Сидим в обтянутой винилом кабинке на нижнем этаже заведения из разряда "цыпленок-гриль", изучаем простеганные бархатом меню. Монолит черного мрамора, где Оро заказал столик, выглядел так, словно сдерут там с тебя на порядок больше, нежели оно того стоит, а у меня, например, с этим делом проблемы. По правде говоря, ощущение такое, словно мне отвесили пощечину, причем непонятно за что. Но я напомнила себе, что здесь – чужая страна, и, невзирая на то что щеки пощипывает от унижения, ни в чем нельзя быть уверенной. Гермико тоже помалкивает, так что решаю проверить свою гипотезу.
– А что, это охрененное хамство или где? Гермико не поднимает глаз от меню.
– Что именно?
– То, что он выкинул.
– О, – она улыбается про себя, точно что-то вспомнила, – к этому привыкаешь.
– Я привыкать отказываюсь. Приглашает нас на ужин, а потом "кидает". И вообще кто такой мистер Дин?
– Джеймс Дин*, – поясняет Гермико, скорее обращаясь к меню, нежели ко мне.
– Держите меня четверо. В Оро четыре фута росту, большую часть своей жизни он тратит на поклоны – вот уж действительно "Бунтовщик без причины"!
Гермико закрывает меню.
– Ему позволено быть грубияном, даже нонконформистом.
* Дин Джеймс (1931-1955) – американский актер с крайне скандальной репутацией; в 24 года погиб, разбившись на "Порше-Спай-дер-550". Фильм "Бунтовщик без причины" Николаса Рея, где Дин сыграл главную роль, впоследствии стал манифестом целого молодежного поколения.
– Держу пари, он даже улицу переходит, страшно сказать, на красный свет.
Гермико глядит на меня ничего не выражающим взглядом: подошла официантка. .. – Ты уже выбрала?
– Думаю, возьму телячьих ребрышек, а к ним имбирное тофу.
Гермико излагает наш заказ официантке; платье ее – из той же темно-алой ткани с ворсистым рисунком, что пошла на обложку меню.
– Это я виновата. Не надо было мне приходить.
– Что еще за фигня?
– Ему хотелось побыть с тобой, Луиза.
Официантка возвращается и швыряет на стол две пластмассовые глазурованные чашки с разноцветным овощным салатом.
– А почему бы ему так и не сказать напрямую?
– Это прозвучало бы грубостью. Если ты и так знаешь, чего ему надо, зачем ему вообще что-то говорить?
– А мне казалось, ему дозволено быть бунтарем.
Гермико одаривает меня взглядом из тех, с которыми я здесь на каждом шагу сталкиваюсь, а понимать начинаю только теперь. Означает он примерно следующее: "Даже если я объясню, все равно ты не поймешь, ты ведь не японка". А вслух говорит:
– Высказываться начистоту вовсе не считается у нас бунтарством; это просто-напросто глупость.
Мой рот набит салатом, слаще которого я в жизни своей не пробовала.
– Охрененно это все достает.
– Знаю. – Гермико накрывает мою руку своей. – Можно говорить начистоту?
– Да хоть от кого-нибудь бы дождаться!
– Я не уверена, что ты вполне понимаешь ситуацию.
– Какую еще ситуацию?
– Ну, насчет твоего романа с Оро.
– Кто сказал, что у меня с ним роман?
Гермико берет в руки пластмассовые палочки и снова откладывает их на стол.
– Нечего изображать наивность. Я видела, как ты вела себя на его концерте. Я видела, как он смотрел на тебя за кулисами. Ты просигнализировала готовность, и он тебя "подцепил".
– Я должна чувствовать себя польщенной?
– Как тебе угодно.
– Гермико, ты с ним трахаешься?
Она пытается изобразить, будто до глубины души шокирована, но не выдерживает и разражается смехом.
– В Японии таких вопросов задавать не принято.
– Значит, трахаешься.
– Мы – как брат с сестрой.
– Которые трахаются.
– Луиза! Я склонна думать, что Оро много кого трахает – уж кто бы там ему ни приглянулся.
– Мальчик мне по сердцу.
– Но если ты выберешь его, а он выберет тебя, назад хода не будет.
– Ты сказала, он может делать все, что захочет.
– У тебя – свои представления о свободе. Здесь они неприменимы. Он – маленькое божество, обладающее огромной властью. Но его поклонники, все те, кто дает ему эту власть… они им питаются.
– То есть ты мне советуешь держаться от него подальше.
– Если ты принимаешь Оро, то его историю ты тоже принимаешь. Его миф. Ты становишься персонажем в его драме.
Я хлопаю рукой по столу и разражаюсь громким смехом. Пластмассовые глазурованные чашки со стуком подпрыгивают.
– Тоже мне, удивила. Театральный педик, фу-ты нуты! Я на сцене не первый год, так что этот типажик с первого взгляда распознаю, Гермико, лапушка. Торонто звездами битком набит. Я просто хочу поиметь его, я вовсе не собираюсь входить в его созвездие на веки вечные. Гермико коротко кланяется.
– Мне так приятно, что ты прояснила свою позицию. Да уж. Может, она просто в толк не возьмет, как это
ее безупречного божка влечет к бабище настолько здоровущей, что она его целиком проглотит, не поморщится. Что ж, не одна ты в поле кактус. Я тоже этого в упор не понимаю. Он – само совершенство, а я… ну, что я? Луиза-Луиза, подлиза, сырник снизу. Может, он рассчитывает, что благодаря такому контрасту еще больше выиграет в глазах публики. А то ему это нужно!.. По большей части я вообще стараюсь не думать о том, что происходит. Я – из тех девушек, что слушаются пизды. С остальным разберемся позже.
Гермико постукивает серебристым ноготочком по скатерти "Формика".
– Луиза, очнись! Ты где?
– Я здесь.
– Официантка хочет знать, что не так с ребрышками. Поднимаю взгляд на недоуменное лицо ворсопечатной официантки. Как давно она тут торчит?
– Скажи ей, что все дженки-дженки, просто жадность фраера сгубила.
Официантка пожимает плечами и уносит мою полную до краев тарелку прочь.
– Мыслями ты где-то далеко. – Гермико легонько касается моей руки подушечками пальцев. – И такая печальная.
– Печальная? Вот уж нет. Просто устала немного. – Когда я надумаю взгрустнуть, я ей первая об этом скажу, уж не сомневайтесь!
В темном-темном гостиничном номере, темной-темной ночью, в самый разгар моих непроглядно-темных снов звонит телефон. На цифровых часах алым высвечивается 3.14.
– Простите, пожалуйста, вам звонят, – сообщает мягкий женский голос.
Как правило, если слышишь телефонную трель, именно к такому выводу и приходишь.
Синтезатор выводит первые аккорды "Пришлите клоунов".
– Привет, это Оро.
– Оро, на дворе гребаная ночь.
– Ты спишь.
– Нет, разговариваю по гребаному телефону.
– Мне нужно поговорить с тобой.
– Могли бы сделать это и раньше, еще в ресторане, мистер Дин.
– Луиза, ты на меня очень злишься?
– А хули нет.
– Хули нет, – бормочет он, пробуя слова на вкус. – Я ужасно извиняюсь. Мне так хотелось тебя увидеть, но только тебя. Понимаешь? Не Гермико – Гермико я все время вижу. Она мне как сестра.
Его грудной голос звучит совсем тихо: приходится напрягать слух, чтобы разобрать хоть что-нибудь. Актерам этот трюк отлично известен: если зритель боится чего-то недослышать, он же на самый краешек сиденья сползет. А еще в этом голосе звучат мурлыкающие интонации… нет, это было бы слишком просто, скорее низкий гуд, от которого вибрирует все мое существо.
– Понимаю.
Какого фига с ним спорить, или бранить его, или заставлять чувствовать себя распоследней свиньей из-за этой его дурацкой выходки? Против идеального, всепоглощающего себялюбия ничего не сработает. Да какого хрена, он же актер, он изобразит все, что мне нужно. В жизни не встречала человека настолько "прозрачного". А это вам не фунт изюму, верно?
Луиза?
Да здесь я, никуда не делась. И вовсе я не позабыла, что он – на другом конце провода, просто шелест его дыхания меня загипнотизировал.
– Да, Оро.
– Я хочу с тобой увидеться.
– Прямо сейчас? Ты где?
– На крыше.
– Моего отеля? Он хихикает.
– Нет. Я сплю.
– Завтра? Ну пожалуйста/
– Завтра я возвращаюсь в Киото. На твоем вертолете, рано утром. Мне завтра на работу.
– Мне тоже. А завтра вечером ты свободна?
– Сейчас сверюсь с расписанием.
Он ждет. Выслушиваю еще несколько тактов его дыхания.
– Думаю, что смогу уделить тебе время. После работы.
– Можно, я приеду к ужину?
– Нет! – Еще не хватало для него стряпать. С этого мы начинать однозначно не будем! – Приезжай после ужина. Около десяти.
– Спасибо, Луиза. Сайонара*.
Сайонара. Ох, хрен с тобой. То есть буквально.
Задремать так и не удалось. А может, удалось. На дрему не похоже, вот в чем дело, но чему и быть, как не дреме – по крайней мере секунда здесь, миллисекунда там, вполне довольно, чтобы прокрутить мой сон-путешествие. Не знаю, с какой стати я так его называю, потому что никакого путешествия не было. Я готовлюсь к отъезду, на сдвинутых вместе односпальных кроватях – с полдюжины открытых чемоданов, внизу на улице сигналит такси. Шофер жмет и жмет на гудок в ночи, а я ну вот ничуточки не готова. Не могу найти туфли или нахожу, а они все в засохшей грязи или каблук отваливается. Не могу найти любимую юбку, и парадного платья, и самых прозрачных трусиков; либо нахожу, а на них пуговиц не хватает, они изорваны, заляпаны какой-то дрянью. Шатаюсь туда-сюда по коридору, ищу иголку с ниткой, пятновыводитель, дорожный тостер, который подключается к прикуривателю машины – можно подумать, у меня когда-нибудь была машина. Снова и снова звучит гудок, и я не от печали или тому подобной патетической ерунды, а просто от досады начинаю плакать. Плачу навзрыд – не только глазами, но всеми моими отверстиями. Соски сочатся слезами.
* До свидания (яп.).
Просыпаюсь. Сушняк жуткий. Разочарована, зато с облегчением осознаю, что по-прежнему владею собой. Знаю: мне приснился этот сон, потому что все начинается сначала. А я не готова. Да будь и готова, все равно такие вещи добром не кончаются. Надо уезжать – гудок гудит, – но не могу.
С двенадцати-тринадцати лет – ну, посмотрим правде в глаза, с двух-трех – я отлично знала, куда ведет так называемая любовь. Жадные взгляды, жаркие руки, невыразимое наслаждение, оборачивающееся бездонной пустотой. Они хотят, ты хочешь, порою одного и того же, порою разного, порою всего сразу, их мечты столь же ярко окрашены, как и твои, но они не твои и твоими никогда не станут. Встречаешься на равнине, что опрокидывается и меркнет, в то время как ты на ней живешь, это плотское равновесие, орошаемое надеждой и ложью. Уже в самом начале невозможно не видеть маячащий вдали конец. Я бы сказала ему "пойди прочь", если бы голос не отказал. Я-то думала, что я уже выкарабкалась, стряхнула с себя это все. После Питера – как ему шло его имя! – после его нежданного бегства и моего затянувшегося пребывания в ред-риверском Доме для неуравновешенных, я уж думала, что в жизни больше не загремлю в это место. Секс, да, разумеется, как же без секса, трахаешься в хвост и в гриву, чтоб система работала. Не больше. Никаких тебе перекрестков, никаких тебе встреч двух взмокших, изголодавшихся душ. Сама по себе – так держать, одиночество всегда предпочтительнее… Скажем, я – за изоляцию, ограждающую меня от цветистых любовных утрат.
14 Загадочный плод
Вертолет приземляется на парковочной площадке "Чистых сердец" в начале седьмого. Мы с Гермико выбираемся наружу. Гравий летит нам в лицо и жалит ноги; сражаемся с пакетами и коробками – нашей токийской добычей. Обходим стороной главные ворота и бежим по узкой грунтовой тропке вдоль стены. В подобной скрытности нужды вроде бы нет, поскольку в этот час девочки наверняка "на уборке", но тон задает Гермико. А если нас и заметят, что с того? Школа "Чистых сердец" – розовая тюрьма для них, не для нас.
Гермико оставляет меня у калитки, уводящей к моему бунгало. Уже с дорожки вижу, что передние ширмы-сёдзи чуть приоткрыты. Вхожу на веранду, задвигаю ширмы и, сбросив туфли, ступаю на татами.
В центре стола красуется мускусная дыня – в жизни не видела такой громадины, поменьше, чем земной шар, конечно, но покрупнее футбольного меча. Боже ты мой, мне вручен "подарочный фрукт"! Ну разве не мило с его стороны? Только представьте себе, как громила в полушинели тайком пробирается на территорию "Чистых сердец" со здоровенной дыней под мясистой мышкой. Сижу за низким столиком, гляжу на бледную, в пупырышках, кожицу. В воздухе тянет сыростью. Нагибаюсь под столик котацу*, включаю яркую лампу – единственный источник тепла в моем бунгало. Осень не за горами. Шлепаю по дыне рукой: звук глухой и смачный.
После почти бессонной ночи в голове – странная ясность. Сижу за столом, не встаю, тыкаю в дыню пальцем, она покачивается из стороны в сторону, легонько подталкиваю ее к краю и в последний момент откатываю на безопасное расстояние. Убийца внутри меня хочет подхватить ее на руки, вытащить наружу, за дверь, хорошим баскетбольным броском швырнуть ее в стену ограды и следить, как влажная мякоть медленно сползает вниз. Но надо поспешить на завтрак – через семь минут обслуживание заканчивается. Вот только я отчего-то словно не в силах оторваться от стола. Что не дает мне подняться – растекающееся от лампы котацу тепло или тяжесть мускусной дыни?
Встаю, иду за большим ножом, что висит вместе с прочей кухонной утварью над мини-плиткой с двумя горелками. Подсовываю под дыню пятничный номер "Джапан тайме" и с силой вонзаю в нее нож – он аккуратно рассекает кожуру, мякоть и сердцевину. Косточки разлетаются во все стороны, одна прилипает к моей щеке точно лаковая "мушка". Наружу густой сладкой волной выплескивается фруктовый аромат. Вычищаю чашевидные половинки прямо руками, каждый раз, прежде чем вывалить косточки на газету, стискиваю кулак, чтобы теплый сок вытекал промеж пальцев. Золотистая мякоть такая мягкая и нежная, что ее тоже можно зачерпнуть рукой и набить ею рот до краев, чтобы сок бежал по подбородку, растекался по шее, приклеивал рубашку к соскам.
* Источник обогрева японского дома: деревянная рама, накрытая толстой, теплой скатертью до пола, поверх которой кладется столешница; внутри рамы – электрическая или инфракрасная печка.
Объевшись дыней, засыпаю, уронив голову на стол. Просыпаюсь уже в девятом часу. Вытряхиваю косточки из волос, переодеваюсь в одежду, приличествующую учительнице, чищу покрытые начетом зубы. Несусь сломя голову по коридору по направлению к моей классной комнате, когда из-за угла выруливает мадам Ватанабе. Она тоже бежит, тем самым способом, что японские женщины отточили до идеального совершенства: верхняя часть тела неподвижна и пряма – смотрите, я вовсе и не бегу! – а ступни и лодыжки так и мелькают, точно лапы пресловутого песика на футуристической картине. Она тормозит – причем беднягу слегка заносит – и кланяется.
– Ваш класс ждать-ждать.
– Спасибо вам большое, что приглядели за моими ученицами, мадам Ватанабе. Я задержалась.
Она поправляет пук черных волос, сползший на один глаз.
– Задержка для учениц "Чистых сердец" не есть хорошо. Учитель подавай пример. Не плохой пример. Хороший пример.
– Меня задержал мистер Аракава. – Некая толика правды в этом есть. Аракава вызывал меня в пятницу перед началом занятий – тогда я тоже опоздала.
– О, Аракава-сан. – Мадам Ватанабе кланяется так низко, что рукава ее блестящего черного платья – нечто среднее между шелковым парашютом и мусорным мешком – касаются оранжево-розового ковра на полу. – Он вам говорить, что вы делывать неправильно?
– Не то чтобы.
– Новая учительница необходим руководство, всегда руководство, особенно учительница гайдзин, которая японского обычая не разуметь.
– Мистер Аракава сказал, что очень мною доволен. Мадам Ватанабе улыбается.
– Очень вежливый человек, Аракава-сан.
– Он спрашивал, не возьмусь ли я подготовить со своими ученицами небольшое музыкальное шоу. Что-нибудь на английском, для школы, не для широкой публики.
– А. – Улыбка растягивает лицо мадам Ватанабе, деформирует его до неузнаваемости, бледные десны настолько скошены назад, что крупные лошадиные зубы повисают на самых кончиках корней. – Меня он просить то же самое. Какой шоу вы ставить? С шестерьмя девочки много не поставишь, держу пари. "Звукомузыки"? Нет, слишком большой. "Окрахома"? Тоже не есть хорошо. Что вы делать?
Хрена лысого я знаю. Я как раз собиралась пораскинуть мозгами на уик-энде, да вот Оро вмешался.
– -Секрет, – улыбаюсь я. – Нечто совершенно оригинальное.
– Оригинальное. – Это понятие ей явно не по силам. – Вы писать музыка, слова, стихи, все? Вы очень талант. – Она поворачивается идти.
– Не одна я. Мы с моими ученицами будем все делать вместе. Вы знаете, они такие творческие натуры.
– Творческие, – фыркает она. – Они тут не творить, они тут учиться.
Я безмятежно проплываю мимо нее.
– Мы учимся через творчество, мадам Ватанабе. – Она бурчит себе под нос нечто неразборчивое. Я оборачиваюсь. – Что такое?
Она приглаживает блестящее платье черными наманикюренными когтями.
– Труппа "Воображаемый театр", Торонто. Это вы так творить?
Ноги мои прирастают к полу.
– Ну да.
– Я звонить в справочная служба Торонто. Нет номера "Воображаемый театр".
Вот злобная тварь.
– Мы на рекреации.
– Что это быть?
– Ну, у нас перерыв. Иссяк источник финансирования, поэтому нам пришлось временно закрыть офис.
Некую часть меня так и подмывает заорать: "Никакого телефона нет и быть не может, потому что "Воображаемый театр" – он воображаемый, ты, старая свиноматка!" Вместо того я мысленно беру за руководство книгу хороших манер Гермико и низко кланяюсь мадам Ватанабе.
Явно сбитая с толку, она отступает на шаг.
– Мадам Ватанабе, нам просто необходимо познакомиться друг с другом поближе. Мне бы хотелось рассказать вам про труппу "Воображаемый театр", а также побольше узнать о вас. Я уверена, мы можем сообщить друг другу столько всего нового. Ведь женщина вашего возраста… о, у вас гораздо, гораздо больше опыта, чем у меня. Мне было бы крайне интересно послушать о вашей сценической подготовке, если, конечно, таковая имеется.
Ее очередь кланяться.
– Скоро все так.