Земелька плодородная, не наш суглинок с камнями, весело пошла. Долго ли, коротко ль, поднял целину, просунул узкое тело в лаз-подкоп, вылупился на полусвет божий, голова в сенной трухе, здравствуй жизнь. Потянулся было, приосаниться, а спинушка не дает, ноженьки затекли: считай, скоротал вечерок в будочке, почувствовал почем она, сахарная косточка, вошел в роль, хоть самого на цепь сажай.
Ноги не ходют, а итить надоть.
Встал Миня на четвереньки, рыкнул - и до дому, до хаты.
И хвостиком не махни.
11
Пока мы раскладывали пасьянсы и Маныч отдыхал спиной, на галечке у родника появился живописный человек. Человек оказался нефакультативно космат, фактурен и плечист, с глазами водяного и бакунинской бородой, грудью и спиной словно мхом порос, в годах, когда вот они - свершения ратных дел. И познакомились мы как само собой, поскольку с нашими дамами из голопупинска этот мэн был уже не на длинной ноге.
Вся компания колоритно сидела, отбрасывая зайчики зеркальными солнечными очками и пила вино. Трехлитровая банка, мера местного разлива, стояла в ведре, наполненном холодной родниковой водой и была наполовину пуста.
- Как букет? - спросил Минька, обращаясь к компании.
- Цветет, пока не пахнет, - ответил мужичина.
Минька представился, в ответ борода протянул ладонь, жесткую, как кувалда, после чего приглашаюшим жестом приподнял банку из ведра. Тактично отказавшись, мы позвали всех играть в догонялки и ныряли друг за другом не меньше получаса в противно-теплой, будто из ванного крана, воде.
После неизбежного уничтожения холодненького зла, было решено продолжить знакомство на чужом поле.
Борода, как оказалось, вольный художник, обосновался выше турбазы, на самом косогоре, с дивным видом на просторы и в нескольких шагах от тревожного предупреждения о погранзоне, шлагбаума с массивным "кирпичом" и ржавой запутанной колючки, за которой дозревал необъятный глазу виноградник.
Разбитый в столь удобном и, главное, чистом месте бивачок венчала приличных габаритов оранжевая палатка. Чуть в стороне чернела проплешина кострища, тут же стоял примус, котелок с черным боком и какая-то снедь в целлофановом мешке. Картину дополнял старомодный Иж 49, с пижонски загнутыми вверх никелированными глушителями, низким сиденьем и высоким рулем.
- Система ниппель?
- Система "ИЖ-Кавасаки".
- Хорошее слово "кавасаки", почти как "трихомонада". "У вас что?" "У меня трихоманада. А у вас?" "А у нас "Кавасаки" четырехцилиндровая".
На наше неудивление из палатки выползла заспанная девчонка в застиранных до бела джинсах с бахромой внизу и яркой заплатой в причинном месте.
- Стопщица моя, - пояснил художник. - Как звать в миру - скрывает, именует себя Бациллой. Меня, кстати, прозвала Рисовальником.
Девчонка с недовольным видом, скрестив ноги, уселась на попону, снятую с мотоциклетной коляски и валявшуюся у входа палатки.
Для закрепления контактов был послан гонец к знакомой бабке с наказом брать только чачу и притом дегустировать до, чтоб не быть впоследствии разочарованным. Мы же пока сходили до турбазы и набрали на кухне корнеплодов, которые в этих местах шли за деликатес и поражали ценой на рынке. К моменту, когда чача была доставлена, примус уже шипел, картошка нежилась на могучей сковороде в свином жиру, именуемом, согласно этикетке, тушенкой.
- Так и что? - приподняв стакан с янтарной жидкостью полувопросил Рисовальник. - За тех, кто дома не ночует?
Чача, при всем старании, купилась-таки неважная, с сивушным запахом, но по шарам оправданно врезала и была по всем категориям лучше неигристого винного самодава в трехлитровках. И после третьей пошел душевный разговор и братание.
Рисовальник оказался почти земляком, так как проживал по соседству удельных земель, в городе, известном своими гигантскими заводами и ученым людом. Бацилла, в свои едва-едва совершеннолетние года, уже разочаровалась в Системе, прошла и Крым, и рым, и так виртуозно ругалась матом, что мы аж заслушались, когда в процессе готовки вместо картофелины она умудрилась почистить себе палец. Так что, по всем положенным ингредиентам породы, оказалась типичной представительницей очередного поколения, выпорхнувшего из-под теплых крыл отдельных квартир, калорийной пищи, школ с иностранным уклоном и полностью развращенного сытой скукой.
- Застопила в курских степях, - пояснил Рисовальник. - По вредности своей исключительная Бацилла. С большой буквы.
- Отдзынь! достал уже, - отреагировала девица, добавила вполголоса пару матюгов, уползла в палатку и закинула полог.
- Я ж сказал - бацилла. Повезет какому-то дураку, - сказал он громко в сторону палатки.
Мы сделали понимающие лица.
- У вас, надо заметить, взаимопонимание.
- Одному хуже, чем вдвоем, - сказал Маныч, - а вдвоем хуже некуда.
- Да мы и по жизни, тоже... - сказал Минька, - недружные какие-то, братья-славяне. Друг за друга никогда не держимся.
- А потому что в друг друга не верим, - поддержал его Рисовальник. - Вот отсюда и печки-лавочки.
- Я у матери на службе… - стал рассказывать Лёлик. - Тетка одна, вижу - билет лотерейный вертит задумчиво, Что, говорю, остальные билеты этой серии выиграли по рублю? Она мне: да какой рубль, как всегда, пусто-мимо. А я, дай схохмлю, у меня, де, холодильник, говорю, нынче. А два года назад - мотоцикл. Деньгами взяли. Смотрю - тетка потухла, не работает, распереживалась. Еле отговорился потом. Она чуть не в слезы: вечно мне не везет, всю-то жизнь, никогда-ничего. Да и мне, тоже, успокаиваю.
- Шекспир. Местечковый.
- Потому-то мы и есть такие. Непобедители. Погляди на нас. - Рисовальник встал на колени и разлил самогон по стаканам. - Сейчас мы вместе, за одним столом. Хорошо нам. Но все кто за нашим кругом - чужие. Какие ни то люди сейчас мимо ни пройдут - мы их не позовем, верно? рядом не посадим, хлеб не переломим. Чем они не хороши? А чем мы хороши? - задай вопрос. И мы такие же чужие. Из-за этого же и говорим на "как живешь?" - "да по-разному, хреновенько".
- Не доверяем, вот.
- Потому как сами засери. И ведь думаем: а что я? я-то хороший. Что вы ко мне? Так? Так. И не говорите, что не так.
- Так, конечно.
- Да никто не хорош, - возразил Минька.
Стаканы на травянистом пригорке стояли не вполне устойчиво и, постоянно поддерживать их рукой, не было никакого резона.
- Да. Нет этого в нас. - продолжил Рисовальник, не закусывая. - Открытости нет. А раз нет...
- Чем заполнена посуда, то и выльется оттуда, - сказал Маныч, отвалившись назад на мотоциклетную попону. - К чему это братство? Да ни к чему. Пусть себе мимо идут.
- Так. Мечты.
Маныч глубоко затянулся сигаретным дымом.
- Вот-вот. То-то и оно. Умный дядя, плохо кончивший, естественно, сказал, что в жизни реальны только мечты. Вон, поглядите, лучше - небо какое. Без дна, правильно говорят. Смотришь... И верить хочется. Я, лично, за. Дело оно, факт, хорошее. Только, лажовщина всё это. Шелуха.
- Причем здесь лажовщина, Маныч? - спросил я.
- Да невозможно мужа с женой примирить, а не то что человечество. А что, опять же, поделать? Мечтать, конечно. Надо мечтать детям орлиного племени. Правда, и мечты-то...
- А что мечты? Мечты - мечтами, - сказал Минька. - Жизнь - жизнью.
- А то - что злые мечты.
- Да почему же злые?
- Да потому, - Маныч приподнялся на локте. - Не так что ли?
- Нет! - возразил Минька. - Да мало ли что я хотел?! Вопрос - не то, что я хотел, а как хотение меня хотело. Папа - скотник, мама - доярка. В доме три книжки. И из тех - одна про трактор, другая в сортире на гвоздике, а третья на самокрутки рвется. А в деревню мою, учительницу самую бестолковую распределят, троечницу тупую, которая будет от злой безнадеги издеваться, а не учить. Я не говорю про потом. Обшага, где пьянь на пьяни. На завод рань-при-рань вставать. Покушать заработать надо? Надо. А…? Хер на. Хотелка обламалася. Чего говорить-то, пиздоболить. Не в телевизоре. Кому-то все на тарелочке, а кому тоже самое горбом да мозолями.
- Тихо-тихо, не злись.
- Да хули "тихо-тихо"! Чего тишить-то? Действительно - никакого зла не хватает. Бытие у них определяет, сука.
- Ты, гля, выпили всего ничего.
- Правильно, наливай.
- Ты смотри как я, а? Раскидал как, а? Рука набита. Ровненько как, да?
- Да-а. Хоть в Палату мер и весов. В Парыжск. Начальником.
- Все равны, но некоторые ровнее, - подвел итог Минька. - И не надо мне...
- Вот не буду спорить, - поднял руки Рисовальник, - не буду. Есть рождение, время, место. Кто будет спорить? Всё это было, есть и будет. И через двести лет. Да и судьба, паскуда-злодейка, не больно-то балует. Но! Как тебя? Миша? При отсутствии решимости, Миша, что-то изменить… Ты становишься в разы более неравным. Потому-то надо что-то делать. Снова и снова.
- Почему "что-то"?
- Это к слову, - сказал Рисовальник. - Не придирайся. Делать - главное, парень. Жизнь надо выдумывать, создавать. Помогать ей.
- Про "делать". Я усмехаюсь с вас, - лениво выдохнул Маныч. - Это, смотря "как" и "что". Как говорится, есть три вида безделья: ничего не делать, делать плохо, делать не то, что надо.
- А-а... То есть - лучше плесневеть? Вдруг "не то". Ну да, конечно. Даже если "не то" - делай, чтобы "то" получалось. Причем усилия должны не только сохраняться, но и становиться все мощнее. Мыщцу умственную в мозолистый кулак! Развивай!
- А не хочется - заставляй себя? Проходили во втором классе.
- Закис? Дело твое. Кисни.
- Да и наплевать всем.
- Это точно. Еще и порадуются.
- Это ведь не просто ля-ля, - упорствовал Рисовальник. - Волчик стоит, пока вертится. Если лень да неохота, то что с тобой рано или поздно получится? Просто ля-ля - ходи на завод, пей после смены свое пиво, но уж тогда и не думай о том, что выбор есть. Восстанавливать надо свою индивидуальность.
- Наука на марше, - хмыкнул Минька.
- А чего нам, мы не шартрезы какие-то. Мы - глобально.
- Но личности?
- Мы-то? Личности. Мы, едреныть, личности. Мы те еще, мы коцкари.
- А личность превыше всего.
- И выше Бога?
- Понесло пизду по кочкам.
- Все мы под Богом ходим, - сказал Лелик. - Какая еще вам личность!? Всё предопределено. На заводик в сентябре пойдем. Сдаваться.
- Самое главное, выходит, судьба, по-твоему?
- Самого главного нет, - проснулся задремавший было Маныч. - Его не существует. Его и быть не должно. Зачем все это надо? А зачем на небе луна? В чем смысл жизни? Вот то-то. И никто не знает.
- Главное всегда за рамой, - подтвердил Рисовальник.
- Для русского человека, главное - воля-волюшка. Сам пью, сам гуляю.
- А что ж - божья воля?
- Это Маныч тебе расскажет.
- Что Бог? Что Богу до нас? - лениво ответил Маныч. - Человек создан в день отдыха, когда боженька после трудов чаи гонял. Так, почти промежду прочим. Мы - мир хаоса. Всё-таки. Но и настоящую гармонию рождаем мы, а не господь-Бог.
- Это с чего нам так привалило?
- Элементарно. Вот смотри: море, небо, закат. Если искренне, от всей души, с любовью… Вот она и гармония. Как пастух в Альпах.
- Один в один, мсье. Точно в лузу, - подтвердил Рисовальник.
- А как ты здесь поселился? В гармонии? Тебя погранцы не шугают?
- У меня разрешение. Всё по закону. От ответственного генеральского лица. Мне же печать нарисовать, что щец покушать. А генералов всех они знать не знают. Я и в погранзону заехал бы, да зачем гусей дразнить?
- Вернись в Сорренто, - не отставал быстро окосевший Маныч. - Ты говоришь делать что-то. А не сделаешь ли этим только хуже? А надо ли? такой вопрос. А стоит ли? Чем больше дано, тем больше и спросится. Кому дано, тому и ответ держать. Чем больше делаешь, тем больше грешишь. Больше и получишь. По запяткам.
- А то могут и вовсе... - весело сказал Лелик. - Пиздюлей навешать.
- Очень может быть. И пиздюлей. Хочешь ответ? - спросил Рисовальник, вертя в руках стакан. - Прошу пардону за высокий штиль. Если Бог язык дал - надо говорить. Го-во-рить, - произнес он по складам, - Мы относимся к своим малюсененьким способностям как к своему собственному, и потому считаем, что нас это всё ни к чему не обязывает. Ничего - никому - не должны. А посему, получаем на круг - с одной стороны авангард дебильный, с другой - бабы с веслом, и между ними остальное за рупь двадцать. Но, в общем-то, - засмеялся Рисовальник. - все мы для ярмарки. И вы с гитарами, и я с мазилками. Балаган, господа клоуны, вечен.
- Да, да. Всё для ай лю-ли. Зачем искать в жопе мозга? Какое золото там найдешь?
- А-а, - махнул рукой Лелик. - Заморачиваться еще. Мы же не моцарты.
- Надо признать, - Минька положил руку на сердце.
- В том то и штука, чтобы им стать,- продолжил Рисовальник. - Тут главное - быть свободным. Получить свободу. Не так сказал. Найти ее в себе! Мы же рождаемся свободными. И бесстрашными. Потом нам делают прививки. Тонким шприцем. Ставят в угол, запрещают то, что хочется, затем загоняют в клетку чужих правил - и в итоге? Живем в ошибочном мире. Который, увы, придумали не мы. А за нас. И самое великое, что мы можем здесь, в насквозь чужом пространстве - построить свой мир. Собственный мир, свой остров. Что далеко не каждому дано. Лично мне абсолютно непонятно, почему Робинзон Крузо был несчастен? Да он должен быть дико счастлив!
- Это двадцать-то лет без людей, без общения?
- А на какой, спрашивается, это общение? - неожиданно проснулся Маныч. - Мы общаемся не потому, что нам так уж хочется, а потому что страшно. Просто боимся. Одиночества боимся. А что одиночество? Правильно Толя говорит. По сути, ценнейшее и удивительное чувство освобождения. Где тебе в жизни до этих мгновений, которые даны, чтоб понять себя? Хрена с два. Достанут. Не сегодня - так завтра.
- А цивилизация? - вскрикнул Лелик. - Еще б чуток и твой кукурузо Пятницу бы натянул и скушал. А дай ему газетку, телевидение, Фридрихштатпалас на Пасху...
- На залупу твою цивилизацию натянуть! - отмахнулся Маныч. - На кой черт эта цивилизация, если она позволяет тебя дергать за веревочку привязанностей. В былые времена, скажем учтиво, почта шла месяцами, потом неделями, затем днями, сейчас телефон, скоро еще что-нибудь придумают, - всё только для того, чтобы тебя достать в любой момент, даже если ты присел на унитаз! Что, ты от этого достовалова станешь счастливее?
- Мы - рабы прогресса, - примирительно произнес Рисовальник. - Вот и получается, что родился ты свободный, но свободы тебе не видать. А чтоб ее получить, надо приложить такие усилия, чтоб не попасть под влияние жизни, что мама моя!
- Да как видать, если на завод арканом привяжут!
- На остров! К Робинзону. Только там что-то сохранится. Как у старообрядцев. А в миру Культура со временем умрет, - махнул Рисовальник рукой. - Будет попросту не нужна. Цивилизация ее раздавит. И это - нормально.
- Почему?
- Консервы вкуснее. Выше прогресс - и эрзац становится более глобально утонченным. В своём маразме. А Культура - останется для изгоев. Или смешных уродцев. Для непонятных, неприятных, "слишком умных". В понятии большинства. Короче, для моральных уродов.
- Все-таки, выходит, лучше ничего не делать?
- Если можешь делать, а ничего не делаешь - вот тогда-то...
- Лихо закручен сюжет. Направо пойдешь - по башке дадут, налево - голову проломят.
- Нормальные люди о бабах, когда выпьют, а мы всё у Бога одеяло перетягиваем.
- Вот и приговор.
12
На облюбованном месте, рядом с родничком, подставляли солнцу бока наши старые знакомые - Бацилла и Седой. Седой лежал, прикрыв лицо полотенцем, Бацилла что-то лениво перелистывала.
- Чего зренье портишь! При таком диком солнце, на сетчатку знаешь какой мощнейший удар?
- Интересно, - процедила Бацилла.
- А что читать? - сказал Седой из-под полотенца. - Если книга хорошая, то о том, как плохо и трудно живется. Прочитаешь - и тебе тоска. Унылость жизни жмет. А плохая, она обычно никакая, а если даже и веселая, то пустая. А зачем пустотой голову занимать? Да и вообще, для чего читать? Лучше уж в кино сходить, там хоть в цвете. И пользы от чтения? Никакой. Зрение портит, - он стал загибать пальцы. - Время бесцельно тратишь. Да и умней не становишься. Уму только жизнь учит, а не книжки. С книжкиным умом далеко не проживешь. Надо чтобы самому хорошо было. Без книжек. Ну что? Что эти книжки дают? Зачем? Прок какой?
- Развлечение.
- То-то и оно, что развлечение. Даже и не развлечение, а мираж. По мне, чем такое развлечение, так лучше лежать да на море смотреть, ни о чем ни думать.
- Хорошо, кто понимает, - сквозь зубы отозвалась Бацилла.
- Любим мы полежать, - сказал Минька, вытягиваясь на покрывале. - Это уж наше. Не отнимешь.
- Да нет, я что? не читал? – почему-то оскорбился Седой. - В море времечка будь здоров.
- Правильно, - сказал Маныч. – На все сто. И не то что пустота, а вреднятина. Опасно даже. Лучше не становишься. Хуже да, тонкокожей. Слабей только становишься. Зубки начинают шататься. Я вот тоже начитался по молодости, так было время подумать - подумал: и что ж я так мозги засрал, а? Как же, сука, думаю, верил-то я во всё это? Один раз траванулся – и до сих пор выблевываю униженных да оскорбленных. Ничему хорошему литература не учит, особенно, так называемая, большая.
- Ой, не получиться книжкиным умом жить, нет-нет, - повторил Седой. - Мир к себе приспосабливать надо. Я прочел в свое время что надо, теперь мне и не к чему.
- Чего ж ты такого начитался?
- Знаешь, приходишь в инпорт, там тебе прохода не дадут, повидлом пристанут. Баптисты всякие, иеговисты-адвентисты. Пихают в руки - только возьми. Вот такие пачки книг в руках. У нас в кубрике на столе лежмя валялись. Так... Одно и тоже. Опиум для народа. Интересно - почитал, посмотрел, бросил, - неинтересно. Но однажды попалась книженция: "Семь дней творенья". Название вроде б... Церковное. А книжка-то про другое... Заинтересовало, скажу, меня. А мы тогда целлюлозу в каботажку таскали. Часто в этот порт заходили. Я подразведал, что-почём, нашел книжный магазинчик. "Миша", помню, назывался. У них всё такое: Миша да Наташа.
- И что там? Антисоветчина?
- Да уж нашел разного. Денег не пожалел.
Бацилла потянулась, закрыла книгу, и пошла к морю, с непривычки осторожно ступая по гальке.
- Ой!
- Ты чего? Это же медуза.
- Испугалась.
- Так нельзя - выкидыш будет.
- Или хуже того: закидыш.
- Слушай, а сколько там проститутка стоит? – перешел на более интересную тему Лёлик, когда Бацилла отплыла от берега.
- Примерно... Джинсы, в общем.
- Это много?
- Для нас - да. Дают-то копейки. Я ж не чиф, не замполит, это у них как по рангу положено. Да представительские. А нам-то...
- И как это дело? Со шлюхами?