Боровой откинул капот грузовика, старательно делая вид, что роется в моторе, пока есть время для передышки. Свой автомат как бы невзначай пристроил рядом.
Вчерашние партизаны – в том, что это так, Дерябин уже не сомневался, – потеряли к саперам всяческий интерес, также разойдясь по своим делам. У комендатуры, кроме Николая и Борового, занявшего позицию возле машины, остался только Родимцев – провожал не совсем соответствующим моменту, полным странной задумчивости взглядом Павла Шалыгина, который, поправляя на ходу пистолет в кобуре, уже шел к старой усадьбе за арестованным, из-за которого заварилась каша.
Взгляд, подобный комендантскому, Николаю также был очень хорошо знаком – так смотрят на мир похмельные мужики.
Минуты потянулись невыносимо медленно.
По негласному решению, сигнал к началу акции должен подать именно он. Когда это сделать – вопрос открытый. Также оставалось неясным, почему Дитрих, столь остро желавший довести до конца недавнюю операцию и таки ликвидировать командира Родимцева, вдруг удалился со сцены, вызвавшись сопровождать девушку-радистку. Однако и тут Николай решил, что знает ответ: если моложавый лейтенант-латыш, внешне даже в форме не похожий на солдафона, разбирается в немецких радиопередатчиках, это ни у кого не вызовет ни сомнений, ни подозрений. А радиоузел контролировать просто необходимо, и отпускать радистку одну неразумно. Плюс ко всему, абверовец вновь применил свой излюбленный прием – оставил Дерябина один на один с необходимостью принимать радикальные решения, которые касаются бывших "своих". Сам же подключится, когда акция начнется, – не на девчонку же время тратить…
Резкий хлопок заставил вздрогнуть.
Обернулся на звук – Боровой резко закрыл автомобильный капот.
– Нервы, старлей, – криво усмехнулся Родимцев. – Я думал, у саперов крепкие.
– Так на звук же реагируем, товарищ капитан.
– Тоже верно. У всех у нас ни к черту… С твоей работой спирту не предлагаю…
– В другой раз не отказался бы. Сейчас – не могу, права не имею.
– Ладно, не оправдывайся.
Черт, как же время тянется…
От усадьбы в сторону комендатуры возвращался Шалыгин, ступая сзади и чуть сбоку арестованного. Заросшего типа в ватнике и картузе, надвинутом на самые глаза.
Пусть подойдут, решил Дерябин.
Даже повернулся к ним боком, убедившись, что Дитрих с Полиной скрылись из виду.
Подойдут. Это и станет для него точкой отсчета.
Основную группу вел Степан Кондаков.
По ходу он уже успел прикинуть: им предстоит иметь дело не только со взводом охраны, оставленным у склада до прибытия следующей воинской части, но и с оставшимися от большого отряда партизанами, невесть как занесенными в поселок. Приобретя за последнее время серьезный опыт агентурной работы, он оценил ситуацию сам, ему не нужно было ни с кем советоваться. Все это время Кондакову удавалось выжить только за счет своего умения смотреть, слушать и делать собственные выводы. Потому захват Хомутовки своими силами он не считал слишком уж нереальным заданием.
Конечно, он не во всем сейчас соглашался с Дитрихом – а сомнений в том, что решение устроить первую диверсию именно здесь, в поселке, принял именно он, у Кондакова не было.
Этот Пивоваров, или как его там, явно перекрашенный энкавэдэшник, самостоятельной фигурой не был. И Степан надеялся, что не будет. Хотя Дитрих по непонятной причине решил приблизить именно его. Впрочем, Кондаков и здесь не давал перекрашенному шансов: Дитриху этот тип интересен только потому, что служил в советских карательных органах, и немец получал очевидное удовольствие, играя с ним, даже делая вид иногда, что подыгрывает.
Однако приказ получен.
И каким бы он ни был сомнительным в переложении на данный момент, оспаривать его Кондаков не собирался.
Некоторое время Полина и ее спутник шли рядом и молчали. Девушке просто не хотелось разговаривать ни с кем, включая этого латыша, видно поздно попавшего в войска. С виду лет тридцать, похоже, на фронте недавно, выглядит слишком уж сыто в отличие от остальных саперов. Да к тому же лейтенант, не успел дослужиться… Хотя какое ей-то дело, все равно беседовать желания нет. И не о чем. Не о радиолампах же…
Однако он все же попытался начать разговор.
– Меня зовут Янис.
– Слышала… Полина.
– Очень приятно. Вы ведь не хотели там оставаться, где ваш комендант. Я прав? – И, не давая возможности ответить, сказал уверенно: – Я прав.
У него был заметный и, признаться, приятный акцент, делавший речь как-то даже более мягкой.
– Я должна вам отвечать?
– Нет, зачем. Я же прав.
– В таком случае к чему вопросы?
– А вы – лед, Полина. Или огонь, как посмотреть.
– Смотрите как хотите, – девушка пожала плечами.
Видимо, ей удалось убедить латыша больше не пытаться общаться и тем более – флиртовать: он замолчал и так дошел с ней до "радиорубки", которую она, не пойми почему, назвала для себя "дом", где еще нынче утром располагались девушки-связистки.
Вспомнив, что там не убрано, Полина было подумала оставить лейтенанта за дверью под предлогом необходимости немного прибраться. Но потом решила – ну его, голова занята совсем не наведением порядка, и что нового для себя может увидеть латыш?
Ничего.
Они вошли.
Радиостанция стояла на столе, придвинутом к окну. Стол приволокли сюда, вероятнее всего, из школы или другого учреждения: он был с тумбой и массивным выдвижным ящиком. Чуть поодаль, у стены, расположилась Полина.
Хоть было не жарко, девушка сразу скинула полупальто, бросив его на деревянный топчан и прикрыв набитую соломой подушку, машинально одернула гимнастерку, повернулась к латышу.
Только сейчас, стоя от него шагах в четырех, вдруг обратила внимание – он смотрел на нее как-то странно.
Один на один с мужчиной. Загородил собой входную дверь. Не встал так, а именно загородил, блокируя единственный выход. Или ей кажется от усталости, нервов и прочего… Полина вздохнула, снова зачем-то одернула края гимнастерки.
– Ну… Вот… Вы, Янис, с такой штукой разберетесь?
Даже если он и собирался ответить, то не успел.
Снаружи, с той стороны, откуда они только что пришли, ахнул выстрел.
Затем сразу же – второй.
Коротко ударил автомат.
– Что…
Полина рванулась вперед.
Замерла в движении, нелепо раскинув руки.
Латыш направил на нее ствол пистолета.
Рот улыбается, а глаза злые.
4
Поселок. Весна 1943 года. Дробот
Его разбудила ленивая ругань соседей.
Вероятно, это стало некоей местной традицией – огрызаться друг на друга по поводу того, чего ни один из арестованных изменить не мог: питания. Спекулянт Уваров талдычил, что их обязаны кормить трижды в день, раз содержат в заключении, причем советская власть – это не проклятые фашисты, гуманность проявлять обязана. Уголовник по кличке Ворон беззлобно, скорее из простого нежелания соглашаться с тем, кого считал идейным противником, возражал: если кому и положена тюремная пайка, так это ему. Он честный вор и одинаково крал при любой власти. Потому имеет больше прав на снисхождение, чем барыга, служивший оккупационному режиму.
Словесная перепалка по сути своей была глупой, смысла не имела и на выходе ничем завершиться не могла. Вспомнив немецкий лагерь, Роман отметил: есть там тоже хотелось постоянно, только о своих правах на питание никто из пленных даже не заикался. О еде вообще не принято было говорить ни с кем, и сейчас Дробот четко осознал – боялся о ней даже думать. Здесь же его сокамерники парились уже несколько дней, ожидая, по сути, когда же на них найдется хоть какая-то управа и любой, даже не совсем правильный закон. Они устали сидеть, томились бездельем да неопределенностью и не нашли другого развлечения, кроме как придумывать дурацкие поводы для вялотекущей ссоры.
Похоже, полицаю Чумакову это было привычно и утомительно. Однако до поры не встревал, только однажды бросил: мол, принесут сейчас сухари, вот рты у вас наконец и заткнутся. Как в воду глядел: вскоре после этого открылась дверь и часовой действительно выдал обитателям подвала немецкие галеты, четыре ржавых соленых рыбины, велел вынести парашу и прихватить пустое ведро – для воды. Ссора вспыхнула с новой силой: Ворон потребовал, чтобы дерьмо выносил Уваров, тот попытался кивнуть на Дробота как на новенького, но услышал в ответ категоричное: человек воевал. После чего, вздохнув, выбрался из своего угла и покорно отправился выливать отходы. Чем подтвердил очевидный вывод Романа: уголовник, привыкший в тюрьме жить по воровским понятиям, нашел для себя только одну подходящую жертву – спекулянта. Третируя Уварова, который был явно старше его, по полной блатной программе.
За Дроботом пришли, когда он уписывал третью галету, заедая ею соленую рыбу. Соли оказалось так много, что она буквально липла к губам, присыхала тонкой противной корочкой, и Роман понимал: воды не обопьешься. Но Чумаков предупредил – им приносят ведро в день на всех, и в этом на самом деле имелся смысл: меньше пьешь – меньше пользуешься ведром для параши. Стало быть, делаешь воздух в подвале хоть немного чище.
Услыхав свою фамилию и тут же увидев в дверном проеме Шалыгина, он встал, машинально сунув недогрызенную галету в карман галифе.
– Здесь!
– Здесь, здесь, куда тебе деться, – ответил Павел. – Собирайся, пошли.
– Куда? – вырвалось у Дробота.
– К стенке! – беззлобно хохотнул Ворон, и Роман, хотя и понимал, что это у вора такие шутки, все равно невольно вздрогнул. От Родимцева всего можно ожидать, в этом Дробот за последнее время уже успел убедиться.
– Хайло закрой! – строго прикрикнул Шалыгин. – Не стой, Дробот, не маячь, шевелись, время пошло.
Роман вздохнул, как-то слишком уж неуклюже развел руками.
– Ну… На всякий случай прощайте, мужчины.
– Ни пуха! – Теперь в голосе Ворона не слышалось ничего, кроме равнодушия. – Заходи, если что…
Надев картуз и натянув козырек на самый лоб, Дробот демонстративно заложил руки за спину и вышел наружу.
Солнечный свет сразу ослепил глаза, но это быстро прошло. Оглядевшись, Роман увидел прямо перед собой, у здания комендатуры, грузовик, бойца, возившегося у машины, судя по всему – шофера, чуть поодаль стояли Родимцев и какой-то офицер, расположившийся к старой усадьбе боком.
– Пошли, Рома, – сказал Шалыгин и тут же перешел на бодрую скороговорку. – Значит, штука такая. Ильич пошустрил. Тут саперы подвернулись, едут в сторону железки. Взялись доставить тебя к особистам, я сопровождающий. Должен сдать тебя и вернуться. Только я с тобой пойду.
– Куда? – не понял Роман, полуобернувшись на ходу.
– Ты иди, на меня не гляди. Слушай дальше. У Ильича, сам знаешь, свои заскоки. Его понять можно, видал, как у нас все обернулось. Я с ним с прошлого лета воюю, скажу так – у него это первый провал. Плюс он про тебя какие-то данные запросил и получил… В общем, ничего не поменяешь, Полинка еще…
– А Полина тут причем?
Теперь Дробот говорил, не оборачиваясь. Он прошли уже половину расстояния, отделявшего их от грузовика и двух офицеров.
– При том. Я тебя предупреждал, нет? В лесу тогда, забыл разве?
– Глупости, Павел. Еще ревность тут приплети…
– Ничего не глупости, Рома, для Ильича все до кучи срослось. Я потому с тобой в Особый отдел, Дробот, и пойду. Я не Ильич, хотя с ним многое прошел. Потому вижу все и соображаю кое-чего. Скажу там, в Особом отделе, пару нужных и правильных слов кому надо. А говорить я, Рома, ох как хорошо умею! Ты не думай, меня товарищ Строкач лично знает.
– Ну, если сам товарищ Строкач… Спасибо, конечно, Паша. Не поможет, раз Родимцев так мною проникся, но все равно – спасибо.
– На здоровье. Пригодится тебе здоровье еще, Дробот. Прорвемся, не дрейфь, не везде дуроломы сидят. Разберутся.
Возражать не хотелось. Роман все-таки до последнего пытался убедить себя в непременной победе логики над эмоциями. Хотя и понимал: гибель отряда особого назначения нужно на кого-то списать и как-то объяснить немецкими происками перед начальством.
Они подошли к Родимцеву. Тот смерил арестованного взглядом, полным какого-то нескрываемого торжества.
– Я говорил тебе, что так будет, боец.
Шалыгин положенным жестом бросил руку к пилотке.
– Товарищ комендант, арестованный Дробот по вашему приказанию…
Когда капитан заговорил с Дроботом, офицер, стоявший рядом с Родимцевым, стал поворачиваться лицом к подошедшим. В тот момент, когда прозвучала фамилия арестованного, человек в форме старшего лейтенанта встретился с Романом взглядом.
– Дерябин, – спокойно, словно так и должно случиться, проговорил Дробот.
Шалыгин не закончил фразу.
– Дерябин, – повторил Роман уже увереннее и, не находя других слов, показал на него рукой, сорвавшись вдруг на крик: – ДЕРЯБИН! – А затем выкрикнул совсем уж необъяснимое: – Стой! СТОЯТЬ!
Николай Дерябин шагнул назад и тут же – в сторону, заученным жестом выхватывая пистолет из кобуры.
Ему даже в голову не пришло заявить, что боец обознался, попытавшись хоть как-то выторговать себе время.
Он четко среагировал на свою настоящую фамилию. И только потом узнал в этом грязном, небритом и давно не мывшемся парне того, кого ему вечность – всего-то месяц! – назад приказали доставить в особый отдел фронта. Вот примерно как сейчас.
Эффект внезапности был достигнут. Дерябину удалось выиграть у остальных несколько секунд, чем он в полной мере воспользовался – навел ствол пистолета на грудь Дробота и, словно в этот момент глядя на себя со стороны, нажал на спуск.
Шалыгин пришел в движение одновременно с ним. Еще ничего толком не понимая, он просто увидел человека, готового стрелять в стоявшего рядом Романа; командир разведчиков сделал единственное, что смог в такой ситуации, – шагнул между Дерябиным и Дроботом, одновременно толкая Романа плечом и хватаясь за свою незастегнутую кобуру.
Он принял пулю, на мгновение замер, удивленно посмотрев перед собой, проговорил:
– Эй!
А потом осел на землю, прямо под ноги спасенного им Дробота.
Стоявший у грузовика Боровой тут же вскинул автомат.
Но тут уже опомнился Родимцев, до которого, наконец, дошла суть происходящего.
Сейчас он представлял отличную мишень как для Дерябина, так и для автоматчика. Однако просто так дать себя убить капитан не собирался. Вокруг не было никакого укрытия, да только прятаться сейчас Родимцев не хотел – резким движением сместившись с линии огня, он кинулся в атаку, сократив расстояние между собой и Дерябиным в одном стремительном прыжке. Потому, когда Николай выстрелил снова, он не успел прицелиться – Дробот с Родимцевым фактически разбежались в разные стороны.
А в следующую секунду комендант уже зашел справа, стараясь перехватить его руку.
Пытаясь повернуться, Дерябин невольно оказался между Родимцевым и вот-вот собравшимся выстрелить Боровым. Тот вовремя сдержался. И, в свою очередь, также сместился, меняя позицию и стараясь достать очередью если не капитана, то хотя бы своего старого, невесть откуда возникшего и разом все испортившего знакомого – Дробота.
Но в этот момент на выручку бросился стоявший возле усадьбы часовой.
Ему со своего места понадобилось чуть больше времени на оценку случившегося. Забыв о запертых в подвале пособниках, он вскинул автомат и дал длинную очередь на бегу, целясь в единственную открытую мишень – водителя. Сомнений в том, на чьей тот стороне, у часового не возникло.
Первая очередь Борового не свалила. Тот понял, что открыт. И хотя вернее было упасть, нырнуть под грузовик, он пригнулся и бросился в сторону, собираясь оббежать полуторку, укрыться за ней. Однако вторая очередь срезала его влет, и Боровой свалился, будто собирался красиво, с разбегу сигануть в реку с бережка, но внезапно поскользнулся.
Дерябину тем временем удалось-таки уклониться от рукопашной. Уходя в сторону, Николай с трудом удержал равновесие, затем тренированным ударом сбил Родимцева с ног – тот неуклюже упал на спину, взбрыкнув при этом, – затем быстро оценил положение. Не принимая в расчет безоружного Дробота, он выстрелил по приближающемуся часовому – не прицельно, просто огрызнулся. А затем рванул к единственному укрытию, находившемуся от него на кратчайшем расстоянии.
Под свист пуль Николай Дерябин в несколько скачков добрался до крыльца комендатуры, протаранил дверь и оказался внутри.
Судя по враз ожившей тишине поселка, стрелять начали уже в другой стороне.
– Sie alles verstanden? – отрывисто спросил Дитрих.
Не удержавшись и повернув голову к окну, на звуки выстрелов, Полина кивнула, выдавила из себя:
– Да, я все поняла.
– Знаете немецкий?
– Учила… Учили…
– А, конечно, вы же работаете в тылу врага! – Дитрих кивнул на стоявшую на столе за спиной девушки рацию. – Почему для вас, большевиков, иностранный язык – это язык врага? Вы ведь учите языки только для того, чтобы допрашивать пленных, не общаться. Я прав? Я прав.
Выстрелы снаружи зазвучали чаще. Полина молчала. Ей просто нечего было сказать.
– Я знаю русский только потому, что на нем разговаривал один близкий мне с детства человек, – продолжал Дитрих. – Еще я владею французским, хотел читать Рембо в оригинале. Вы комсомолка или коммунистка? – Девушка покачала головой. – Нет? Что – нет? Отвечать!
– Беспартийная, – тихо проговорила Полина.
– Но у вас все в комсомоле. Вы, комсомолка, знаете, кто такой Артюр Рембо? Почему ваша нация так некультурна? Я даже немного знаю английский, учил просто так, для себя. Вы учили немецкий язык для своего удовольствия? Для личного развития?
Полина медленно попятилась, прижалась к столу, оперлась о его края. Тумбочка была рядом, точно под правой рукой.
– Дикари, – бросил Дитрих, прислушиваясь к стрекотанию автоматных очередей. Где-то рвануло, снова, еще раз.
– Гранаты, – сказал он спокойно, тут же сменил тему: – На самом деле, фройляйн, мне от вас уже ничего не нужно. Ответьте мне, только, пожалуйста, честно. Это даже не допрос, просто лично для меня очень важно… Тот человек, комендант… Который к вам так неравнодушен… Это Строгов?
– Родимцев, – машинально ответила Полина, действительно не видя в его вопросе ничего особенного, только потом поняв: немец знает то, чего, казалось бы, знать не должен, и все равно повторила, убеждая уже саму себя: – Родимцев.
– Вы врете. Строгов и Родимцев – одно лицо. Для вас уже не имеет значения ничего, потому повторяю вопрос. Этого человека называли Строговым?
Полина снова решила промолчать. Пусть даже немец прав и ничего вокруг уже не имеет значения.
– Хорошо. Я умею читать по лицам. У вас очень открытое лицо. На нем написано все, без помарок. Значит, это тот самый капитан Родимцев, он же – партизанский командир Строгов, которого по моему плану должны были уничтожить еще две недели назад. А говорят, в том, чтобы не строить планов, есть высочайшая мудрость. Как видите, планы иногда меняются. Но всегда выполняются. Я прав?
Полина молча смотрела на Дитриха. Правая рука уже нащупала край выдвижного ящика.
– Глупости какие!