– Не поверите – вы первый из моих подопечных, кто пришел из советских карательных органов. Тем более из НКВД. Представляете, даже милиционеров не было.
– Это плохо? – осторожно спросил Дерябин.
– Не знаю пока. Хочу разобраться.
– В чем?
– Мотивы, Николай. Ваши мотивы для меня очень важны. Вы захотели служить нам, то есть, по сути, предали Родину. Вас ведь станут судить за предательство, если схватят. Пощады не ждите. Но меня интересует, что подтолкнуло вас к этому. Страх за свою жизнь? Тогда вам легче вернуться в то село или хоть здесь, в Харькове, записаться во вспомогательную полицию.
– Почему?
– А вы отдаете себе отчет, что находитесь в школе, которая готовит диверсантов и террористов? Что вам дадут задание убивать красных офицеров, может быть, даже сотрудников НКВД, а не просто прикажут взорвать мост или склад боеприпасов? И если ваша рука дрогнет, ваши же напарники получат приказ ликвидировать вас? Честное слово, пока вы этого не поняли, Николай, – проще пойти в полицию, рядовым полицейским.
– Там разве не надо убивать?
– Не всегда. Видите ли, – Дитрих откинулся на спинку стула, – у меня была и остается возможность наблюдать ваших соотечественников, которые служат в подразделениях хива-маннов. Большинство – народ безыдейный. Им все равно, кому служить, на какую власть, как говорят у вас, горбатиться. Я прав? – Пауза. – Я прав. Если служба поможет сохранить жизнь да еще даст маленькую власть, такие люди найдут себя при любом режиме. Что, как я понимаю, имело место быть.
– Таких называют приспособленцами, – вставил Дерябин.
– Мне все равно, как их называют. Главное – для разведшкол этот материал не годится. В случае захвата он немедленно сдаст все и всех, спасая собственную шкуру. Или же, стоит перемениться ветру, легко дезертирует из полицейского подразделения. Никто из них, по сути, ничего собой не представляет как личность. Исключения, наверное, есть и среди них, но у меня нет времени и желания их искать. Однако, служа в полиции, вы, как прочие, можете не напрягаться. Если станете вести себя грамотно и правильно, удастся избежать участия в карательных акциях. Что оградит вас от партизанского гнева: охотники за предателями в первую очередь показательно уничтожат участников расправы над местным населением, замеченных в грабежах и карательных операциях. В целом, Николай, полиция поможет вам более-менее успешно приспособиться. Здесь, в разведшколе, такой возможности у вас не будет.
– Я ее и не ищу, – Николай потянулся за второй папиросой.
– Получается, вы готовы направить оружие против своих?
– Давайте так, – Дерябин устроился поудобнее, положил ногу на ногу. – Я детдомовский, господин капитан. Знаете, что такое детский дом?
– В Германии тоже есть приюты.
– Но вы ведь не в приюте росли, правда?
– Верно.
– И не знаете на своей шкуре, как это – когда с детства ты сам за себя.
– Подозреваю. Мне кажется, спартанские условия закаляют характер.
– Не буду спорить, у меня других условий не было. Как и защитников. Советская власть меня не защитит, господин капитан. Сами судите: наш детский дом создал по своей инициативе крупный милицейский начальник, по фамилии Добыш. Она вам ничего не скажет, но можете мне поверить: этот человек был безмерно предан власти. В год, когда я написал заявление с просьбой зачислить меня на службу в Народный комиссариат внутренних дел, товарища Добыша арестовали как врага народа, судили и расстреляли за измену Родине.
– Вас это удивило?
– Тогда – нет. Я воспитывался с мыслью, что старые партийные и советские кадры оказались не готовы принять вызов, который бросают новые времена. Так говорили на собраниях, так писали газеты. Мол, мыслят такие граждане по старинке, даже спекулируют именем товарища Ленина. Забывая о том, что товарищ Сталин – вот кто продолжатель ленинского дела сегодня. Даже пытаются сомневаться в его решениях, а от этого недалеко и до измены Родине.
– Получается, вы изменили мнение?
Дерябин помолчал, подбирая подходящие слова.
– Знаете, господин Дитрих… Меня, тогда еще совсем зеленого, не удивляло, что вокруг одни враги да шпионы. Кое о чем задумался, когда попал на фронт. Сам разбирал дела предателей, а все их предательство – попали в плен и сбежали. Или же пробыли несколько суток в окружении, вышли невредимыми. Вы, разведчик, слышали что-нибудь о приказе товарища Сталина, называется "Ни шагу назад!"?
– Да. Красноармейцам запрещено сдаваться в плен. Это расценивается как трусость и предательство. Карается по всей строгости закона, за измену Родине.
– Так точно, – по уставной привычке ответил Николай. – Мне пришлось даже арестовывать семьи командиров, о которых стало известно, что они в плену.
– Сын самого Сталина в плену, – напомнил Дитрих. – Я прав ведь? Прав!
– Наверное, поэтому в армии к пленным было особое отношение. Я бы сказал даже – особый счет. Не знаю, тогда не думал. Мысли появились теперь, в лагере.
– Какие именно?
– Я же в плен попал, господин капитан, – Дерябин не удержался, хлопнул в ладоши. – Раз – и в дамки! Допустим, наши думают, что старший лейтенант такой-то погиб. Или пропал без вести. Тут случается чудо, мне удается не попасть в плен, перейти линию фронта. Меня даже в штрафной батальон не отправят: расстреляют за измену Родине. К офицерам государственной безопасности счет отдельный, тем более – по законам военного времени. Или представьте – трибунал-таки отправляет меня к штрафникам. Имеете представление, что это такое?
– Некоторое. Здесь, в школе, есть несколько перебежчиков из этих ваших штрафных рот. Вчерашние уголовники в основном, вы с ними еще познакомитесь… Кое с кем вам будет даже интересно встретиться, – при этих словах Дитрих странно ухмыльнулся. – Так что там дальше могло с вами случиться?
– Разжалованный офицер НКВД проживет среди штрафников до первого боя. Пуля в спину гарантирована. Нас не любят, особенно – штрафники. Это ведь Особый отдел их туда определяет.
– Да, – признал Отто. – Вы, видимо, серьезно думали. Плен – ловушка для красноармейца. Не важно, солдата или офицера.
– Это приговор, господин капитан. Я ведь не изменял Родине, так сложились обстоятельства. Застрелиться не успел и не захотел, если так уже брать… Вы бы застрелились в моей ситуации?
– Речь не обо мне.
– Правильно. Вы сейчас банкуете, как говорили у нас в детдоме. А мне при любых раскладах обратной дороги нет. Я уже предатель, враг советской власти. Но в полицаи не пойду, вы верно подметили. Там сброд один. Нагляделся я такого сброда в детдоме – о! – Николай легонько чиркнул себя ребром ладони по горлу. – Нет, раз уж для наших я враг, они меня приговорили еще приказом товарища Сталина за номером двести семьдесят, еще в сорок первом. Потому знаете, что я подумал?
– Для того я и трачу на вас время, Дерябин. Очень хочется узнать.
Николай снова замолчал, обдумывая то, что собирался сказать.
– В общем… Закон такой есть, неписаный… Если кто-то хочет уничтожить тебя, это дает тебе право ответить ему тем же.
– Для воспитанника детдома вы слишком заковыристо выражаетесь, Дерябин.
– Я хорошо учился в школе жизни, господин капитан. Извините за красивые слова, но иначе не выразить… Короче говоря, мне очень хорошо известно отношение советской власти, Красной Армии и органов НКВД к попавшим в плен. Меня даже скорее расстреляют, если я на допросе начну прославлять товарища Сталина, – мол, не марай дорогого для всей страны имени, вражина. Получается, мне не просто нет пути назад. Как только я поднял руки вверх, я стал изменником Родины и врагом народа. Разбираться в обстоятельствах никто не станет. Сам бы не делал этого, господин капитан, на своем месте. Получается, другого выхода, кроме как воевать против тех, кто меня предал, с оружием в руках, у меня нет.
– Почему?
– Родная власть не оставила мне иного выбора, господин капитан. Я вас убедил?
Отто Дитрих задумчиво потер подбородок. Затянувшуюся паузу Николай Дерябин заполнил, взяв очередную папиросу.
– Хотите, я проще объясню то, что вы сейчас мне здесь наплели? – спросил вдруг абверовец, подавшись вперед.
– То есть… Вы мне не…
– Успокойтесь, ваши доводы вполне логичны. Даже разумны. Только все проще гораздо, Дерябин. Дело в том, что сейчас вы не со мной разговаривали.
Николай невольно повертел головой, даже поднял голову – вдруг за ними наблюдает кто-то сверху, от них еще не такого можно ожидать. Ничего подозрительного и необычного не увидев, вопросительно взглянул на Дитриха.
– Все вы поняли прекрасно, Дерябин. Сейчас вы не меня убеждали в том, что готовы повернуть оружие против своих же. Перед собой оправдывались, разве нет? Вы вслух убеждали самого себя, что вам не оставили иного выхода, что вас предали свои же. И раз так, вам не остается ничего другого, кроме как предать самому. Око за око, разве нет?
Дерябин промолчал, сильно прикусив нижнюю губу. Все его естество противилось подобному признанию. Однако немец, этот хитрый капитан, горбоносый светловолосый немец, старше его с виду лет на пять-семь, а уже профессионал, хороший психолог, проницательный разведчик. Не дождавшись ответа, Дитрих продолжил:
– Поверьте, Николай: работаю с людьми, подобными вам, уже больше двух лет. Начинал в Польше, сам попросился на Восточный фронт. Таких, как вы, пытающихся найти себе оправдание, – меньшинство. Подавляющее большинство просто рвутся вредить советской власти. Имеют к ней массу претензий и давненько наточили на коммунистов зубы. Ваш случай тоже не уникален. Вы просто в силу обстоятельств и, как говорится, следуя законам формальной логики, просто сменили службу и хозяев. У вас ведь не было близких друзей среди товарищей по работе, соседей, обычных людей, ведь верно?
Дерябин кивнул – вынужденно признал абсолютную правоту выводов Дитриха.
– По правде говоря, Николай, вы еще до конца не поняли: попали именно туда, куда хотели, разве нет? Не скажу, что здесь вы уже среди друзей. Только вот здесь вы найдете их скорее, чем за все то время, что жили с большевиками. Верите мне?
Дерябин снова кивнул.
А Отто мысленно аплодировал себе: орешек оказался не таким уж крепким, но все равно приятно, когда хорошо отыгрываешь свою партитуру.
Тем более что это не последняя такая удачная партитура за столь короткое время…
– Хотите выйти из карантина завтра или готовы уже сегодня? – Он постарался, чтобы вопрос прозвучал как бы между прочим.
– Хватит. Так уже скучно.
– Отлично. Мне кажется, мы с вами поладим. И вас ждут великие дела. Что-то еще?
– Да, – Николаю вдруг почему-то стало неуютно оттого, что Дитрих не только видит его насквозь, но и читает все вопросы на его лице: – Мы так и не… То есть, вы так и не сказали, что там, в лагере, с тем побегом, о котором я…
– Который вы раскусили и сдали мне? – жестко уточнил Дитрих. – Все в порядке, мы отреагировали как раз вовремя. Еще что?
– Тот пленный… Парень, который должен был…
– Ваш товарищ, спавший рядом с вами на нарах? Видите, я кое-что выяснил. Скажите, вас действительно интересует его судьба?
– Нет, – соврал Дерябин, надеясь, что ему поверят.
А, пусть не верят – в конце концов, какая разница, почему он так хочет услышать, что Романа Дробота убили. Вообще, нужно постараться выкинуть его из головы, слишком глубоко засела там эта совершенно никчемная личность, чуть не лизавшая сапоги немцам и полицаям. Сам он – другое дело, а этот… Даже если бы побег удался… На что надеялся профессорский сынок? Ведь расстреляют как предателя… Старший лейтенант лично отдал бы такой приказ.
2
Сумская область, район Ахтырки, апрель 1943 года
Его привели разведчики.
До оставленной партизанской базы отряд Родимцева добрался, произведя марш-бросок по тылам. Шли в указанный квадрат даже по ночам, останавливаясь только часа на четыре, для короткой передышки. Такие темпы себя оправдали: выйдя к нужному месту, обнаружили, как и предполагалось, блиндажи и землянки, командир тут же приказал выставить охранение, а остальным – отдыхать, дав на все про все полные сутки. За это время восстановить силы могли даже те, кого назначили в охранение. Игорь Ильич знал, когда нужно выжимать из людей соки, а когда – давать время на отдых настолько полноценный, насколько он может стать таковым в условиях постоянной смены позиции.
Сам же капитан Родимцев работал, словно двужильный. Четыре приказа отдал одновременно. Первый – связаться с Москвой, подтвердить прибытие на место и получить новые вводные. Второй – командиру взвода разведки Павлу Шалыгину – отправить людей в Охримовку, наладить контакт со связным, о котором сообщил УШПД через начальника Особого отдела отряда "Родина", стоявшего здесь до него. Третий – начальнику штаба Фомину – позаботиться о продовольствии, послать группу снабженцев в село Дубровники, – там, по сведениям, партизанам помогали. Оставленного предшественниками запаса сухарей, муки и круп по самым приблизительным прикидкам хватит ненадолго. Четвертый – Татьяне Зиминой – идти в Ахтырку, войти в контакт с нужным человеком и проверить поступившую информацию со своей стороны.
Исходя из имеющегося опыта, ни одна из групп не вернется скорее чем через сутки. Зиминой, за которой в раскладах по предстоящей операции оставалось последнее слово, командир вообще дал лишний день в запас. Хотя, хорошо зная свою разведчицу, понимал: Татьяна тянуть время не станет.
Но кое в каких расчетах Родимцев ошибся. Группа разведчиков по главе с Павлом Шалыгиным вернулась быстрее, чем он рассчитывал. Тот, кого они привели с собой, заставил Игоря всерьез поломать голову. Командир отряда, имеющий определенный опыт и разучившийся за это время удивляться, вынужденно признался сам себе: парень, назвавшийся Романом Дроботом, сбежавшим из немецкого лагеря бойцом Красной Армии, заставил его крепко задуматься.
Ведь если верить его сбивчивому рассказу, который постарался спокойно и взвешенно передать Шалыгин, задание командования можно считать фактически выполненным. Все бы ничего, да только Игоря настораживала легкость и случайность всех совпадений. Хотя, с другой стороны, именно цепь несвязанных между собой событий и счастливых случайностей определяла успехи на войне часто даже в большей степени, чем реализация хорошо продуманных и выверенных на различных уровнях стратегических планов.
Повторно допросить Дробота командир решил вместе с начштаба. Родимцев признался себе: ему нужен не просто посторонний наблюдатель, но и даже в большей степени – арбитр. Сторонняя оценка Фоминым всего произошедшего и, главное, сделанные на основании всего этого выводы должны, по замыслу командира, стать своего рода страховкой для того решения, которое так или иначе придется принимать ему самому.
– Давайте сначала, – проговорил он, взглянув сверху вниз на человека, устроившегося на вкопанном в землю чурбачке с прибитой гвоздем поперечиной. – Фамилия, имя, отчество, звание.
– Конечно, понимаю, – кивнул тот. – Можете мне не верить, имеете полное право, только…
– Вопрос задан, – командир чуть повысил голос, пересекшись при этом взглядом с комиссаром и уловив даже при тусклом свете каганца легкий упрек.
– Дробот Роман Михайлович, год рождения одна тысяча девятьсот двадцать первый, боец Красной Армии, звание – рядовой, Воронежский фронт, мотострелковый батальон…
– Это лишнее, гражданин… – замявшись на секунду, Родимцев решил оставить обращение по имени, – Дробот. Конечно, данные будут проверяться. Но именно сейчас они нас не интересуют.
– Почему "гражданин", товарищ капитан?
– Как попали в плен? – Вопрос Игорь проигнорировал.
– Двадцать первого марта, когда пробирался вместе с группой окруженцев через линию фронта. Немцы, видать, прорвались, колечко, знаете, как бывает…
– Знаем, что не все бойцы и командиры сдаются в плен живыми, – отрезал Родимцев. – Но и это сейчас лишнее. Меня… нас вот с товарищем комиссаром пока больше интересуют подробности вашего побега.
– Рассказывал уже…
– А вы снова, – вступил Фомин. – Вам еще не раз придется повторять историю, в том числе – письменно.
– К сказанному ничего добавить не могу, – буркнул Роман, не скрывая обиды. – Представился случай – рискнул. Точнее, рискнули вместе с товарищем, Кондаков Семен. Придумал все он, погиб при побеге. Слышал, как немцы кричали, требовали от полицаев прекратить работу и хватать беглецов.
– Знаете немецкий? – быстро спросил Фомин.
– Так точно… В смысле, – Дробот, похоже, слегка смутился своей армейской привычки рапортовать, – понимаю лучше, чем говорю. Изучал в школе, дома тоже по учебникам. У нас в семье принято было знать иностранные языки. Отец два знал, хотел освоить японский…
– Зачем?
– Что? – не понял Роман.
– Японский – зачем?
Не зная, что ответить, Дробот перевел взгляд с комиссара на командира.
– Правильно все, – кивнул Родимцев, применив свою, одному ему понятную логику. – Язык вероятного противника, Дмитрий Максимыч.
Они были примерно одного возраста, немногим за тридцать. Однако даже без свидетелей предпочитали обращаться друг к другу хоть и на "ты", но – по имени-отчеству. Никто из них не знал, как и почему это повелось, точнее – ни один не задумывался над подобными мелочами.
– Как я понял, вы считаете, Дробот, – попытку побега разгадали? – уточнил командир.
– Кто его знает… Могли вычислить, но скорее всего предал кто-то. Ведь шум подняли не полицаи, а немцы. А те держались от пленных на расстоянии.
– Хорошо. Вам удалось бежать, затеряться в лесу, верно?
– Так и было, товарищ командир.
– Вас не искали?
– Почему? Искали, я слышал крики и выстрелы. Только ночь выдалась темная, я затерялся. Ближе к рассвету выбрался к селу, Охримовке. Отыскал нужную хату…
– Стоп! – Родимцев выставил перед собой ладонь, будто ограждаясь от собеседника и потока информации. – Вы раньше бывали в этих местах?
– Нет.
– Как же вам удалось выбраться ночью из лесу, да еще в нужном направлении?
– Насобачился по лесу ходить, товарищ капитан. С детства у меня.
– Интересно, Максимыч, а? – Игорь повернулся к начштаба всем корпусом. – Гляди, немецкий у него с детства. Ориентирование в лесу – оттуда же. Как все сразу пригодилось, а?
– Ничего не вижу странного, – пожал плечами Роман.