- А мне тут, буквально, сон, - продолжает сонную тему Минька. - Веду я козу домой. Всё уже ясно, даст - всё! Она сама, крыса, в ширинку лезет, у меня аж глаза на лоб. Дуболомом стоит, аж ноги сводит. Сейчас, думаю, придем, выверну тебя как перчатку. Заходим в общагу, а общага какая-то и не наша. Знаете, как во сне бывает? Всё шиворот-навыворот. Захожу в комнату: за столом вповалку три человека вумат пьяные храпят, аж занавеска об окно бьется. Мужики какие-то, абсолютно все не наши. Вонища... Носками, перегаром, закусью протухшей. Свет горит белым днем. Стены свежей краской замазюканы, как будто из ведра прямо лили и веником мазали. На единственной кровати Лёлик спит. Я его бужу: "Лёля, валите круче отсюда. У меня телка в коридоре ногами топочет". А этот, значит, поворачивается на другой бок и говорит: "А не пошел бы ты, Миня, со своей поганой телкой на хуй!"
- Правильно и сказал, - хмыкнул Лёлик. - Будит ни свет, ни заря, мудило.
- И смотрю я: это и не Лёлик вовсе, а мужик, который меня обещал с девятого этажа выкинуть. Руку тянет ко мне, а рука длинная-длинная, метра три. Хвать за горло!
- Меня, по правде-матке, сказать, и самого обули, - сказал Маныч, подсчитывая взятки. - И тоже в поезде. Так что Колю я вполне...
- И как же это тебя-то, Маныч?
- Да ехал... Из Баку. Дорога дальняя, пока доедешь - дураком станешь. Скучно, долго, нудно, а тут: всё по сценарию, как и у Коли. Двое мужиков, якобы из соседнего купе: не желаете ли? Сели в секу. Игра простая, три карты. И я так, потихоньку, выигрываю.
- На башли?
- Да. На мелочишку. А мужики: эх, как тебе везет. И вдруг бац! проиграл, что выиграл и своего еще немножко в придачу. А рублей шестьдесят с собой было. По тем временам...
- Да и сейчас деньги.
- Деньги-деньги. Нечего сказать. Конечно, деньги. И тут, после проигрыша, приходит ко мне три десятки. А выше только три туза. Я ставлю рубль сверху, он два, я три, он пять, я десять. Наконец, уровняли, раскрылись - и у него три десятки. Банк остался, переигрываем. Сдача, смотрю: у меня снова три десятки! Я червонец сверху! И он червонец! В общем... Всё, что было поставил: джемпер, электробритву, часы... Турку в Баку купил - медную такую, толковую… Открываемся: у него три туза!
- Продул!
- Лежу на полке, переживаю... На тебе, чингисхан - сварил кофейку. Стал думать: как же так? Мне пришло три десятки - и у него три десятки! Быть того не может! Я в соседнее купе, а уж там, естественно, - ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь.
Азартную игру остановить может только принятие пищи и этому природному закону изменить мы не в силах.
Задолго до обеда с кухни волнительно тянет чем-то по-хорошему знакомым и когда эти запахи уже не только щекочут нос, но и основательно свивают уютное гнездо в желудке, на кухню запускается гонец. После его ухода карты теряют свой умный интерес и вялый подкидной дурак является лишь способом скоротать время.
При бодром клике команчей с заднего крыльца и зазывного махания рукой, колоде может грозить продолжительное забвение. Иногда даже до следующего дня.
9
Если вечером подняться на гору, что за турбазой, туда, где пограничный прожектор и ржавая колючка, то откроется пейзаж достойный кисти передвижника-мариниста: по краю бухты, зажатой между покатых склонов, там, где причал и ресторация под открытым небом, бегущей оранжевой волной, на море и одноэтажную окрестность накатываются призывные всполохи.
Это Огни Большого Разврата.
Днем обитель порока маскируется под столовую, обслуживающую тех, кто раскисает на пляже, вечером же расправляет крашеные перья забегаловка с дорогим пойлом, которое гордо называют реабилитированным словом "коктейль", причем содержимое "коктейля" однообразно, как степь: рецептура раз и навсегда утверждена и завизирована высоким начальством. Во избежание.
В Огни Большого Разврата приходят все кому лень и не лень, благо податься больше некуда: в санаторий на танцы пускают только девушек, до ближайшей танцплощадки на турбазе по темной дороге идти не светит, вот и перевыполняет план этот ханыжный трактир с крашеными лампочками на крыше.
В центре поселка, надо сказать, есть и полнокровный ресторан с тяжелыми велюровыми креслами и пыльными шторами, но по несправедливому закону он почему-то пустует по вечерам и активно функционирует в обеденное время. Весь же вечерний навар снимают Огни Большого Разврата.
Не могли и мы пройти мимо подобного заведенья, и как только - так сразу посетили его с дружеским визитом.
Минька по такому случаю решил обновить белоснежные "Ли" и белую же американскую рубашечку с погончиками, пистончиками, загибончиками, планочками и заклёпочками. Лёлик нарядился в пижонистый костюм из тонкого бежевого вельвета и повязал узенький красный галстук, я отгладил свои бананы и облачился в шелковую гавайскую рубашку, а Маныч с нами попросту не пошел.
Магнитофон хрипел челентаной.
Расслабляющийся народ кишел.
Столиков свободных, естественно, не было. Как и стульев.
Но входная дверь была расхлебенена на обе половины, а неподалеку от входа черные жарили шашлыки от запаха которых сверлило не только в носу, но и в ушах, да так, что, казалось, совсем недалеко было и до оргазма.
От "надо что-то делать" я занял очередь к бармену и, заполучив мутную смесь под названием "коктейль", мы вышли на улицу, так как у стойки места вообще не подразумевалось.
В кафе стоял базарный гвалт - народ орал в надежде перекричать музыку. На беглый взгляд, девицы все были уже надежно пришвартованы, но молодежный полумрак скрывал дальние столики.
- Ладно. Моя очередь, - сказал Минька, - когда содержимое стаканов наконец перекочевало в наши желудки.
Он нацепил свои дымчатые "хамелеоны", встал в очередь, и когда подошел его черед, показал три пальца, спросил "морженое", причем с диким акцентом, после чего стал тыкать пальцем в бутылки из которых приготовлялся "коктейль" и мешая дико исковерканные русские слова и тарабарщину, отдаленно похожую на нечто чешско-польско-венгеро-словацкое заставил бармена, в нарушение всех правил заведения, налить доверху три стакана коньяка. Пока обалделый Лёлик с отрешённым и важным видом принимал поднос, Минька несколько раз ткнул себя в грудь и сказал, выпучив глаза:
- Юго. Словия.
- Югославия, - обрадовано пояснил бармену, стоящий за Минькой в очереди парень. - Из Югославии он.
- Йес! Да, братко! - повернулся к догадливому Минька, обнажив все свои тридцать три зуба, и когда бармен протянул ему калькулятор с получившейся суммой, выгреб ворох купюр из кармана и доверчиво протянул жестом ничего не понимающего человека. Бармен аккуратно выбрал бумажки и сдал сдачу до копейки, что здесь в общем-то тоже не было принято - отдыхать ты приехал или из-за гривенника скалдырничать?
Лёлик стоял с подносом, как грач на помойке. Минька стоял рядом и победно щерился. Я демонстративно достал пачку "Палмела", в которой были обыкновенные "ТУ-134" и закурил.
Дело было вечером, делать было нечего.
Бармен же, прихватив с собой кого-то из зала, вышел на улицу, а вернулись они уже с зеленой пляжной скамейкой, затащили ее в зал, без всяких, потеснив соседей, тут же из-за стойки принесли небольшой складной столик, накрыли полосатой скатертью и зачем-то поставили солонку.
Бармен показал на столик рукой и сказал на иностранном языке:
- Просимо.
- Дзенькуе, - поблагодарил также на иностранном Минька и мы уселись отхлёбывать коньяк из граненых стаканов.
Народ некоторое время недоуменно смотрел на нашу компанию, но мы тихо дымили якобы "Палмелом", невозмутимо отхлебывая коньяк из стаканов, и интерес к нам быстро угас.
Всё бы ничего, но объясняться можно было только знаками - мощная колонка, что висела прямо над нашей головой, лупцевала сумасшедшими децибелами по барабанным перепонкам. И похожи мы были на тех самых рыб, которые не выдержали грохота концерта роллингов где-то во Франции и повыпрыгивали из пруда к едреней фене.
Коньяк понемногу переливался из стаканов в желудки, желаемый релаксейшен не наступал, было всё-таки скучновато и неуютно, как бывает в чужом и необжитом месте. Но тут глазастый Минька сделал кому-то ручкой и показал нам в слоистый от табачного дыма полумрак.
За одним из столиков, в компании с бодрым дядечкой, абсолютно седым и абсолютно без обязательного к этому возрасту живота, сидели наши сопляжницы.
Давайте восклицать, друг другу улыбаться.
Минька передислоцировался к соседям на переговоры, после чего они, захватив с собой стулья, переместились к нашему застолью. Столик пододвинули и все замечательно ускамеились.
В связи со встречей и знакомством из сумки сопляжниц была извлечена бутылка "Киндзмараули".
Подобными чернилами с отваливаюшимися этикетками, без продыха заставлены аж три полки магазина, расположенного в центре поселка. Этим явно дрянным и несомненно подпольным самодавом поселковый винно-водочный репертуар начинался и тут же завершался, не успевая достичь иных высот. В нашем же лабазе под горой помимо "Киндзмараули" водилась еще "Мадера" и даже шампанское, что как-то освежало и разнообразило быт.
От "Киндзмараули" стаканы приобрели густо-карамельный налет на стенках и какую-то липкость на нёбе.
- Не-е-т, тут толку нихт ферштейн, – наклонив голову к Миньке, крикнул Седой.
- Да и что можно хотеть от напитка в десять градусов по Менделееву? - солидарно прокричал Минька.
Однако, нам, на коньяк, пойло легло мутной взвесью, задурманив головы. Уже, казалось, и музыка не так уж сильно грохотала, и воздух посвежел, и дамы стали весьма приятней на вид.
- Потанцуем! – предложил Седой и подхватил за мягкие бока мамашу, Лёлик поддержал компанию, вывел из-за стола дочку и стал лихо ее раскачивать, мы же с Минькой лениво вытянули ноги, закурив по очередной сигарете.
Следующей рявкнула тухмановская "У той горы, где синяя прохлада". Тут уж и мы, выбравшись из-за столика, решили подёргаться, хотя бы от нечего делать.
В середине песни Лёлик споткнулся и вылетел на середину круга. Он обернулся, глупо улыбаясь, но не успел произнести и полслова, как, погано ухмыльнувшись, плюгавый, приблатненного вида парень толкнул его в грудь пятерней, крикнув при этом:
- Ты чего, а? баклан? Толкаешься чего?
Лёлик еле удержался на ногах и, чтобы не упасть, по инерции схватил парня за рубашку.
Брызнули пуговицы. Оторванный карман повис флагом капитуляции.
Блатной, выпучив глаза, схватил Лёлика за руки и ухватил зубами за нос.
Лёлик тоненько заверещал от охватившего дикого ужаса.
Но тут Седой, отставив мамашу, одной рукой схватил блатного сзади за волосы, большим пальцем другой надавил на глаз, а указательным и безымянным рванул за ноздри, запрокинув тому навзничь голову, и, вынудив отпустить нос испуганного Лёлика. Парень, потеряв равновесие, упал на колени, обеими руками закрывая пострадавший глаз.
В начавшейся сутолоке сопляжницы отскочили в сторону и, теперь быстро пробирались к дверям. По заведению прокатилось волнение, из глубины зала, расталкивая танцующих между столами, и что-то выкрикивая, к нам пробирались какие-то люди.
Минька подхватил ошалевшего Лёлика и быстро поволок к выходу. Мы с Седым поспешили следом.
Мать с дочкой, не по своей воле попавшие в гущу событий, выскочили раньше и теперь медленно, словно прогуливаясь, уходили по освещенной улице к центру поселка.
На наше счастье у входа стояла милицейская машина с распахнутыми задними дверцами. Мы встали поблизости, делая вид, что вышли покурить.
Буквально ту же из кафе выскочили трое, немного погодя выбежал в распахнутой до пупа рубашке зачинщик, однако, увидев сине-желтый уазик, они отошли в темноту и тоже закурили.
- Энто херово.
- Ничего, - сказал Седой. - Ничего пока херового. Стоим. Курим.
- Пока менты здесь может быть и ничего.
- Как нос-то?
- Да нормально. Не прокусил, кажись. Сука.
- Дай посмотрю.
- Херня, Лёля. У меня знакомому собака откусила. Пришили. Заросло.
- Это как угораздило? – спросил, трясясь, Лёлик.
- Сидел он на крылечке, собачку гладил, дружочек мой, дружок. И собака-то, своя, уж лет десять как в дому. Что ей в голову взбрело? Может наклонился низко он, испугалась собачина чего, может, подумала, хозяин за нос ее зубищами схватить хочет. Цап. И нету. Самого кончика.
Менты выволокли из забегаловки двух уже не стоящих на ногах посетителей и запихнули с матюгами внутрь канарейки. Дверцы хлопнули. Мотор, чихая, завелся, и надежды маленький оркестрик нестройно заткнулся.
- Что делать, пойдем понемногу.
- Идут за нами.
- Пусть идут.
- Сколько их?
- Четверо.
- Они тут все с ножами ходят.
- Не бзди раньше времени.
- Так что, парни, - сказал Седой, - бежим что ли? А? Чего бежим-то?
- Чего бежим? Идем.
- Да нет. Бежим, - уточнил Седой.
- Оно, иногда, лучше и побегать.
- А как завтра друг на друга будете смотреть? - усмехнулся Седой. - Чем дальше - тем хуже. Скоро они нас погонят. Вот тогда, да, точно побежим. Значит так. Сейчас разворачиваемся, таким же ровным шагом подходим и без слова, без разговора, молча, спокойненько - в рыло. Я - двоих в серединке. Вы - остальных. Отступать некуда - позади жопа. Пошли?
Седой, не дожидаясь ответа, повернулся и пошел назад.
- Пошли, - разозлился Минька, - чего, суслики, встали?
- Чё, старый, забыл, как бычки в глазах шипят? - успел сказать чернявый с золотыми зубами.
Чинарик ударился в грудь Седому и покатился бордовым огоньком по асфальту.
Седой резко ударил его в переносицу, а носком ботинка ниже колена по косточке. Темные длинные капли брызнули на белую рубашку, чернявый схватился за ногу и, воя, стал кататься в пыли. Второго Седой с размаху, будто саблей, достал ребром ладони по кадыку, он как-то боком завалился к забору и пополз, хрипя, в сторону.
В это же время Минька длинными ручищами несколько раз с хлестким сочным звуком попал в лицо типу в разорванной рубашке. Тот нагнулся, обхватив голову, я со всего размаху бил его по спине, по ребрам, а Лёлик бегал вокруг и пинал ногами куда придется.
Четвертый сразу же отбежал на дорогу и визжал, приседая:
- В ножи их, блядь! в ножи!
Оставив нам допинывать любителя чужих носов, Минька ринулся к забору, выломал штакетник и кинулся за крикуном, но тот рванул с места быстрее собственной тени. Минька, перехватив штакетник копьем, с силой, наудачу запустил его в темноту.
- Пошли, парни, - сказал Седой. – Всё.
- Быстро, быстро давай.
- Да не бегите вы.
- Давайте-ка, робя, через парк, а речку вброд перейдем. И уже на горке, на горе. Они ведь могут шоблу собрать. Тут у каждого мотоцикл.
- Зелень пузатая, - потирая фаланги пальцев, выругался Седой. - Ханурики дешевые.
- Здорово ты их уделал, – восхитился Лёлик.
- Здоровье иметь надо, Лёля, - сказал довольный победой Минька.
- Что здоровье, – ответил Седой. - Здоровья может быть много, а толку хер на.
10
После карт, обеда и обязательной сиесты перед ужином, заступаем на трудовую вахту.
Сегодняшний вечер проходит под девизом "Фигаро перечитывать не будем" и абсолютно тверёзые мы впервые не торопимся взять инструменты в руки, а после двух отделений и вовсе попросили СС включить магнитофон, предварительно сымитировав обрыв провода.
Маныч почти сразу же ушел с Раей, перебрасывая из руки в руку тяжело обвисшую хозяйственную сумку, а мы подались в народ, к танцующим парочкам.
Прочесывая танцплощадку в определении объекта, Минька споткнулся об дамочку, выше себя на полголовы, и за один тур перетоптывания, буквально за пару минут, на мутное предложение получил откровенно бесстыдный ответ, да такой, что сразу после танца был вынужден ретироваться за круг света, дабы скрыть выпирающее из брюк волнение.
Бабонька или мужу решила приятное сделать за все совместное хорошее, или длинноногим кучерявым прельстилась: женская душа - потемки, заблудишься и не найдут. А паренек наш, если женщина просит, отказать не в силах. Джентльмен, видишь ли. Ему все равно: что на красный, что на зеленый, если успеть можно.
Жирные ласки в нашем четырехзвездочном хотеле аборигенка отвергла, по одной ей видимой причине, и потопал Миня под ручку в ее мазанку, что у речки-говнотечки. Не ближний свет, считай на Большую землю, до памятника вождю рукой подать, но дурной собаке и сто верст не крюк.
По дороге миловалися, шутковали. Прелюдии для ведра с подойником. Так что, до перины, в темпе вальса, на последнем дыхании добрались.
Только было доступ к телу открылся, только Миня за выступы взялся, до родины дотронулся рукой, как загрохотали в сенцах пудовые сапожищи, затряслась хлипкая дверца. Хозяин дома, гармонь готова, можно поиграть.
Как есть, с расстегнутой мотней, Миня рыбкой в окно, притих партизаном.
В хате электрическую лампочку зажгли, разговор пошел громкий, больше междометиями, посуду об обстановку стали на прочность проверять - весь набор, как в "Фитиле". У каждой избушки свои погремушки. Нам ли это не знать?
Заправил Миня рубашку, "молнию" застегнул, глаза к темноте попривыкли, только б ноги в руки, да закавыка: перед ним полкан сидит. С Миню ростом. Сидит и нехорошо смотрит. И ушками ни чук-чук.
У Мини с собаками опыт есть. Миню уже гоняли, кусали, трепали и штаны рвали. Не находит он с друзьями человека общего языка. Не любят они его почему-то.
Миня было "фу" да "фу", а псина и ни шпрехен зи дойч, - наоборот: клыки ощерила, желтизны в глаз подпустила для пущего колеру. Он по-гусиному в сторонку боком-боком, спиной к стене, а волкодав в нос дышит, приподняться не дает, да лаять давай. Стозевно, обло и озорно. Страшно, аж жуть. А заборы кулацкие: доска к доске, небо с овчинку, Брумель растеряется.
Собачине, вроде б, без предисловий, Миню приласкать, да вдруг, с перепугу, удерет, из окна свалившийся, и не получится перед хозяином доблестью похвалиться, - тут уж одно из двух. Выбрала последнее, на семьдесят восемь оборотов перешла, хай на весь бабельмандебский залив. Соседские кабыздохи эстафету подхватили. Такая пошла хаванщина! Тут уж затопали командорские, с литым носком, с подковками, сорок последнего размера - вот оно, неминучее. Сложился Миня вчетверо, шмыгнул барсиком в конуру собачью, пес от такой наглости на все четыре сел.
Вырвался клин света на двор, скрипнула дверка. "Шо хавкаешь, падло". Взвизгнула псина от пинка под хвост. Отлил хозяин конской струей на забор да дверкой в хату дербалызнул, аж дранка с крыши посыпалась.
Вот тебе, Джим, и дай лапу.
Миня, обрадованный, было нос до ветру, однако обиженный сторож на первый вариант перешел: щелкнул волчьими, так что щекотно между ног стало.
И сидел грустный Миня в собачьей будке коленки во лбу, взывала псина луне на несправедливость, катилась ноченька к утру - будет что на старости лет вспомнить.
В предрассветный час углядел кавказский пленник миску собачью у будки, изловчился, выхватил у полкана из-под носа. Пёс только тявкнул позорно.