- Конечно, свихнешься, - сказал Седой. - У нас заочник в команде был, я как-то его учебник глянул: божечка мой! формула на полторы страницы! Где ж человеком останешься? с чего?
- Однажды, я сам свидетель был. Приходит на его комнату телеграмма. По ошибке. Обычная телеграмма: приезжаю, встречайте. Фамилия не его, а комната его указана. Ошиблись. Перепутали что-то. Смотрит-смотрит, тянет-потянет - вытянуть не может. Потом говорит загадочно: "Это меня девчонки с третьего этажа подкалывают. Такие пройды! Хотя, слушай, нет. Я их почерк знаю. Тут почерк другой". А телеграмма-то! Напечатана!
- Шиза.
- Заучился, - поставил убедительный диагноз Седой.
- С ним уж там история, ой, шестой том Брокгауза и Эфрона. Из общаги не выгнать. Живет и всё. Да еще подженился, подобрал какую-то подзаборную. Она не дура, смекнула где своё взять, лежит у него барыней на пододеяльнике, а аспирант за подай-принеси. В ресторане для проститутки антрекоты заказывал! Она его манежила-манежила, до прелестей ажурных не допускала, но такому долго терпеть не закажешь, дорвался-таки, дура, и поимел сифон к полному своему удовольствию. Когда стало не интересно в интересном месте - проверился, больница ж дом родной, туда как на работу, - а про анализ-анамнез знакомому пожаловался, а тот возьми и скажи: "А ты поучи ее маненько, сучку". "Как?" "Выпиши по мордасам или валенком по бокам пройдись, чтоб следов не осталось". Тот назавтра узнает: ногу ей сломал! Поучил, едрить твою! Дебил, что возьмешь! Научи дурака, так сам за паровоза пойдешь. Блядюге гипс наложили, так он ее из больницы забрал и на обед с работы бегал блюда разогревать, кормил с ложечки. И женился бы! Да сбежала. Заботы не вынесла.
- Я тоже одну знал, - лениво сказал Минька. - Заворачивалку. Сидим с ней в кабаке. Заказ ждем. Она вилочку - раз - и в салфеточку. Положила. Потом рюмочку заворачивает. Аккуратненько. Ложку. Ножик. Зачем, спрашиваю? сразу не понял, что девяносто девять на фронте. А потом развернуть - и очень красиво, отвечает.
- Они, дуры, говорят, на факе сдвинутые.
- Нет уж, ресторации хватило.
- Митрофаныч, а как вы в морях спасались? Дуней Кулаковой?
- Да? как же, как по полгода? Засохнет отросток-то.
- А очень просто. Запад нам поможет. Резиновую Зину купили в магазине.
- Япона мать...
- Почти. Но тоже... Они ж делают для задохликов. На серьезную работу не рассчитано. На втором разу - по швам! Это живая: не мыло - не сотрется, а что с химчистки резиновой возьмешь!? Только в порту и отрываешься. Не забуду, стояли на ремонте в Уганде. Дед у нас, по полтиннику на пуп ложил. Обычная такса - двадцать пять гринов, но после бешеного простоя надо ж и утром, и вечером. Так вернулся, рассказывал, жена ему вилку к горлу: где хрусты, механик, где шуба? А на потребность, говорит, в Уганде истратил, я вам тоже не железный, я тоже живой человек. Так жена ему сентенцию: это в ваших угандах блядь - друг человека, а у нас жена - друг человека.
- Всю жизнь негритяночку хучу, - захохотал Минька. - У них такие вафлищи! Засосет враз полголовы. Шоколадочка ты моя!
- Хорошая у тебя мечта. Добрая такая.
- Неординарная, - одобрил Седой.
18
Не пожалев новые тапочки, Минька отправился с мамзелей по натоптанной тропе подальше от цивилизации, где под каждым под кустом уж готов...
А как всё началось? Сказал же Женька Лукашин - надо меньше пить.
Сидели на горе. Употребляли. Не хватило. И сумел же Минька уговорить Рисовальника, и сел же за руль трехколесной машины. Но оно ведь рулить надо, а не песни петь. Раскинулось у него море широко. И угораздило же. Лихо развернуться у магазина.
Кстати, девица - та самая. С санатория. Тутти-путти. Высмотрел, обладуй. На свою голову.
Плавный переход к доступу, по установленной процедуре проходил стадию ночного купания. В зависимости от категорий знакомства, купание могло начинаться с полного обнажения на берегу и полного завершения не доходя до берега. Вот и теперь Минька применил отработанный прием, предложив окунуться целомудренно, аки неяды.
На любезные лисонькины слова, мамзель противно просто сказала:
- Сними трусы, покажи пример.
- Так что: показать пример или трусы снять?
- Сочетай.
Когда Минька разделся и предстал во всем естестве, девица рассмеялась, неприлично показывая пальцем на минькин торчун и от приступа смеха еле выговорила:
- Я пожалуй, покурю, а ты освежись.
Она достала из сумочки пачку сигарет и, присев на валун, предназначенный Минькой совсем не для этого, щелкнула зажигалкой.
Задний ход Минька включить уже не мог, обреченно полез в воду и заплыв подальше, сделал крюк, осторожненько вылез на берег повыше, чтобы подкрасться к телке этаким вольным паном и произвести рокировку в короткую сторону.
Но Минька предполагал, а не располагал.
Когда он, спотыкаясь городскими ножками на острых камнях, добрался крадучись до места - то никого не обнаружил. Никого и ничего. Не то чтобы тапочек не обнаружил. Он вообще ни-че-го не обнаружил.
Минька прошелся по берегу, надеясь, что в темноте мог что-то перепутать, но вот он родничок, вот лежак-валун, который мы с таким трудом кантовали аж вчетвером для придания устойчивости и улежливости.
Не волнуйся, мама, я кручу динамо.
Потом Минька скажет, что слова, которые приходят на ум в таких монплезирных случаях, вполне могут сдвигать если и не горы, то пригорки точно. На минькины справедливые слова, природа проявила сочувствие и с обрыва роллингнулся приличный каменище. Мы потом его видели и засвидетельствовать, в случае чего, можем.
А тут, вдобавок ко всему, со стороны пляжа послышался разговор, смешки, которые становились все явственней. Минька было бросился наверх, но обрыв в этом месте был крут, да и перспектива светить сверху незагорелым местом была как-то не по душе. Он бросился в воду, залез по шейку, и полуплывя, полушагая по дну, стараясь при этом производить как меньше шуму, стал передвигаться подальше от любителей ночного купания.
Море хлюпало и лезло с пьяными ласками, где-то вдалеке "Маяк" проиграл заветные ноты... Кто-то пил чай на терраске, кто-то уже спал, кто-то активно не спал, а кто-то дрожа от холода, оглядываясь и прислушиваясь, сидел в кустах на берегу, засунув руки между ног...
Потом он, матерясь, наломал веток и, прикрыв на манер папуасов место порока, еще долго ждал того часа, когда приходит угомон, ночь темна, а шансы встретить кого бы то ни было сведены к минимуму.
Май лав, донт гив ми презентс.
19
Кстати, одежка минькина поджидала его на нашем крыльце, аккуратно связанная в узелок.
Сам же луноход очередную запятую судьбы старался перенести стоически, как учил Сенека, чьи письма к Луцилию он в прошлой жизни иногда почитывал. Но получалось это у него плоховато.
- Поговори с ней, Серый.
- Ну что я поговорю? ты как маленький.
- Ночью в кустах сидел и стих сочинял: "Я на широком фронте любви, как линкор раненый: дышу, но не живу". Я ее даже барать не хочу. Царицу души моей.
- Говорит тогда девица, шамаханская царица...
- Какая барыня ни будь, всё одно её ебуть, - сказал Маныч.
- Она маленькая, - сказал Минька жалобно.
- Ты совсем уже, - покрутил Лёликом пальцем около виска.
- Мышь копны не боится. Она-то еще вытянется, а вот ты навряд ли.
- Жалко дурака. Почему-то.
- Конечно, - хмыкнул Лёлик. - Без штанов остаться. Иван Иваныч, сними штаны на ночь.
- Я и говорить с ней не могу, - жаловался Минька. - Язык как чужой. И в голову ничего не идет.
- А на хрена тебе говорить? Пусть она трындычит. Хочешь развлечь человека - выслушать его. Просто, как носки в полоску.
- Взялся за грудь - говори что-нибудь, - посоветовал Маныч.
- "Дорогая, не выпить ли нам шампанского?" - изобразил Лёлик. - "А почему бы и нет?" "Ну нет, так нет."
- Вам бы только похабалиться, идиотам.
- Миньк, какая на хрен любовь? Ты же, мамонт, парень грамотный, не голова два уха.
- Бабы в этих штуках умные, стервы, а мужик глупеет, - сказал Маныч. - Природный закон, чтоб воспроизводство не остановилось.
- Я эту сучку знаю, - сказал Седой. - Говорить только тебе не хотел, раз ты так на нее загорелся. Она богатых мужиков ловит. Как рыбку на живца. Ресторан, променад, вин-шампань. Выкрутит все деньги и привет от тёти-моти. К другому. Ты не гляди - какая она. Она этим и берет. Посмотри - не скажешь, что барракуда.
- Есть такие щучки, только на этом и живут, - подтвердил Маныч. - Она такой отсос, подсос и арамис устроит! Хо-хо! Хочешь, да не забудешь.
- Умельцы абсолютно в любом деле есть, - согласился Седой. - Мужик орлом летает, десяток лет долой - хрен ли, такая видная тёлка дает!
- Реальность побоку, - вставил Рисовальник.
- Она насемицветит про его невозможные возможности, он с понятий, как с катушек. Летний сезон проходит, мужик домой, а любовь-то...
- А любовь, как песня.
- Вот-вот. Адресочек, телефончик. И сосет потихоньку денюжки, змея. И таких ванюх у нее караван-сарай. Вагон и тележка с прицепом. Приедет может, подмахнет ему хорошенько, чтоб не забывалось. А если не добром, так худом. Народ-то женат. Семья, детки. А тут она звонит: милый, я в положении. Тактика, дорогой товарищ. Не смотри что из молодых - из ранних. Эта порода морозоустойчивая. И с молодняком они не связываются. Тебя ж ущипнуть не за что.
- Да я ей цепочку подарил, - признался Минька.
- Тогда законно.
- Надо... - Минька сжал кулак. - Как меня?.. А?... Я ж их, как рубанок полено! В стружечку кудрявую.
- И мужики такие есть, - сказал Седой. - Пожилых теток жалеют. За капусту. Не здесь, конечно, в чевлыжнике. В Дагомысе, Сочах. Где повидло погуще.
- Простых телок надо снимать, - сказал Лёлик. - Жизни радовать. Еби криву, калеку, Бог добавит веку. А он всё на королеву точится.
- Если хочешь быть окей - факай телок эвридей.
- Я от секса отказался, - сказал Рисовальник. - И очень хорошо себя чувствую. Козявки эти. У них же энергия грязная. Их сначала чистить надо. Знаешь, как устаешь? Мерзость. Ты туда ей добро вкачиваешь, силу свою, а в ответ - говно. Она твоей же силой пользуется да еще и в своих интересах. Представь: между вами бронированное стекло. Ты защищен, неуязвим. Но пока клинья подбиваешь, влюбленности разводишь, люли-люли стояла добиваешься, стекло ребром разворачивается - и ты будто в чем мама родила. Вот за это время, пока ты с ней то да сё, пока открыт, она твои слабые места ищет. И находит. Они ж ведьмы. У них интуиция - чистое золото. И потом. Даже стекло не стекло, в любом стекле бронированном есть резонансная точка, удар по которой разносит стекло вдребезги. Точку эту они тем же методом определяют. И в случае, даже если ты стекло поворачиваешь, защищаясь, она по этой точке - земля-воздух СС-20 - шлёп! И твоя броня в щепки, как на Курской дуге. Начинаешь психовать, заикаться, на мат переходишь. А она спокойнёхонько тебя, да по самому больному месту, да когда тебе и крыть-то нечем...
- Я и говорю: бабы голову не теряют. Правильно. Они интуицией своей всё просчитывают. Это мужик безрассудный: помани его кудрявой, он и забыл про всё, летит-бежит, подштанники потерял. А она его - хуякс! Он-то, курдюк с крахмалом, думает, что победитель, а его скушали и хрящиков не оставили.
- Сопляжницы наши, слышь: ар раскручивают, что леденцами на базаре шинкуют.
- Ну и правильно. Капуста у черных есть? - есть, на тёток ее жалеют? - не жалеют. Да и вообще ары к бабью подлаживаются не нам чета. Еще поучиться надо. И не то что башлями тропочку мостят, а на пьедестал ее, как царицу.
- Да ладно-о, тоже мне. Блядво косоногое.
- Не надо, ванюша. Тётки тоже другой жизни хотят попробовать. Красивой. С эффектами. А что ты ей? За титьку и под куст? Надо, чтоб брызги до солнца! чтоб она, корова, павлином ходила. Оттянуться народ на долгую зиму хочет? И правильно делает.
- Когда воротимся мы в Портленд, мы будем кротки, как овечки.
- Да шоркал я их, - внезапно признался Седой. - Чего там. Ниже среднего. Тройка с минусом. Что мама, что дочка.
- Горазд ты, дядя.
- От-та! Молодца!
- Так это тебя из санатория попёрли? Теперь понятно, откуда они тебя…
- Липнут ко мне бабы. Чего скрывать! У меня по этому поводу и тест заведен. Я им сразу про вставную челюсть сообщаю, чтоб только верных отобрать, а остальных предаю полнейшей эмансипации на все четыре веселых стороны.
- А в молодые годы, наверно, ой?
- Да не смотреть же на них. Скажу вам, однако, фердинандам, у меня в этих захолоустях знакомая была. Большой душевной силы женщина. Познакомился я с ней прозаическим образом. В Сочах. Помог мешок семушек поднести. И наехала коса на клевер. Ватерпас, значит, кордебалет и полная шизгара. Два дня, как дурни, без передыху шоркались. На третий укатила она до хаты. Все свои семечки отдала и ту-ту. Но адресок оставила. С пламенным пожеланием. Знаешь, как оно бывает. На обратном пути я уверенно беру билет до своего мурманского края и натурально еду. Еду, еду, и чем ближе ее край ридный, тем меня заводит больше. Будто будильник на ночь. А поезд, буквально, стоит там полминуты. И я сдергиваюсь, будто помешанный. Вещички цоп, прыг с подножки. Темень катакомбная. Мне проводница наказывает: ты, паря, бери такси, тут до станицы далеко, железная дорога это место по правому борту пропускает, да и шалят здесь с чужими. Ладусь. Предупрежден - вооружен. Сажусь в машину с шашачками, говорю васе: вези, дорогой, до милиции, прямёхонько к воротам ближе, чтоб не попиздили. Да я и сам, мол, мент, намекаю. На всякий пожарный. Долго ли, коротко ль, прибыли. У нее дом так, рядом от райотдела. Всё как объяснила. Хатенку нашел, стучусь. Уже как-то мне неуверенно, уже я по поезду, что по курским степям чешет, заскучал. Зашоворкались, щеколдами бряцают. Кто? что? станишники, маму вашу. Да вот такую мне надо. Смотрю - она. Чувствую - мимо, - мы вас не ждали. А куда я денусь? На каблучке не развернешься. Ночь на дворе. Дубинноголовым прикинулся, шарами не ворочаю. Тато-мамо, братья-сэстры. Вся семейка большая в сборе. Смотрят во все гляделки на дядьку. Покормили некошерной пищей, самогонки нацедили. Уложили на верандочке. Так и вот, - он щелкнул губами весьма похоже имитируя звук вылетевшей пробки. - Приходит по зиме бандероль. Смотрю обратный адрес. Край барбарисов и мимоз. Моя вцепилась, как в сберкнижку, я сама, я сама вскрою. Да на, Нюра, что ты. Там, понимаешь ли - цидуля. Но написано от мужского лица. Ты извини, дескать, мою жену, что приняли не так ласково. Чуешь? В общем орехов разных греческих и такого поселкового.
- От мужика написала!
- Ты смотри, какая умная баба.
- Большой нравственной культуры человек, я тебе сразу пообещал.
- И не ездил к ней?
- Как не ездил! Еще как ездил. Не один, филлипок, год катался. Как еду, так заеду. Но когда то было. Не одно Черное море с тех лет испарилось. Уже чисто исторический факт бурной юности.
- Любовь, - вздохнул Минька.
- Любовь – это фальшивые деньги, - глубокомысленно сказал Лёлик.
- У нас в клубе кассирша… - сказал Маныч. - Сохла по Борьке. Электрик, в общем, клубовский. "А ты б могла все деньги взять?" - он ее спрашивает. - "А ты б женился, Борь? – она ему. О! Это любовь так любовь.
- Что любовь? Цепляешься обычно за ту бабу, которая тебя полюбить откровенно не может, ты ей органически мимо. И вбухиваешь в нее здоровье, силушки, деньги, нервы, время, в ущерб всему, мимо рассудка, без правды, без разума, без смысла, без надежды, без малейшего! Любовь. Дерьмо на палке.
- Когда идет народный суд, - продекламировал Маныч, - гандон на палочке несут, впереди гармонь играет, сзади выблядка несут.
20
- Ну что, забрался к насте в палатку, ноги ее немытые? - спросил Маныч. - Идёт на бронзу?
- Откуда ты знаешь?
- Да она тут тобой интересовалась.
- Мне другое интересно… Рисовальник с ней, чего? действительно, ничего?
- Да нахера с козявками в носу, я ж говорил вам, придуркам. Зачем это умному человеку? К чему эта молодятина, когда есть молодящиеся? Учишь вас, учишь. Всё без толку. Не прощелкиваете котелками своими. Что с этих полудырок - одни понты, а вот тётечки, - да, умеют быть и благодарны хорошему человеку. Вон, учитесь, - Маныч показал на Седого.
- Семнадцатилетних нам не надо, - хохотнул Седой. - Так, годика двадцать два-двадцать три. Чтоб не говорила "який дядько вы колючий". Нам хоть овечья, была б душа человечья.
- Ты чего там зачитался?
- Трактат. О бороде.
- О Рисовальнике что ли?
- Исследование. О бороде.
- Хер ли о бороде? Вот тебе трактат. Филологический. Как богат русский наш язык: сколько производного от самого главного глагола. Тут начнешь и не кончишь. Поебать, да?
- Поёбывает, - радостно добавил Лелик.
- Да. Имеет доступ, ходит, и так, тихонечко, поёбывает аккуратненько.
- Подъебнулся!
- Ебаришко.
- С существительными подожди.
- Подъебнул.
- Наебал.
- Ага!
- Не просто обманул, а крепко, цинично, нахально.
- Съебал. Наебнуть.
- Вот уж действительно. Не просто, а кэ-эк...
- Эт точно!
- Наебнул, аж рожа по швам пошла.
- Заебал.
- Заебенил!
- Уебал.
- Ёбнул.
- Скажи вот: "стукнул", "ударил". Ну не то! Нет той силы. Чувства нет выраженного. А тут уж дал так дал! Всем понятно.
- Ебанидзе. У грузина подтибрил.
- Уебнулся.
- Уёбище.
- Страшней страшного. О, сказано. Жуть жутчайшая. Наверно, от - рубище, уродище, угробище.
- Ебанат.
- Да, шпиону у нас в Расее трудно.
- Оттенков, а?
- Великий и могучий. Нечего сказать.
- Вот диссертация. А то - борода... Херней-то страдать.
21
- Как поживаете?
- Нерегулярно, - ответил Седой.
- А что так?
- Сорокалетнюю жену на двух двадцатилетних не поменял.
- Так, с другой стороны, и требования возрастают, - сказал Маныч.
- С другой стороны не пользуемся - это привилегия южных народов. Держите, - Седой протянул бутылку коньяка. - У меня там пара кавунов. Под деревце положил. С утреца хорошо будет после сегодняшнего.
- Ну, - сказал Маныч, потирая руки. - Рассаживайтесь, товарищи дорогие. Присаживайтесь, прилёживайтесь. И не откладывая. Стаканы в руки.
- Нас упрашивать не надо.
- Артуша! Дорогой! Чтоб одеяло зонтиком стояло в девяносто шесть лет!
- С днем рождения.
- Присоединяюсь. Поздравляю. Желаю.
- А Рая где?
- Она на хозяйстве. И не надо.
- Нехорошо как-то. Наготовила вон всего. Вкуснятины.
- Да она и сама не больно-то хотела,- махнул рукой Маныч и сморщил нос. - Стесняется.
- По-второй. Не задерживай добрых и честных людей.
- Как вы говорите, нужен тост, - сказал Рисовальник. - У меня тост такой. Чтоб не быть тем, кем захотят другие.
- Ёмко.
- Мне думается у Артура с этим всё на 36 и 6. Это я вообще, - сказал Рисовальник.