Распахиваю дверь классной комнаты – девочки носятся как оглашенные. Кеико, вытянув руки параллельно полу, кружит по комнате. Мичико, Норико, Фумико и Хидеко бегают за ней, прыг-скок с подушки на подушку, и все гудят себе под нос: "Мокка-мокка-мокка, мокка-мокка-мокка". Акико, староста до мозга костей, стоит в стороне, руки в боки, и наблюдает за происходящим. Она замечает меня первой, за ней – все остальные. Кеико самозабвенно вертится волчком.
– Что происходит? – Пинком отбрасываю подушки с дороги, выхожу на середину комнаты. Теперь и Кеико меня видит, однако продолжает крутиться как сумасшедшая. Вихрем кружит вокруг меня, так, что кончики ее пальцев едва не оцарапали мне щеку.
– Кеико спятила, – сообщает Мичико, отгрызая добрую толику ногтя. Можно подумать, сама только что не носилась по комнате туда-сюда. – Мне остановить ее?
– Если она спятила, ее уже не остановишь. Она так и будет вращаться, вращаться, пока сама себя не собьет в масло.
– В масло? – повторяет Фумико. – Теперь и вы спятила.
– Спятили – множественное число, Фумико.
– Я спятили, – со смехом говорит Норико. И вот уже они все повторяют то же самое – все, кроме старосты группы Акико, которая не в силах не супиться, и Кеико, которая униматься и не думает.
– Кеико просто изображает, – поясняет Хидеко, повыше подтягивая гетру на пухлой ножке.
– Что изображает, Хидеко? Дервиша, ветряную мельницу, волчок или…
– Вертолет! – кричит Кеико и перестает вертеться. Ухмыляется – шире уже некуда. – Учительница приехать в школу в вертолете.
И все начинается сначала. Даже запуганная малышка Мичико вытягивает руки и присоединяется к крутящемуся хору. "Мокка-мокка-мокка, мокка-мокка-мокка".
Акико бегает за товарками, приложив палец к губам и всячески шикая, но тем и дела нету.
– Я уезжала на выходные.
– Куда уезжала? – не отступается Фумико.
– Я ездила в Осаку, а потом – в Токио… за покупками.
– За покупками! – Пухленькое личико Хидеко так и светится.
– Вы ездить за покупками в вертолете? – уточняет Норико, локтем подталкивая Фумико.
– Я уехала на поезде, а вернулась на вертушке.
– На вертушке? – Мичико закусывает нижнюю губку.
– Мокка-мокка-мокка, – шепчет Фумико на ухо Норико.
– Ктошный вертолет? – любопытствует Кеико.
– Одного друга Гермико.
– Богатый друг, – вздыхает Хидеко.
– По-моему, нам пора начать урок.- Я словно вернулась в гребаный Летбридж, такой маленький и тесный, что каждая собака знает все на свете еще до того, как это "все на свете" произошло. – Мы припозднились.
– Ктошный вертолет? – не отстает настырная Фумико.
Я бы подыскала ей пластического хирурга, чтобы тот родинкой занялся и заодно рот ей зашил.
– Подарок для вас, когда вы возвращаться, – вступает Норико. – На столе.
Кеико подкрадывается поближе и шепчет мне на ухо:
– Мокка-мокка.
С меня довольно. Хватаю ее за плечо и толкаю на подушку. Подушка выскальзывает, Кеико ударяется задницей об пол. Мичико вскрикивает, как будто это я ее опрокинула. Акико заламывает руки.
– А ну, прекратили гребаный бардак и сели по местам, о’кей?
Мичико плюхается на ближайшую подушку, запихнув в рот все пальцы сразу. Норико, Акико и Хидеко следуют ее примеру. Только Фумико канителится: то туда подвинет подушку, то сюда затянутым в чулок пальчиком, пока не находит для нее идеальное место, между подушкой Норико и подушкой Кеико, которая пустует: Кеико предпочла остаться на полу.
– Я – ваша учительница, но из этого вовсе не следует, что я – ваша собственность. Я никак не в силах помешать вам шпионить за мной, – Мичико опускает голову, – однако я имею право на личную жизнь. Что я делаю в свободное время, вас никоим боком не касается, ясно?
Долгое молчание.
Наконец Хидеко – бурундучиные щечки закраснелись – выдавливает из себя:
– Шпионить нет.
– Нет-нет, мы вовсе не шпионили, – подхватывает Акико. – Утром была наша очередь подстригать кусты на шахматной доске рядом с парковочной площадкой.
– А откуда вы узнали про мой подарочный фрукт? Кто-то еще и дом мой обшарил.
Теперь потупилась Кеико.
– И чтоб больше этого не было. Как вам понравится, если бы я вздумала совать нос в вашу личную жизнь? Вам было бы приятно?
Те девочки, что не изучают пол, глядят на меня и качают головами.
– Как, неужто вам было бы приятно? Мичико неуверенно поднимает руку.
– Не нужно этого делать, Мичико. Говори сразу.
– В Японии личной жизни нет.
– Это как же так?
Мичико поднимает голову, глядит на меня: в глазах у нее слезы.
– Это правда. Каждый – часть всех остальных. Мы все часть целого, как большая семья. Отдельных частей нет.
Ясно как день.
– Стало быть, кто угодно имеет право войти ко мне в дом и порыться в моих вещах?
Кеико глядит мне в глаза.
– Нет, это нельзя. Почти всегда. Если у кого-то есть очень веская причина, тогда, может, о’кей. Но вы права – в дом заходить нехорошо.
– И моя личная жизнь – мои выходные – мне не принадлежат?
– Вы теперь – часть нас, мы – часть вас, – говорит Акико. – Все мы заодно. – Надо думать, в прошлой жизни была капитаном болельщиков.
– Во имя школы, – хором декламируют Фумико с Норико, – все во имя школы.
– Школа важнее, чем я, или вы, или кто угодно, – сообщает Хидеко, в качестве иллюстрации сцепляя пухлые, как сосиски, пальцы.
– Послушайте, я тоже обеими руками за школу, но мои выходные принадлежат мне. Врубились?
Девочки искоса переглядываются, словно говоря: и что толку, она все равно никогда ничего не поймет. И они правы; я ничего не желаю знать. Все, что мне нужно, – это мои выходные и моя личная жизнь.
– Врубились? – повторяю я и молча жду, пока все они, даже надутая Кеико, не кивнут. – Кеико, ну-ка садись обратно на подушку, мягкое место отморозишь.
– Мягкое место? – повторяет Кеико. Я показываю на себе.
– Мягкое место. Задница. Жопа. Попка. Афедрон. Большие полушария. Курдюк. Седалище. Дупа. Булки. Ягодицы. Корма. Пятая точка. Емкость с пастой. Выхлопная труба. Огузок. Гузно.
– Гузно. – Норико разражается смехом – и остановиться уже не в силах.
Кеико усаживается на подушку и зыркает на меня из-под черной челки.
– А сейчас нам хорошо бы поговорить о нашей будущей постановке. Мистер Аракава хочет что-нибудь короткое и несложное; кстати, нам разрешили пользоваться одной из больших аудиторий для репетиций три дня в неделю.
– Мы ставить настоящий спектакль? – охает Мичико.
– Это всего лишь одноразовая постановка, для школы, в зале "Кокон".
– Зал "Кокон", – вздыхает Хидеко.
– А что это будет за постановка, нам с вами как раз и предстоит решить. Хотим ли мы взять уже готовый мюзикл или хотя бы отрывок, – ну, не знаю, что-нибудь вроде "Вестсайдской истории"* или "Кабаре", или мы хотим придумать что-то свое?
– "Вестсайдская история", – тут же откликается Норико и очень даже сносно изображает Риту Морено**: "Таким парням немного надо, уйдет – и ты не будешь рада…"
– "Доктор Дулиттл", – предлагает Хидеко.
– Слишком сложно: понадобятся костюмы для зверей.
– "Мэри Поппинс", – говорит Акико, наша персональная нянюшка.
Не поднимая глаз, Кеико поет скорбным контральто:
– "Птиц накорми, два пенса пакет…"
– Мы делать свое? – переспрашивает Мичико, не поднимая руки. – Это как?
– Ну, сами придумаем сюжет, и песни, и танцевальные номера, и все, что надо.
– Про что? – желает знать Фумико.
Как насчет сказки про принцессу-Кротиху?
– Это может быть миф, или волшебная история, или исторический эпизод, или что-то из вашей собственной жизни.
– В нашей жизни ничего интересное, – отвечает Кеико, подперев руками подбородок.
– Но по-английски? – уточняет Хидеко.
– Да, обязательно на английском, хотя это вполне может быть история про Японию.
– Урок английского! – выкрикивает Акико. – Мы напишем мюзикл про урок английского.
Господи ты Боже мой.
– Дурацкая идея, – отвечает Кеико.
– Скукотища, – соглашается Норико.
Все на некоторое время задумываются, затем Мичико говорит:
* Знаменитый мюзикл Л. Бернстайна (1957); в 1961 г. был экранизирован и получил несколько "Оскаров".
** Морено Рита (урожд. Росита Долорес Альверио, р. 1931) – пуэрто-риканская актриса, танцовщица и певица; снималась в фильме "Вестсайдская история".
– Изанаги и Изанами.
– Кто?
– Изанаги и Изанами. Они брат с сестрой, но пожениться тоже. Когда Изанами умирать, Изанаги очень грустить. Он ходить в землю Желтой Реки забирать ее.
Остальные девочки кивают. Норико взволнованно принимается пересказывать легенду:
– Боги Желтой Реки говорят, ей можно вернуться с Изанаги, но сперва она должна приготовиться к путешествию. Боги говорят Изанаги, стой снаружи, жди сестру.
– Он ждет и ждет, – продолжает Акико монотонным голосом школьной училки. – Изанами долго собирается, очень долго – никак не может найти свое любимое кимоно, служанке надо выгладить оби*. Изанаги не может больше ждать. Он врывается во дворец Желтой Реки и находит комнату Изанами.
Акико делает паузу; все сидят молча, в гробовой тишине. Они знают конец, но смакуют историю, пока она еще длится.
– Она мертва, – безжизненным голосом доканчивает Кеико. – Изанаги находит ее сгнившее тело, покрытое насекомыми. Как называются жирные белые насекомые, которые едят мертвых?
– Личинки.
– Личинки? На Изанами – кимоно из личинок, – говорит Кеико и тихо смеется.
Охрененный мюзикл, одно слово.
– Боги смерти в погоню за Изанаги, хотят оставить его в земле Желтой Реки, – добавляет Мичико дрожащим голосом. – Он бросает в них персики, они Останавливаются кушать, он улетать. – И опять – подарочные фрукты.
– У нас на Западе тоже есть похожая история, про парня по имени Орфей: у него умирает жена и он отправляется в подземный мир, чтобы привести ее назад. Он, конечно же, тоже все напортачил, и она умирает второй раз, прямо как Изанами. А нет ли у японцев легенд повеселее? Или хотя бы без личинок?
* Японский яркий широкий шелковый пояс, который носят женщины и дети.
– Лисья свадьба, – говорит Фумико. Норико радостно хлопает в ладоши: предложение явно понравилось. – Мама маленького мальчика, – начинает Фумико, – говорит: "Дождь и солнце вместе – сегодня лисья свадьба. В лесу, там, где кончается радуга. Ты сиди дома, на улицу не ходи". Маленький мальчик идет в лес, смотрит на лисью свадьбу. Когда приходить домой, мать заперла дверь, мальчика пускать нет.
– Не пускает, Фумико. А что сталось с мальчиком? Фумико на мгновение задумывается.
– Вроде он умер. Совсем маленький мальчик.
– А вы, Луиза? – спрашивает Кеико. Прежде ни одна из них не обращалась ко мне по имени. До сих пор – только "учительница" или "мисс Пейншо". – Вы знаете какую-нибудь подходящую историю?
– Как сказать. Мне тут пришло кое-что в голову, вот только не знаю, понравится ли вам. История наполовину японская, наполовину гайдзинская, про леди с Запада, которая влюбилась в японца.
Вижу, девочки уже "купились".
Над долиной висит луна, до полной самую малость недотягивает – спелый персик, вот-вот упадет. Босиком выхожу на веранду – горячий чайник в одной руке, керамические чашки в другой. Легкий ветерок шевелит хвою сосен. Усаживаюсь на омытые лунным светом доски, притворяюсь не тем, что я есть, ставлю чайник и чашку этак аккуратненько, тютелька в тютельку. Качнувшись назад на пятках, любуюсь произведенным эффектом, переставляю посуду еще дважды.
– Луиза.
Он сидит на пятках у самой стены, подтянув колени к подбородку.
– Оро, мать твою. Мог бы хоть постучаться, что ли, должна же девушка знать, что ты здесь.
– Я хотел устроить сюрприз.
– Тебе удалось. Как ты вообще проник на территорию? – В памяти всплывает подарочный фрукт. – Впрочем, что это я, конечно же, ты или один из твоих прихвостней дорогу уже знают.
Он недоуменно смотрит на меня, как если бы я изъяснялась на иностранном языке. Что я, в сущности, и делаю. Полная луна сияет в его зрачках крохотными золотыми монетками.
– Как день прошел?
Он распрямляется, кланяется, поднимаясь с пола. Его не по размеру большой черный свитер спадает ниже колен, миниатюрные кисти теряются в огромных рукавах.
– Мой день – сплошные радости с утра и до вечера, Оро. А как у тебя?
– Скучно. Омерзительно. Очень тяжело.
– Ты сейчас снимаешься?
– Да, в Камамуре. Знаешь этот город? Качаю головой: нет, не знаю.
– Очень старый город. Мы снимаем старинную драму – шестнадцатый век. С навороченными историческими костюмами. Весь день напролет хожу в здоровенной шляпе и при длинном мече: он мне весь бок ободрал.
– А зовется как?
– Прости?
– Как фильм называется?
– Ано… на английском сказать очень трудно. Длинное название, знаменитая история из жизни самураев. Сейчас попробую: "Он отправляется за своим,другом в иной мир, запытав его до смерти".
Вот вам еще один кандидат на развеселый японский мюзикл.
– А ты играешь самурая, который запытал лучшего друга до смерти и отправился за ним в подземный мир?
Он прикрывает глаза, словно вся эта кровавая сага проигрывается на внутренней поверхности его век.
– Очень грустная история.
– Почти все истории о любви таковы. – Я встаю. – Пойду принесу тебе чашку.
Жестом велев мне оставаться на месте, Оро идет к тому месту, где сидел, и возвращается с серебряной бутылью сакэ – такой здоровенной в жизни своей не видела.
– Ты ведь любишь сакэ, Луиза?
– А Папа, часом, не срет в лесочке*?
– Прости?
– Да, я люблю сакэ.
– Ты много чего японского любишь.
Нараспев зачитываю обязательный гайдзинский список:
– Я люблю суши, палочки для еды и зеленый чай. Люблю Мисиму**, люблю любоваться луной, люблю снежинки на рукавичках***.
Он шутливо грозит мне пальцем.
– Есть у меня одна японская штука, ты ее не знаешь, но я уверен, тебе понравится.
– Да ну?
– Почти уверен. – Он засовывает руку глубоко в карман джинсов и извлекает на свет круглую серебристую коробочку для пилюль, инкрустированную темным нефритом.
– Мы никак "Безмятежностью" раскумаримся? – Стараюсь, чтобы голос мой звучал не так алчно.
* Вариация на тему английского присловья "А Папа, часом, не мусульманин?" (ответ на самоочевидный вопрос).
** Мисима Юкио (1925-1970) – один из крупнейших японских писателей послевоенного периода.
*** Аллюзия на популярную песню из мюзикла "Звуки музыки" ("Все то, что я люблю"), где, в частности, среди прочих любимых вещей упоминаются "теплые шерстяные рукавички" и "снежинки, что тают на носу и на ресницах".
Он поднимает взгляд.
– "Безмятежность"? Прошлогоднее старье. "Безмятежностью" уже давно никто не пользуется.
Ах, простите скромную провинциалочку. Он открывает коробку: на зеленом бархате – две прозрачные капсулы.
– Как это называется?
– "Пустота".
– "Пустота"?
– Одна таблетка вызывает одни ощущения, другая – совсем другие. По-моему, ужасно скучно. Отвратительно. С "Пустотой" ничего не чувствуешь.
Кажется, я начинаю понимать.
– И запивают это сакэ? – Беру бутылку: она холодна как лед. – Пойду ее согрею. Как думаешь, мы бутылек "уговорим"?
Он забирает у меня бутылку.
– Это мы выпьем холодным.
– Холодный сакэ?
– Холодный он восхитителен. Совсем особый сакэ. Он – с острова, где я родился, с Сёдосимы*, что во Внутреннем море.
– Я принесу еще чашку. Он берет мою.
– Этой хватит. Будем пить из одной. Интересно, а повстречай я актера, который бы не
был романтиком, я осталась бы разочарована – или Душа моя зааплодировала бы и радостно запела?
Он наполняет чашку доверху и передает ее мне. Дешевая керамика мерцает в лунном свете.
– Пожалуйста, открой рот. – Кладет капсулку мне на кончик языка. – Теперь пей.
Кроме шуток, мальчик. Делаю большой глоток. Напиток холодный, сухой, почти безвкусный. А в следующее мгновение рот мой наполняется серебром. Возвращаю ему пустую чашку.
* Сёдосима – крупнейший из островов Японского внутреннего моря, Сэтонайкай.
– Отличная штука. Где можно купить бочечку?
– Этот сакэ не продается. Тебе, Луиза, я привезу множество бутылок. – Он вновь наполняет чашку и запивает свою капсулку.
– А скоро ли оно зацепит?
– "Пустота"? "Пустота" цепляет сразу, как только коснешься языком.
А. Значит, вот оно как. Я ни черта не чувствую. Милая японская шуточка?
– Нет, правда, когда оно начнет действовать?
– Говорю тебе – прямо сейчас. Оно уже действует. Даю себе слово ничего подобного не говорить. Но
все-таки говорю:
– Я ничего не чувствую.
– Нравится?
– Как я могу сказать, нравится мне или нет, если я ничего не чувствую?
Он улыбается, дотрагивается пальцем до моей нижней губы.
– Ты чувствуешь Пустоту.
– Это-то я всю свою жизнь чувствую, Оро. Он смеется, хлопает в ладоши. Смешная Луиза.
– Не так. Это не настоящая Пустота.
– Не настоящая, – соглашаюсь я. – Это – ужас и паника, тревога, невзгоды и горе, семейные ценности.
– Много всего.
– Да.
– А сейчас ты все это чувствуешь?
– Кажется, нет.
– А вообще чего-нибудь чувствуешь?
– Серебро. Чистое и прозрачное.
Он снова хлопает в миниатюрные ладошки.
– Вот именно!
Я бы посмеялась, да только незачем. Да и не хочется. Есть только я, сижу, выпрямившись, на посеребренных досках, Оро – напротив, снимает свой необъятный свитер.
– Для осени очень тепло. – Теплый ветерок, словно по сигналу, ерошит мне кудри. На его черной нижней безрукавке спереди "молния". Его обнаженные руки такие хрупкие, мускулы едва обозначены, точно у мальчика. Да и сам он – мальчишка мальчишкой, в бледном свете кожа отливает голубизной: тринадцатилетний мальчишка, да и только.
Ничего не чувствую; по щекам моим текут слезы. Он стирает их тыльной стороной ладони.
– Так порою бывает. Это часть Пустоты, Луиза.
На то, чтобы меня опустошить, уходит немало времени. Но Оро умеет ждать, да, ждать он умеет. Сидит себе, подобрав под себя ноги. Когда я иссякаю, заключает мое лицо в ладони и слизывает соль. Знаю: нечто подобное он проделывал в фильме, или в телешоу, или, может, в рекламе карри, да только мне все равно. Мне плевать на все. Мальчик вылизывает мне лицо, я – растлительница малолетних; мысли, впечатления, ощущения пощелкивают у меня в голове, точно бильярдные шары, что катаются по чистому, без пятнышка, сукну и ныряют в лузы, такие глубокие, что уже не достанешь. В соседней долине или, может, через одну свистит поезд.
Тянусь к "молнии" его безрукавки и рывком дергаю вниз. "Молния" расходится аж до широкого черного пояса. От грудины почти до пупка тянется блестящий серебристый шрам, точно вторая "молния". Провожу по нему пальцем. В сравнении с остальной кожей шрам кажется прохладным.
– Это еще что за шрам? Он заглядывает мне в глаза.
– Шоссе к моему сердцу.