Я вытащил свою верёвку из застывших, как студень, рук Тетюши. По-моему, он даже не заметил, что она там какое-то время находилась. Тетюша очень много читал и даже слыл эрудитом, но во всем, что касалось физических движений или хотя бы какой-нибудь элементарной задействованности тела, был безнадёжен. Наверное, у него была сломана коробка передач, которая трансформирует энергию из мысленной в кинетическую - казалось, он сам никогда не знал, чем заняты его руки и ноги и заняты ли они вообще. Все остальные монтировщики смеялись и даже немного издевались над Тетюшей. Мы с Чикатилой в этом не участвовали - мы предпочитали смеяться над другими вещами. Благо, каждый день здесь происходило какое-нибудь очередное даун-шоу, и повод посмеяться находился постоянно. Закулисье Большого театра, в котором мы обретались, представлялось нам неисчерпаемым кладезем искусственного маразма. Непаханой степью, Клондайком, Эльдорадо.
С изнанки деятельность мельпоменшиков предстает в несколько ином ракурсе. Вы наблюдаете совершенно другие спектакли. Это практически то же, что смотреть балет из-за кулис с расстояния в пару метров. Оттуда, под углом в сорок пять оборотов, он проецируется в мозг как-то не так, что ли. Даже если вы хотите познать высокое и ваша душа открыта прекрасному, что-нибудь постоянно мешает правильному восприятию. Во всяком случае, оно получается не таким, какого хотели добиться все эти балетмейстеры, хореографы и одухотворенные артисты. Попробуйте-ка, воспримите что-нибудь как надо, если в самый трогательный момент в кадре, дохнув огненной водой, замаячит пьяная рожа бригадира Тольки Спиркина, осиновым колом вклинившаяся между вами и порхающей Жизелью. Или Чикатило толкнёт вас под локоть и ненавязчиво обратит ваше внимание на то, как потеют задницы у танцоров кордебалета. (Они у них действительно потеют, после ярого танца почти у всех мокрая полоска между ягодицами, но зритель-то этого видеть не должен, это сразу настраивает на несерьёзный лад.) Или о вас потрётся, ахнув, прима Цискаридзе в костюме Щелкунчика, расчищая себе путь к овациям - потрётся так, что любому натуралу захочется тут же сорвать балет и замуровать Щелкунчика обратно в люк, из которого он выплывает в самом финале. В общем, быть театралами у нас отсюда не получилось бы даже при наличии желания - это был не тот угол зрения, чего уж там говорить. Скорее это напоминало поход в кино на хорошую комедию.
- Пятый, пятый, вверх до красной, девятый - вниз до жёлтой, - скомандовал Володька. Я потянул свой канат вниз, и часть нависшей над сценой сетки медленно поднялась почти до максимума. Одновременно противоположная часть провисла так, что гладиатор, прыгавший в танце в том углу сцены, чиркал об неё шлемом. Наверняка девяткой был кто-то пьяный - как минимум половина монтировщиков сцены к концу рабочего дня напивалась до полного коматоза. Такая традиция.
- Девятый, блядь, я сказал - до жёлтой метки, а не на голову этому гомосеку! - зашипел Володька. Сетка в противоположном углу колыхнулась и поднялась на несколько дециметров. Честно говоря, этот Володька за полтора акта нам порядком надоел. Хорошо ещё, что нас с Чикатилой посадили рядом. Если бы справа от меня сидел ещё один Тетюша, я бы сдох от скуки.
Чикатило порылся в кармане, достал оттуда упаковку каких-то колёс и предложил мне. Я отказался, а он вытащил одну таблетку и засунул себе в глотку.
- Это что такое?
- Да я сам не знаю. Называется - реладорм. Судя по названию, что-то типа реланиума. Алёша подарил на 23 февраля.
- Тьфу, дерьмо. Как ты можешь это есть, Чикатило?
- Задай мне этот же самый вопрос через полчаса. Тогда я тебе скажу что-нибудь определённое. А пока что я ныряю с головой в неизвестное, навстречу тайне.
- Вот ты маньяк, Чикатило.
- Маньяк Чикатило - это другой персонаж. Не путай меня с ним.
Мы до сих пор не могли понять, как нас вообще сюда занесло. Мы устроились на эту работу не одновременно, как обычно, а с интервалом в два месяца - я был первым, а Чикатило шестьдесят дней ждал, когда некоего Валерку уволят за пьянство. Необходимо, кстати, пояснить: для того чтобы быть уволенными за пьянство из Большого театра, пить надо воистину виртуозно. Надо быть просто каким-то Моцартом от алкоголизма. Опуститься ниже уровня Преисподней. Так что Валерка был достоин всяческого уважения, и из-за этого уважения Чикатило поначалу даже тушевался.
Середина девяносто шестого года прошла для нас, как в старые добрые времена. Ворох газет на полу, случайные вакансии на одну-две недели и все остальное. В итоге Чикатило сказал, что он намерен впредь жить по-нигерски и надолго завалился на диван, время от времени помогая Алёше барыжить таблами и делая какие-то переводы с английского. Английский он знал хорошо: ещё в конце восьмидесятых его запихнули на год в Америку в рамках какого-то обмена школьниками, что ли. Чикатило жил в американской семье, жрал с ними мюсли и гамбургеры, а в свободное от этого занятия время продавал неграм "Беломор", который родственники по его просьбе пересылали ему чуть ли не тоннами. Негры были в восторге от "Беломора", а Чикатило поднимал кое-какие деньги, вполне достаточные для того, чтобы самому раз в пару-тройку дней использовать "Беломор" по истинному назначению. Когда американская семья собралась ответно отправить своё чадо в Россию, Чикатило уже носил голубой берет и "Калашников" наперевес. Чадо месяца полтора просидело на шее Чикатилиного папаши, а потом испугалось действительности и улетело домой в Луизиану.
Это всё, однако, были дела давно минувших дней, а что касается года девяносто шестого - тогда Чикатило лежал на диване, а я зарегистрировался на бирже труда районного значения. Это тоже было немного по-нигерски - за исключением того, что пособие по безработице мне никто платить не собирался. Вместо этого мне предложили работу монтировщика сцены в главном театре страны. "Вижу, вы одухотворённый и интеллигентный молодой человек, поэтому хочу предложить вам работу, связанную с высоким искусством", - распиналась толстая тётка с крашеной чёлкой. Невероятно, но факт: она всерьёз полагала, что "одухотворённый и интеллигентный" способен схавать подобную наживку. Я хлопнул дверью, пришёл домой и позвонил Чикатиле. Который неожиданно для себя самого (как он сам потом признался) вскочил с дивана и впал в эйфорию.
- Соглашайся! - орал он в трубку так, что слюна, казалось, вот-вот вылетит из слуховой мембраны моего телефона. - Полдня работы! Большой театр! Это ведь так оживит наши будни, ну что ты, не понимаешь, в самом деле. Это же будет очень смешно. А то я уже чувствую себя конченным ластоногим, которое целый день лежит на айсберге и глупо трётся бивнями о лёд. Плевать, что сто баксов в месяц - там постоянно будет какая-нибудь халтура, в театрах всегда халтура, я знаю. Сцена сдаётся в аренду всяким буржуям и всё такое.
Я нехотя позвонил биржевой тётеньке и через два дня уже в поте лица собирал сорокатонную металлическую конструкцию для репетиции авангардной оперы "Любовь к трём апельсинам". А Чикатило лежал на диване и ждал, когда рядом со мной освободится какая-нибудь вакансия. Мне всё это не нравилось, но что я мог поделать.
Потом наступил новый тысяча девятьсот девяносто седьмой год, и где-то в его первых числах постновогоднее пьянство монтировщика Валерки сбило все возможные и невозможные планки, перешло все практические и теоретические границы. Посреди рабочего дня он трупом упал на полу монтировочной и изверг из себя сразу все выделения, на которые способен человеческий организм. Валерку завернули в списанную мягкую декорацию и вынесли вон, как персонаж Хармса - может быть, на помойку. А в монтировочную потом долго нельзя было войти - окон в ней не было, она находилась в аккурат в сердцевине знаменитого здания, и оставшаяся от Валерки феерическая вонь выветривалась чуть ли не сутки. На протяжении всех этих суток патлатый кролик Жорж по праву самого молодого монтировщика-пионера чистил пол при помощи швабры, обвязав нос мокрой банданой.
Такими вот обстоятельствами сопровождалось появление на этой сцене Чикатилы. Это были не самые хорошие обстоятельства - да что там, они были просто омерзительными, от них в прямом смысле разило за версту. Чикатилу это воодушевляло, но только потому, что сам он всего этого не видел. Он появился уже потом, когда всё замыли, вычистили и посыпали хлоркой с хилыми ароматическими добавками. Когда о Валерке даже перестали говорить - как будто его никогда и не было (как выяснилось, для забвения Валерки с головой хватило пары суток, в течение которых вакансия оставалась свободной).
Монтировщики сцены (особенно те, что помоложе) гордо называли себя "монтами". Это было что-то среднее между ментами и понтами - и то, и другое вызывало у нас физическое неприятие. Монты подразделялись на две бригады - одна работала на левой стороне, другая - на правой. Я был "левым", как политический блок. По счастью, "левым" был и отчисленный Валерка, поэтому мы с Чикатилой оказались на одной стороне. Я попросил бригадира Тольку, который раскидывал нас по графику, чтобы он поставил Чика со мной во вторую смену. За бутылку водки Толька согласился, и первый выход Чикатилы был назначен на 16.00.
Без пятнадцати четыре мы с Чикатилой переступили порог монтировочной. Из-за металлических шкафов слышался ладный перезвон гранёных стаканов. Он символизировал здесь что-то вроде первого и второго звонков в антракте, или армейской команды "приготовиться к отбою" - такое предупреждение о скором начале действа.
- Не рановато ли - в три сорок пять? - удивился Чик.
За два месяца я настолько привык к этому спиритическому ритуалу, что даже не сразу понял, о чём идёт речь.
- Блин, Чикатило. Я же тебе говорил об этом. Просто откажись, когда они тебе нальют, и скажи, что не пьёшь. И вообще, первая смена начинается в девять утра.
- Ну и что?
- А то, что она начинается так же.
- Боже мой, - воскликнул Чикатило с воодушевлением. - Мне здесь уже нравится. Мне просто не терпится увидеть их мужественные испитые лица. Лица настоящих мужчин, суровых тружеников.
Как по мановению волшебной палочки, из-за шкафов прямо на пол выкатилось искомое лицо. Видимо, кто-то вытащил из-под него стул, пока оно разливало горячительное (стандартная и практически единственная шутка в этой тусовке), и оно выпало из их уютного зашкафного мирка. Теперь оно елозило затылком по холодному кафелю и удивлённо смотрело на нас снизу вверх. Я знал, что где-то там, за шкафами, есть ещё и рука, которая держит параллельно горизонтали стакан с водкой. Держит чётко, не расплескав ни капельки: когда такие люди держат стакан, с ними можно делать всё что угодно, хоть кубарем отправлять вниз по движущемуся эскалатору - водка останется не расплёсканной, рука по чётко заданной программе сама будет поддерживать стакан в нужном положении.
- О! - сказало лицо. - Новенький! Давай к нам, за стол. Или ты тоже не пьёшь, как твой друг-желтушник?
В аналогичной ситуации я наврал им, что только что переболел гепатитом, и пить мне нельзя как минимум полгода. Это, конечно, достигло своей цели - они больше не лезли со своими стаканами, но минус ситуации заключался в том, что неприятное слово "желтушник" стало чуть ли не моим погонялом.
- По-моему, лично тебя я ещё не предупреждал, - сказал я шутливо, - поэтому говорю сейчас, первый и последний раз: будешь меня так называть - получишь ПИ…ДЫ.
- Да ладно, хули там, - смутилось лицо. Самое интересное, что оно даже не думало вставать.
- Пью, - сказал Чикатило. - Но мало. И лёжа не могу.
- А я могу, - гордо заявило лицо и поднесло ко рту стакан, наполненный на две трети. Заговорщицки глядя прямо на нас, оно начало жадно жрать. Кадык при этом двигался по вертикали - вверх-вниз, вверх-вниз. Чикатило восторженно схватился за голову и зашептал:
- О-о-ох! Боже мой, какой крутой! Ой! О-о-о-ой!
Потом он зашёл за шкаф, представился и глотнул за знакомство. Он честно сказал им, что в общем-то иногда пьёт, но до них ему ещё далеко, так что если он выпьет залпом целый стакан, то окосеет мгновенно. Мужики оценили искренность, налили Чикатиле сто граммов и потеряли к нему всякий интерес. У нас оставалось десять минут, и я повёл Чика на экскурсию по закулисью.
- Да… - скептически вздыхал Чик, придирчиво оглядывая пустой зал, тележки с пыльными декорациями и лес штанкет, уходивший под самый потолок прямо над нашими головами. - О шоу-то здесь, конечно, и думать нечего. Здесь ты чёрта с два что-нибудь урвёшь, кроме разве что бутафорских булочек, яблочек и перьев с чернильницами. Конечно, мы будем их красть из принципа, но материальной пользы от этого - ноль.
Потом он вышел на середину сцены, поклонился несуществующим зрителям, прокашлялся и заблеял своим отвратительным голосом: "Под неебом гоооо-лубыыым! Есть гооо-род го-оооолубой!" Одно это уже говорило о том, что в этих стенах ему делать нечего.
…Под конец балета Чикатило признался, что его руки и ноги стали ватными, а слова доходят до него как-то с трудом, искажаясь и запаздывая. Он то и дело просил меня подержать вместо него канат, потому что ему казалось, что он вот-вот его выронит, и сетка накроет Спартака и весь кордебалет в придачу.
- Это тебя, блядь, накрыло, - ворчал я в ответ. - Как ты можешь есть эту шнягу?
- Эээ… да я и сам не знаю. Как это меня угораздило?
- Это и есть твоё обещанное "что-нибудь определённое"?
- Ну… да. То есть нет. Не знаю. Слушай, очень тебя прошу. Отъебись от меня ненадолго, ладно? Я хочу расслабиться.
- Да я тебя и так не трогаю! А расслаблен ты - дальше некуда. Разве что так, как тогда расслабился Валерка.
- Кто такой Валерка?
Даже в темноте я поймал непонимающий взгляд человека, который на время откуда-то выпал. Взгляд, наверняка позаимствованный у песочных человечков из клипов группы "Тооl".
- Эй, Чикатило. Это ведь было не первое колесо за сегодняшний вечер, правда?
- Слушай… блядь. Я больше не буду есть эту дрянь. Она мне не понравилась. Я даже не могу объяснить, чем именно, но не понравилась. А сейчас - пожалуйста. Подержи до конца этого долбаного "Спартака" мою верёвку, ладно?
- Давай уж тогда и наушник, а то опять уронишь, - вздохнул я. Блин, а ведь вечер начинался так хорошо - он обещал быть очень смешным, этот вечер, да и вообще. Я внезапно вспыхнул злостью по отношению к Чикатиле. Зачем эти прыжки в неизвестное, когда и так всё здорово, когда мы сидим и смеёмся? Это ведь уже была какая-то потеря человеческого лица. Я ненавидел Чикатилин диван, о который он несколько месяцев тёрся ластами и который постепенно превращал его в наркотически зависимого моржа, неспособного радоваться происходящему и напрягающего окружающих. По-моему, впервые за всё время нашего общения мне по-настоящему захотелось ударить Чикатилу.
Когда песочный человечек протягивал мне верёвку, его рука вдруг непроизвольно разжалась, и под тяжестью огромной сетки канатик полетел вверх. Я едва успел подхватить его, чуть не выронив при этом свой. Ладонь больно обожгло трением. Сетка (слава богу, она находилась в самом верху, а не над головой кого-нибудь из гладиаторов) резво колыхнулась, дёрнулась немного вниз и застыла в каком-то промежуточном положении. Чикатило откинулся на спинку своего стула, а я боролся с искушением обмотать его шею верёвкой № 6 и вздёрнуть его прямо над всеми этими танцующими потными задницами.
Только по прошествии нескольких лет я, вспоминая этот эпизод, сравнил его с девяносто третьим годом. Тогда Чикатило пришёл на работу в состоянии, намного худшем, чем под реладормом, а я положил его под стол и потом целый день смеялся. У меня не было по отношению к нему никаких эмоций, кроме ха-ха. Никакой злости, никаких переживаний за его будущее. А вот в девяносто седьмом году за то же самое мне захотелось его убить… Но в девяносто седьмом я ничто ни с чем не сравнивал. Я ещё не понимал, что со мной происходит то же, что годом раньше произошло с Оленькой. Так что я не вспоминал тогда все эти девяносто третьи, девяносто четвёртые и прочие безбашенные годы - я просто сидел и пыхал злобой на Чикатилу.
- Эй, шестой! Да что там с тобой? Ты что, пьяный? - раздался из другого измерения голос Володьки. Я, погруженный в свою злость, опять не обратил на него внимания. А Чикатило и подавно - он ведь тоже был во что-то погружён, только вот с недавних пор мы стали погружаться в какие-то разные глубины.
ТРАНКВИЛИЗАТОР: кокаин
АВТОСАЛОН: "Фольксваген-жук", "Порш-911"
Дача эксцентричного бизнесмена Виктора находилась в одной из ближних зон Подмосковья - там, где уже нет промышленного смога, но ещё не началось вспаханное тракторами бездорожье и полное отсутствие выбора благородных вин в местном сельпо. В общем, это была добротная, хорошая и милая дача со стратегически выгодным географическим положением. Нам даже не пришлось особо долго колесить по незнакомым просторам - всего-то и пришлось один раз свернуть с шоссе и потом двигаться по прямой. Всё в жизни Виктора было именно таким, как эта дача, простым, удобным и в то же время значимым. Прямо как в рекламных каталогах, которые мы с Чикатилой писали-верстали в "Спрейтоне".
Я, как проработавший в БТ достаточно долго, взял легальный отгул на два дня, а Чикатило позвонил Володьке и пьяным голосом сообщил, что у него запой. В этом коллективе все обычно ссылались именно на него - болезнь потребовала бы визита в поликлинику, оформления больничных листов и прочей бюрократической бодяги. Слово же "запой" оказывало здесь поистине магическое действие: если он не затягивался надолго, максимум, что с вас требовалось по его окончании, - это пол-литра Володьке и столько же бригадиру Тольке. Ни у кого не хватало совести пренебречь этим неписаным законом и наехать на запойного, даже у приличной с виду стрей-тэйдж-дамы из отдела кадров.
Не приехать к Виктору мы не могли. Слишком долго все ожидали события, которое там отмечалось - и Чикатило, и даже я (подспудно и ненавязчиво, не до конца осознавая всю глубину этого ожидания). Алкоголист и компания наконец-то записали альбом - за деньги, разумеется, Виктора. Эксцентрик, однако, вполне справедливо слыл щедрой душой - помимо всего прочего, он развёлся ещё и на грандиозную пьянку в своей загородной резиденции, что как минимум вызывало уважение.
Для тех, у кого не было своей машины (а не было её, по-моему, только у виновников торжества), Виктор нанял микроавтобус "Мицубиси" с водителем, которому предписывалось подхватить пешеходов у метро "Тёплый Стан". По дороге мы обогнали этот мини-бас и даже долго сигналили слева, но никто не обратил на нас внимания. Чикатило хотел бросить камень в расплющенное по боковому стеклу потерянное лицо Алкоголиста, но камня у нас не было.
- Чикатило, ты уже бывал когда-нибудь на попойках по случаю выхода альбома? - спрашивал я, немного волнуясь.
- Не переживайте, батенька, всё пройдет нормально, - говорил Чикатило с видом знатока, хотя сам он тоже ни разу в таких торжествах не участвовал. - Там будет томная буржуазная публика, бизнес плюс богема. Богема тоже, разумеется, не бедная. Они угостят нас дорогим алкоголем и такими же дорогими наркотиками. А если нам повезёт, то мы даже сможем вступить с кем-нибудь в половую связь.