а таблетки всыпь, слышь? И не отходи от него. Мы скоро теперь. А Серого здесь оставь. Слеги готовы, волокушу заканчиваем. Тут и захомутаем. К вечеру быть дома должны.
Мрачный, он снял шапку и в сердцах наотмашь стряхнул ее, тяжелую, насквозь промокшую - изнутри от пота, снаружи от дождя. Лужу, в которой стоял командир, крупные капли прошили словно пулеметная очередь.
- Как считаешь, старшой? - командир глянул на Плужникова. - Управимся?
- Тебе видней, командир, - сдавленным голосом ответил тот.
Слова были обыкновенными - Слободкина поразило, как они были сказаны. Чувствовалось, выбился человек из сил. Выбивался, выбивался и выбился.
"А кто не выбился? В ком хоть капелька осталась того, что силой зовется? В тебе, командир? Ты жестом своим сейчас выдал себя с головой. В тебе, Старик? Не ври, все равно не поверю. Глазки твои куда провалились? В тебе, Слобода? (Сергей любил иной раз думать о себе в третьем лице - это почему-то помогало в трудную минуту жизни.) И ты не бреши! Кого обманывать удумал? Сам себя? Напрасное дело. Плужникова еще можно вокруг пальца обвести. Старика тоже. В крайнем случае, даже командира. Но себя самого трудно, невозможно…"
Тут Слободкин поймал себя на слове: "Так как же все-таки - трудно или невозможно? Уж одно что-нибудь. Если трудно, значит, все-таки есть шанец. Если невозможно, то и рыпаться нечего. А ты все ж попробовал бы, Слобода, порыпался…"
Так, на бегу к шалашу, опять кружа, сбиваясь с пути, - пытался хоть немного приободрить себя Слободкин. - Приободрил? Приободрил, кажется. Хоть на несколько коротких минут. А в шалаше уж не до того было. Все вниманье - больному. - Немного, правда, мог для него сделать. Укутывал радиста наволглым, не способным согреть тряпьем. О чем-то спрашивал, не получая ответа. Доставал из командирского вещмешка таблетки, пичкал ими Николая, а сам все думал о том, как же, черт возьми, не повезло им. - Все уже, вроде бы, образовываться начало. А потом - час от часу не легче. Впрочем, на войне всегда надо готовить себя к самому худшему (так настойчиво Брага учил). Но может ли быть хуже, чем сейчас? Запросто! Можно, скажем, еще в одно ледяное болото врезаться. Потом еще в одно. Потом всякую связь с отрядами потерять, завязнуть на зиму в непролазной этой глухомани. Верно, "в общем и целом", сказал Гавру сев перед отправкой - край сплошных озер и болот. Умолчал только самую малость - про то, что некоторые из них ледяные. Но это они теперь сами знают - отведали, распробовали. Евдокушину, бедолаге, круче других пришлось.
Незаметно, исподволь к Слободкину подбирался еще один "наперекосяк". Он сперва почувствовал, что у него самого горит лоб, пылают щеки, потом все тело начали стягивать тугие жгуты озноба.
Снова Сергей попробовал о себе в третьем лице подумать. На сей раз почему-то не вышло. А лоб горел все жарче, щеки полыхали все горячей. И, кажется, давно уже. Но ничего этого он не замечал и замечать не хотел до самой последней минуты. Снова и снова склонялся над больным. Сидеть на корточках стало неудобно и даже больно - попробовал привалиться плечом к одной из зыбких стенок шалаша. В этой предательской позе его и скрутило по рукам и ногам…
- Что за чертовщина?! - услышал Слободкин сквозь тяжкую дрему командирский гудящий бас над самым ухом. - Был один лежачий, теперь двое с копыт. - Мокрая, холодная рука Василия легла на лоб Сергея. - Не хватает нам всем тут плюхнуться - и лапки кверху!
Что солдата подымает на ноги? Долг. Приказ. Необходимость. Слободкина в этот раз обида подняла. На самого себя, ясное дело, прежде всего. Но и на командира: не только рука у него была холодна. Встрепенулся Сергей, упрямо отвел ледяную жесткую руку, выкарабкался из шалаша наружу. Встретившие его Плужников и Старик, сразу заметившие резкую перемену в состоянии Сергея, - в один голос:
- И ты туда же? Час от часу не легче!
Одна обида у Слободкина наложилась на другую. Он ничего не ответил, только оперся о шелестевший от дождя и ветра куст, чтоб стоять уверенней.
Командир, выползший из шалаша следом за Слободкиным, подошел к нему вплотную. Еще раз его рука скользнула под чубом Сергея. Диагноз в устах командира прозвучал раздраженно:
- И у этого под-за сорок.
Плужников и Старик сперва было не поверили командиру. Как же, мол, так? Совсем недавно здоровым был. Но, присмотревшись к Сергею повнимательней, засуетились.
- Давай свое снадобье, командир! - услышал Слободкин голос Плужникова.
Плужникова? Или Старика? Сергей толком не мог разобрать, хоть и очень старался - в ушах у него звенело, голова разламывалась.
"Совсем недавно здоровым был"? Верно, был. Но когда? Вчера? Или позавчера? Сбился со счета Слободкин. А командир уже заталкивал ему в рот лекарство, вкус которого нельзя было разобрать - губы и язык горели, глотку драло. Не понял Сергей, и чем заставили запивать пилюли, никак не желавшие проскочить внутрь, огромные, как пуговицы от телогрейки.
Позднее Слободкин каким-то чудом восстановил в памяти многое. Некоторые детали вырисовывались с поразительной четкостью. Слеги, о которых он имел смутное представление, оказались самыми обыкновенными оглоблями, только раза в два подлинней - с постепенным переходом в упругие окончания, мягко стлавшиеся по земле. Волокуша не была каким-то отдельным сооружением - слеги, ловко сплетенные лыком поближе к концам, образовывали подобие носилок, из которых раненый не выпадает при движении по любой дороге и даже без всяких дорог. Может быть, волокуша в таком виде была изобретена партизанами, может быть, даже самим командиром, который, что ни говори, все больше раздражал Слободкина: "Слеги-то и волокушу он хорошо сработал. Хорошо Евдокушина уложил и укрыл. Но зачем же в носилки, тем более одноместные, сразу двух людей укладывать? Так не пойдет, командир, не пойдет. Я уж как-нибудь на своих двоих".
Тут схлестнулись они с командиром. И еще как схлестнулись! Один в свою сторону гнул, другой - в свою.
Плужников тоже хорош. Встал на сторону командира. Ложись, дескать, и все тут. Старик заодно с ними, дьяволами.
Всеми правдами и неправдами на своем Слободкин настоял. Вцепился в слегу возле хомута, словно впрягся. Никто не мог его оторвать, хотя и пытались. Сергей даже сказал, кажется:
- Поехали.
Сказал? Или не сказал? Прорычал, скорее всего - такая злость закипела в нем. На командира. На Плужникова. На Старика.
- Поехали, - буркнул наконец командир и взял под уздцы Серого. - Минуты больше терять не должны. Секунды!..
"Партизаны-разведчики…" - проносилось в воспаленном мозгу Слободкина. Сквозь шум в ушах, сквозь шелест веток, которые с новой силой стали хлестать по лицу, опять и опять слышал Сергей откуда-то издалека эти до боли обидные, но и подстегивающие слова. Эти и еще кое-какие, посолонее, покрепче.
Глава 6
Наступил момент, когда Сергея покинуло ощущение реальности происходящего. Шагал он или стоял, опять и опять увязая все глубже в ледяном болоте? Плелся, держась за слегу или, подчинившись командиру, опрокинулся в волокушу, рядом с метавшимся в жару Николаем? Во что на деле превратились те "часика три-четыре", которые отделяли их от первого отряда? На эти вопросы Слободкин искал и не находил ответа. Потом он вдруг снова оказался в каком-то шалаше. Оглядевшись как следует, понял, что не в "каком-то", а в настоящем, сработанном по всем правилам партизанского искусства. Дождь, продолжавшийся непрестанно, не пробивал его круто спадавших к земле скатов. И было в шалаше покойно, даже можно сказать уютно. В середине теплился крошечный костерок. Это были первые впечатления Сергея, когда он расправил затекшие ноги, разомкнул тяжелые веки и огляделся. Костерок не дымил, не чадил, а только источал ровное, чуть потрескивавшее тепло - это говорило о том, что распалили его и поддерживали огонь в нем очень умелые руки, видно, те же самые, что возводили шалаш. Уже от одного этого настроение у Слободкина стало подниматься, хотя хворь не отпустила его, крепко, до боли в спине впечатала в настланные еловые ветки. Не отпустила она, судя по всему, и Евдокушина, лежавшего рядом и продолжавшего дышать все так же надрывно.
Несмотря на горячие угли костерка, в шалаше был полумрак, которого так хотелось воспаленным глазам Сергея. Так бы вот лежать и лежать, угревшись, думая о жизни, о пережитом и о том, что еще предстоит.
Через некоторое время глаза Сергея, с болью скошенные в сторону, остановились на светлом кособоком треугольнике входа в шалаш. Треугольник был задраен дождем и оттого казался отодвинутым куда-то очень далеко, но через него доносились снаружи до слуха Сергея приглушенные голоса людей, о чем-то споривших между собой, что то друг другу доказывавших. Чуть громче других звучал голос командира, с его обычной присказкой: "партизаны-разведчики"… Сколько раз слышал Сергей Василия в эти дни, в эти ночи - то спокойно-рассудительного, то раздраженного, то даже злого. Сегодня какая-то новая нота в интонации у него прорезалась. Похожая на ту, что прозвучала в самые первые минуты их встречи, когда улыбка, вроде бы, пробовала шевельнуть бороду командира. Робко, но пробовала. Вот и сейчас, Слободкин отметил это с особым удовлетворением, гудящий голос Василия вдруг потеплел, командовал он мягче, чем обычно:
- Поаккуратней, граждане, поаккуратней.
Радиотехнику, извлеченную из грузового парашюта, втащили в шалаш, осторожно опустили возле Евдокушина. Командир присел на корточки рядом с больным, положил на его полыхавший лоб свою руку. Все молча в упор глядели на Николая и ждали. Измученными глазами он обвел расставленную возле него радиоаппаратуру. Медленно, с трудом, но в то же время решительно поднялся на локтях, обращаясь к командиру и старшому, спросил:
- Выходить в эфир?
- Выходить, - сказал Василий, шаркнув мокрым рукавом телогрейки. - Самое время, радист, самое наше подходит.
- Самое наше, - подтвердил Плужников, часы которого после ледяного болота не подавали признаков жизни, но который продолжал несмотря ни на что обладать удивительной способностью ориентироваться во времени с точностью чуть ли не до минуты.
- Сможешь? - с тревогой и надеждой спросил командир.
- Надо, - еле слышно прохрипел Николай.
- Командуй! - Василий пододвинулся к радисту вплотную, подправил ветки под его локтями, чтоб тому поудобней было орудовать техникой. - От тебя теперь все зависит, понял? Вот тебе обе "РБ" - наша, выдохшаяся, и ваша, из грузового парашюта. Два сапога пара. Одна тяжелее другой. Рация бородатых, ежели по партизански.
- Рация боевая, - поправил командира Плужников - А еще точней - "РББ": рация боевая, безотказная. Ежели не грохнет снарядом по ней.
- Ваша в целости, считаю, - сказал командир, - хотя ее тряхануло будь здоров! Человек на ее месте костей бы не собрал.
- Мы же собрали… - подал было голос Слободкин, но тут же осекся. До боли в глазах стал следить за радистом, за каждым его неуверенным движением.
Тот еле слышно что-то говорил командиру. Сергей улавливал только отдельные слова:
- Нашу, нашу поближе… Ножик, пассатижи, провода… Все, что было в брезенте. И не застите, не застите, я и так ни черта разглядеть не могу.