Глава 5
Утром я вернулась домой, и белых "Жигулей" у дома уже не было. Я поднялась на веранду поприветствовать своих стариков и взять черную краску для могильной ограды. Тетка, улучив момент, все же спросила про Андрея Константиновича.
- Он глубоко женат, тетя Ната, и не спрашивай больше о нем.
Она буркнула под нос нечто невразумительное и быстро отошла к кухонному столику, где Ругучис, местное божество ферментации с вечно кислым выражением своего белого лица, уже превратил позавчерашнее молоко в сегодняшнюю простоквашку. У моей тетки был собственный театрик, так тешивший вологодское сердце ее избранника. Щи супруги хлебали деревянными ложками из общей миски, и платочек повязывался в летнее время на манер первых комсомольских функционерок. Тенденция к опрощению вступала, однако, в сильное противоречие с ее любовью к вычурным шляпкам и кружевным блузкам, сколотым под шеей старинной камеей.
Виктор Васильевич, радея в свободное время за отчизну, составлял все последние годы новый рабочий календарь, где количество выходных дней и праздников стремилось к нулю. Этот проект неоднократно посылался им в высокие инстанции, молчавшие долго и таинственно, пока автор изобретения, разглядывая фотографии на первой странице газеты "Правда", не узнал во второстепенном члене политбюро ЦК КПСС своего племянника.
Виктор был девятым ребенком в крестьянской семье, поскольку рождаемость на Вологодщине в те незапамятные времена была, видимо, гораздо выше среднестатистической. Племянник от первого брата был, таким образом, ровесником Виктора, а поскольку жизнь раскидала братьев по разным концам Советской Родины, то восстановить родственные связи представлялось вполне естественным. В ЦК КПСС был отправлен запрос о родстве, и, хотя племянник впрямую так не признал своего дядю, но через три дня после запроса к Виктору нагрянули местные райкомовцы и с великим почтением повели разговор о проекте нового рабочего календаря, уговаривая автора сохранить существующее право на труд и на отдых.
Виктор решил сохранить для бездельниц Женский день календаря, и снова отправил этот проект, куда следовало. Тетка с ужасом призналась мне в своем предательстве, когда, стоя лютой зимой у почтового ящика, она зажмурила глаза и тихонько выронила мужнино письмо прямо в сугроб, спасая тем самым значительную часть человечества от вымирания, поскольку "черные субботы", пасхальные воскресники, дежурства в народной дружине и бесконечные переносы рабочих дней с потерей выходных и так резко снижали рождаемость в СССР.
После утреннего приема простоквашки они не утерпели и стали собираться со мной на кладбище.
Путешествие с Виктором Васильевичем длилось целую вечность, он шел с палкой, опираясь на теткино плечо и хрипло дышал. По прибытию на место старики уселись поодаль и оттуда руководили всеми моими действиями. Через пару дней, если не будет дождя, следовало позолотить колышки ограды, а Юмис обещал сколотить маленькую деревянную лавочку. Крест, естественно, не планировался.
После окончания малярных работ мы так же долго шли домой. Переодевшись, я хотела простирнуть подпачканный краской халатик, но, услышав за окном голос Баронессы, спряталась в соседнюю кладовку, где лежали мешки с ненужными дачными вещами. Когда опасность миновала, я тихонько огородами удалилась в лес и, собрав на опушке букетик цветов, понесла их к песчаному карьеру. Уже ничто не указывало на произошедшую трагедию, и я положила цветы на желтый песок.
Перед деревней на изгибе шоссе стояли милицейская машина и "Скорая помощь", а сами милиционеры и какие-то штатские люди смотрели вниз, где крутой откос озерной террасы зарос невысоким ивняком. Под откосом лежала колесами вверх помятая машина, люди в белом извлекали оттуда окровавленного мужчину средних лет, а рядом с машиной на земле сидел с совершенно отрешенным видом высокий блондин лет тридцати в джинсовом костюме с фотоаппаратом через плечо. Это место было проклято для автомобилистов, аварии случались здесь почти каждый год. Обоих пострадавших увезла скорая помощь, оставшиеся мужчины стали вытаскивать машину на шоссе, а я вернулась домой, забралась с одеяльцем в кладовку и легла там, как в большом чемодане, из которого меня зачем-то вынули двадцать семь лет назад.
- Не сочинить ли из всего этого балет? - подумала я о своем маленьком театрике, но одна сумасшедшая французская балеринка восточноевропейских кровей весьма ехидно прошлась относительно изобретателей велосипедов.
- Да вы понятия не имеете, кто у вас там за кадром вещает, - сказала я ей с максимальной язвительностью.
Мы тут же вступили в дискуссию об особенностях постмодернизма, и ее крепенькие ножки в шнурованных ботиночках принимали по ходу дискуссии занятные позы, и в кудрявом водопаде черных блестящих волос то и дело мелькали темные глазки и красные губки. Наконец, мы сошлись на том, что все уже придумано до нас, и фамильный замок Маркау-Воджи - тот самый, который так жаждала увидеть Баронесса, как нельзя лучше подходит для декорации к балету. Когда роли были распределены, я появилась за кулисами на приеме в честь испанского посла под руку с генералом.
Балеринке досталась роль маленькой Норы, и, пока она стучала ножками по деревянным ступенькам нашей лестницы, стены дома каменели и воздымались к небу стрельчатыми арками, выходя за кадр в вечернее небо. Заиграла музыка, и под простую мелодию Шопена замок наполнялся молодыми парами, и девицы взволнованно дышали грудью над высокой линией талии, а молодые люди откидывали назад свои темные кудри и путались в стихах. Они еще не прихрамывали от боевых ран, и разочарование бытием еще не коснулось их гладких лиц, и принц смотрел на них с легкой усмешкой, но сладкие звуки музыки, кружившиеся в воздухе замка, все же бередили его жестокое сердце забытыми воспоминаниями.
Юная Нора с плачем вбегала по заросшим травой ступенькам в каменный замок, но тут же уносилась назад, в заросли роз - ведь обитатели замка были слишком поглощены друг другом, и никто не останавливал маленькую бегунью. Она непрерывно плакала, потому что ее трепетное сердечко уже открылось для любви, и красивый принц с разочарованным взором и байроновской усмешкой чувственных губ казался ей воплощением мечты, и желание любить так тесно, так неотъемлемо сплеталось с отчаянным и безумным страхом перед этой любовью. И когда принц остановил маленькую бегунью, и развевающие крылышки прозрачного голубого шарфика упали на тяжелые складки красного плаща, то сердечко Норы не выдержало и разорвалось. Маленькой Норы не стало, а за кадром холодная светская дама вздохнула, и, поправляя малиновый берет, сказала собеседнику:
- Ах, принц, я любила вас в то лето, но, может быть, я любила не вас, а саму любовь?
Картинки погасли, и безумие последних дней, переведенное в плоскость либретто, перестало принадлежать мне одной. Я засыпала, а оно растворялось в этом мире, и, спустя какой-нибудь час, маленькая узкоглазая Нора уже рыдала в зарослях хризантем у дворца богатого мандарина. Проснувшись к вечеру, я обнаружила во дворе маленькое женское совещание, все смотрели под куст бузины за огородом, где головой вниз совершенно неподвижно лежал блондин с фотоаппаратом.
- Он уже два часа так лежит, пришел и лег, - сообщила Жемина, - это газетный фотограф, он родился здесь, а потом его родители переехали в Неляй. Они ехали со старшим братом и разбились перед озером. А машину отвезли к Бодрайтису в мастерскую.
Он лежал в полном шоке еще с час, а потом Жемина уговорила его перейти на сеновал и отнесла туда молока с какими-то бутербродами. Уже совсем стемнело, а я все смотрела из окна на сосны, луковую грядку и темный сарай, где был мой собрат по несчастью, а потом налила в бутылку черничной настойки и пошла на сеновал. Наверху было тепло и душисто, он лежал с открытыми глазами и спросил меня:
- Ks t?
- Я была на шоссе сегодня днем, а вообще живу здесь каждое лето.
- Что тебе нужно?
- Я принесла выпить. Тебе, наверное, нужно снять напряжение. У меня вчера был ужасный день, и я бы выпила вместе с тобой.
- Сигарет нет?
- Сейчас принесу. Подождешь десять минут?
- Подожду.
Где взять сигареты, я знала точно. Барон, хоть и покупал сигареты блоками, но ему всегда их не хватало, поэтому я иногда припрятывала пачечку в укромном месте, а потом в нужный момент ему же ее и отдавала. Последняя пачечка лежала сейчас под его матрасом, я ее спрятала, пока пела песенку и перечисляла его красоты. Войдя с искаженным от головной боли лицом, что позволяло не подвергаться расспросам и укоротить визит, я попросила анальгина. Пока Барон искал таблетки, пачечка переселилась в карман моей куртки. Барон пообещал завтра поутру зайти поболтать, и я удалилась на сеновал, прихватив по дороге у беседки кошачью консервную банку с водой, отличную противопожарную пепельницу.
Мы выпили, он выкурил сигарету, глядя в потолок, а потом приказал коротко и ясно:
- Еikite… Иди ко мне.
Я и пришла. Больше мы толком и не говорили, и через полчаса он заснул мертвым сном, а я вернулась к себе. Утром пришел Барон с загадочным блеском в глазах.
- Слушай, что, собственно, происходит?
- Личная жизнь не удается, друг мой.
- Я бы этого не сказал. По-моему, ты страдаешь от ее избытка. Я хотел догнать тебя вчера, но ты исчезла на сеновале - кстати, я сразу ушел. А куда исчез Андрей?
- К семье. Understand?
- Ask! - после некоторого раздумья ответил мой друг, - пошли завтракать и махнем потом на Кавену.
Знаешь, у меня у самого страшное горе - вчера с утра оставил велосипед у дома Алоизаса, и его увели. Я уж и в милицию с горя заявил. И смокинг - представь только! - пришлось везти на рейсовом автобусе.
На Кавене было полно голого народа, приехала с семьей моя питерская приятельница Галя - прошлой осенью они с мужем завербовались на север и зарабатывали теперь длинный рубль в городке с большим химическим комбинатом. Галя была самой воспитанной женщиной в Пакавене и вполне могла бы претендовать на роль английской королевы, если бы однажды посередине Кавены не спела мне куплетик про пароход и цаплю, от которого мои уши до сих пор имели подвядший вид.
Сегодня был день рождения ее дочери Вари, поэтому всех фотографировали и кормили покупными бисквитами с домашним заварным кремом и ягодками. Лариса Андреевна продемонстрировала нам грудными мышцами упражнение из йоги по прямому массажу сердца и спела имениннице романс очень нежным голосом, никак не соответствующим ее характеру, после чего отправилась в свой овраг улучшать голосовые связки свежей земляникой. Через некоторое время до нас донеслось ее приглушенное лесом пение, а потом она закричала.
Мы помчались на крики увидели ее у дороги, а неподалеку в траве в судорогах корчилась молодая женщина в красных джинсах. Увидев нас, женщина указала рукой в сторону шоссе и попыталась что-то сказать, но ее тело изогнулось дугой и затихло. Баронесса констатировала смерть в тринадцать тридцать пять, такова уж была сегодня Баронессина планида. Женщину мы узнали - это была молодая лесничиха, дочь звонаря Ремигиуса, Сидоров водил к ней за озеро детей кататься на лошади. Барон тоже пробовал, но лошадка была крестьянской, к суперменам относилась с прохладцей, и он отделался легким ушибом руки.
Лара рассказала, что когда запела, то рядом за молодыми сосенками раздался какой-то шум, и кто-то промчался по лесу в направлении шоссе, ломая ветки. Лараот испуга кинулась в другую сторону и закричала, наткнувшись на лежащую женщину. Двое побежали за озеро к леснику, кто-то помчался на велосипеде в деревню. Лесника на месте не оказалось, а милиция вскоре приехала. Недалеко от трупа лежал пакетик с сахаром, явно полученным в райцентре на выданные недавно талоны. Нас описали и попросили разойтись, а Ларису Андреевну с Баронессой забрали для дачи показаний, не забыв прихватить пакетик с сахаром.
Новость быстро облетела дворы, но звонаря Ремигиуса нигде видно не было. Лесник появился и сейчас сидел в районном отделении милиции, откуда уже вернулись наши дамы. С ними на автобусе вернулся из больницы и мой блондин. Он выглядел уже довольно уверенно и надменно, быстро нашел меня в толпе взволнованного событием люда и сказал, что брату стало легче, а он хочет поблагодарить за помощь, представиться и узнать, как меня зовут. Его звали Линасом Пушкайтисом, и он действительно работал фотожурналистом районной газеты. О происшедших в Пакавене событиях он случайно узнал в больнице, куда привезли труп.
- Отведи меня на место происшествия, - попросил Линас, - а по дороге я зайду в мастерскую.
Машину уже почти починили (мастерская Бодрайтиса с выездом под оранжереей веников не вязала) и обещали отдать часа через три. У Кавены Линас сделал несколько снимков, записал мой рассказ о лесничихе и убитой туристке, быстро выкупался, и мы пошли назад, затеяв занятный разговор о прусско-балтийской мифологии. Мне было легко с ним, да и вчерашнее приключение казалось уже выдуманным, как вдруг на обратном пути перед мастерской он сказал мне:
- Поедешь со мной сегодня, у меня свой дом в Неляе, и я живу один. Заеду, когда получу машину, - сказал и остался у Бордайтисов.
Да, дела… Жить в Пакавене стало неуютно, и возможность вообще выпасть из этой жизни в никуда казалась весьма заманчивой. Я раздумывала над предложением и общей ситуацией. Ах, как глубоко проникли вы, Андрей Константинович, в мое жизненное пространство, и теперь каленым железом нужно выжигать ваш сладкий образ!
- A ты где был, кошачья сволочь, когда я упивалась ролью доверчивой девицы? - обратилась я к своему черному ангелу, у которого тоже был свой собственный театрик. Он обожал играть роли русских философов, хотя лучше всего ему удавалась популярная роль молодого Михаила Боярского.
Мой черненький мяу тут же прокипятил свою одежду в отбеливателе "Лебедь" ("Лыбедь" - по его терминологии), отчего она временно приняла сероватый вид, и, подпоясавшись веревицей, разлился соловьем:
- Заповедь четырнадцатая! "От клятвы чужеложства, играния и пьянства должен каждый отрок себя вельми удержать, и от того бегать, ибо из того ничто ино вырастает, кроме великой беды и напасти телесные и душевные, от того ж рождается и погибель дому его, и разорение пожиткам".
- Батюшка, да ты совсем мышей не ловишь! "Юности честное зерцало" для отроков писано, а ведь нигде кроме, как на плече отроковицы двадцать восьмой год прозябаешь, комсомольский ты мой, - упрекнула я кота.
Пределом его мечтаний была главенствующая роль в нашем доме, но длительное отсутствие конкурентов сказалось на его ретивости самым губительным образом. Пакавене представлялась ему самым безопасным местом на свете, и он сутками отсыпался на моем левом плече.
- Тьфу, виноват, до сих пор ночными вепрями перепуган. "Тринадцатая добродетель, пристойная девицам, есть стыдливость: когда человек злой славы и бесчестия боится и явного греха бегает и, опасаясь гнева божия и злой совести, так же и честных людей, которые иногда о иных, как кто живет: худо или добро, рассуждать могут…"
- Ну, вот, и ладушки! Убедил…
Я быстро собрала кое-какие вещи, спустилась к старикам, и сказала, что уезжаю с экскурсионным автобусом посмотреть музеи - развеюсь и вернусь днями, а продукты, если нужно, подвезет Барон. Успев предупредить подъехавшего Линаса, чтобы подобрал меня на шоссе, я удалилась с сумкой к воротам турбазы.
Он решил сначала заехать в райцентр.
- Я съезжу на заправку, а ты купи чего-нибудь из еды. Дома у меня одна картошка, я перед аварией только из командировки вернулся, - сказал он мне у станции, протянув кошелек.
С мясом в магазине были перебои, и мясник, люто ненавидящий приезжих и вообще всех на свете, разливал у автомата молочный коктейль, переругиваясь с очередью. Автомат трясло, будто его делали на военном заводе по рецепту Калашникова. Тут же сбоку отоваривали талоны на сахар, не являвшимся ни мясом, ни молоком. Дачникам талоны не полагались, и мы привозили сахар с собой. Я прошла пару кварталов и вышла на центральную площадь с традиционным памятником.
Возле памятника две серые кошки катались по асфальту в полном экстазе, что означало ослабление режимных устоев в невиданных ранее масштабах - обычно по утрам остатки валерианы смывались каким-то неаппетитным, с кошачьей точки зрения, раствором. В гастрономе мясные прилавки тоже были пусты, но я купила мягкого сыра с тмином, прессованного творога, рижского хлеба, сливочного масла, подсолнечного масла, рыбных консервов и десяток яиц, и отчаянно бездумный автоматизм моих действий меня не пугал.
Линас ждал меня около машины. Приняв пакеты, он широко улыбнулся и сел за руль в отличном расположении духа. Мы поехали в обратном направлении и, минув Пакавене, вскоре добрались до реки, где прошедшей зимой утонул с трактором муж барменши. Речные боги, застывшие в ожидании новой жертвы, медленно повернули зрачки в нашу сторону, но мой паромщик молча нажал на газ, и сосны пакавенского леса стали уплывать за горизонт. За мостом был тихий городок Неняй, столица соседнего района.
- Да, человек не из болтливых, - подумала я с определенной благодарностью. Высокие сосны сменялись за окном молодыми посадками, мелькнул готический костел, аккуратная кладка которого из мелких красных кирпичей и сухость деталей свидетельствовали о девятнадцатом веке.
Наконец, мы въехали в Неляй. Я бывала здесь раньше - в городе жило много поляков, а польские торговки в рядах весьма благосклонно относились к приезжим, и крупные душистые ягоды черной смородины стоили, по московским понятиям, фантастически дешево. Моя тетка стерилизовала их без сахара по методу "пух-пух" и, упаковывая в два пластиковых пакета, отсылала посылкой к себе в Балашиху.
Мы подъехали к большим воротам, окаймленным бузиной. Новый деревянный двухэтажный дом с обилием кружевной резьбы располагался на окраине города у небольшого лужка, за домом стоял массивный каменный сарай буквой "Г", в передней части которого находились кухня, кладовая и небольшая гостевая комната, а хвостик от буквы был представлен гаражом, двумя пустыми стойлами и столярной мастерской. В доме имелся и полуподвальный этаж, отделанный деревом, где был устроен бар и стоял большой старинный рояль. Под сараем тоже имелось большое подвальное помещение, соединявшееся подземным ходом с домом и оборудованное под фотомастерскую и овощехранилище.
Палисадник поражал обилием цветов, а между зданиями, около деревянного столба, увенчанного резной мужской головой, был сооружен занятный рокарий с камнеломками, очитками и карликовым можжевельником. Со стороны луга вдоль забора рос шиповник, и последние цветы его розовели в густой зелени. Большая лайка заметалась, виляя хвостом, в обширном деревянном загончике - лаек нельзя сажать на цепь, это было известно.
- Я получил свою долю от брата за отцовский дом. Еще кое-что досталось, ну и сам подработал, конечно, - уточнил Линас происхождение своего богатства, - а дом мы сами с братом строили.
- Теперь хочу купить лошадь, - добавил он и перешел к текущему моменту, - я накопаю сейчас молодой картошки.
После ужина мы перешли в бар, и, выпив немного вина, я стала разглядывать многочисленные дипломы и всякие прочие свидетельства журналистских успехов, развешанные на стенах.
- Я не хочу уезжать из родных мест, - объяснил он мне свое величие, никак не соответствующее провинциальным масштабам, - хотя иногда очень хочется поговорить со свежим человеком.