- Да, с голыми руками там делать нечего, - согласился железнодорожник и посмотрел на свои широкие ладони и крепкие пальцы. И хотя руки у него сильные, что ими сделаешь без оружия. Но в лесу сражаются свои, ребята в серых и зеленых формах. Почему бы в трудную минуту к ним не могли присоединиться и железнодорожники?
- Отец, прошу тебя, ни во что не ввязывайся. У нас и без того забот хватает.
Он кивнул. Жена была права. Лицо ее побледнело, полные губы сжались в узкую полоску, подбородок дрожал. Она была близка к отчаянию.
- Что же мне делать? - спросил он беспомощно.
- Папа, может, им действительно нужна помощь? - отозвалась вдруг Ганка.
Стейскал понял, что сейчас она думает об этом суматошном парне с веселой улыбкой. Да, наверное, нужно пойти взглянуть... Помочь раненым, если они есть. Он посмотрел на жену. В ее глазах стоял страх. Спокойная и счастливая жизнь сразу нарушилась. Конечно, нужно пойти к своим и помочь им. Он был в армии и умел обращаться с винтовкой.
Стейскал сжал кулаки. Он понимал, что никуда не пойдет. Не может же он бросить этих двух женщин одних. Что толку в его смелости?
Стрельба снова взбудоражила лес, над острыми верхушками елей и сосен взвились черные клубы дыма. Он поднимался над лесом как предупредительный сигнал.
- Посмотрите, там что-то горит!
- Наверное, какая-нибудь машина, - предположила Ганка.
Мимо окна мелькнула тень.
- Папа, сюда идет старик Мюллер.
Песок заскрипел под тяжелой поступью посланца. У Стейскала сразу отлегло от сердца. Это связной из Шлукнова. Интересно, что он скажет. Мюллер числился на станции разнорабочим и делал все, что ему приказывали. Ни на что другое он не годился, потому что любил выпить.
Шаги раздались в прихожей, и вот в дверях показался человек в синей форме.
- Привет, Мюллер!
Мюллер был небольшого роста, коренастый, седоволосый, с широким, несколько туповатым лицом. Из-под шинели, на которой не хватало нескольких пуговиц, виднелась старая вязаная кофта, рот с остатком потерпевших зубов смущенно улыбался. Смешно щелкнув коваными каблуками, Мюллер выбросил правую руку в фашистском приветствии:
- Хайль Гитлер!
Воцарилась тишина. Вскинутая рука Мюллера заметно дрожала, а вместе с ней дрожала на рукаве темной шинели красная повязка с белым кругом, в котором, словно отвратительный паук, распласталась черная свастика. На пропотевшей и потерявшей вид служебной фуражке не было кокарды.
- Мюллер!
- Вокзальная команда Шлукенау... - начал старик по-немецки, и в горле у него сразу заклокотало, будто он полоскал его глотком водки.
- Мы всегда говорили с тобой по-чешски! - строго одернул его Стейскал.
Мюллер мгновенно вышел из заученной роли, переменил неестественную позу, рука его опустилась и закачалась вдоль туловища, а на широкое лицо легла печать растерянности.
- Стейскал... я здесь... ну, чтобы принять станцию. Пойдут поезда... Так что должен быть порядок... - И вдруг голос его смягчился и стал даже льстивым: - Не сердись, приятель! Сегодня все наше - железная дорога, почтамт, учреждения... С сегодняшнего дня Судеты принадлежат великой Германии.
- Кто это тебе сказал, Мюллер?
- В Шлукнове сказали... Ворачека уже нет, начальником станции там теперь Вахман из рейха.
- А где Ворачек?
- Их увели... Как всех... Знаешь...
Мюллер с трудом подыскивал слова, он понимал, как ранят они сейчас человека, с которым он всегда был в дружеских отношениях. Когда он подменял путевых обходчиков, то не раз сидел в этой комнате, а Стейскалова готовила ему чай с ромом. Болтали о разном, ругали Ворачека за то, что сумасброд...
- Вы нас всех хотите ликвидировать?
Мюллер кивнул. Руки у него беспокойно двигались, будто он хотел сделать какой-то жест. На лице выступили капли пота.
Стейскал вспомнил, что этот человек когда-то добивался места в Вальдеке. Вот сегодня он и поспешил, чтобы быть первым. В свое время он пытался оказать давление на Патейдла, но годился только на то, чтобы подметать платформу и толкать тележку с багажом. В исключительных случаях его использовали при отправке срочной корреспонденции или в камере хранения, а в период отпусков он подменял путевых обходчиков.
Снаружи опять донеслись выстрелы.
- Вы только начинаете прибирать все к рукам, а люди уже погибают. Почему, Мюллер? - спросил с горечью в голосе Стейскал. - Ведь можно было бы все сделать мирным путем.
Мюллер сгорбился и беспокойно переступил с ноги на ногу. Его узловатые пальцы с грязными ногтями почти касались колеи.
- Да, у людей недостаточно благоразумия. Долой оружие! Гитлер не хочет насилия. Гитлер хочет только справедливости. Чехи должны проявить благоразумие.
- Послушай, сколько времени прошло с тех пор, как ты сам ругал Гитлера?
Мюллер вздрогнул, будто от удара кнутом. Широкое лицо его исказила недовольная гримаса.
- Да, Стейскал, это было. Но сейчас... никакой дружбы с вами!
- Ладно, - спокойно ответил Стейскал. - Это все, что ты должен мне сказать?
Взгляд Мюллера блуждал по комнате. Вот он остановился на серванте, где всегда имелась бутылочка какого-нибудь крепкого напитка, чтобы согреться. Мюллер вспомнил приятные беседы со Стейскаловыми и даже почувствовал жалость к ним. Но приказ коменданта был категоричен: принять станцию Вальдек, и он примет ее.
- Ты должен передать мне станцию.
- Станция - не голубятня, Мюллер. Да ты и сам знаешь, служишь не первый год. Для этого нужно иметь какую-нибудь бумагу, письменный приказ.
- Новое начальство приказало.
- Тебе-то оно может приказывать, а мне - нет. Я должен получить письменный приказ от наших властей. Мы еще в Чехословакии. Официально мы Судеты не передали. А может, и не передадим вовсе.
- Но, Стейскал...
- Послушай, Мюллер. Здесь, в кассе, деньги, билеты, документы. Меня в тюрьму посадят, если я кому-то передам это под честное слово. Ведь у тебя же нет никакой бумаги! Так почему я должен тебе верить? На все надо иметь документ. А раз его нет, то и передавать ничего не буду. Ясно?
- Стейскал, я должен...
- Железная дорога - это серьезное учреждение, Мюллер, а не кабак.
Старик с повязкой на рукаве понимал, что Стейскал прав. Касса, деньги... Он хорошо помнил случай, когда сумма в отчете и наличность не сходились и начальник станции с кассиром всю ночь пересчитывали деньги, чтобы найти какие-то десять геллеров... Однако новый начальник, который пока что ходил по станции без формы, сказал ясно: "Если этот чех не захочет уйти, его придется выгнать! Ликвидировать! Ликвидировать!" Последнему слову Мюллер придавал громадное значение. Оно давало ему неограниченную власть. Он, правда, не представлял себе, каким образом сможет ликвидировать добряка Стейскала, которого по-своему любил и уважал, но хорошо усвоил, что новый режим, взявший его к себе на службу, требует от каждого немца безоговорочного послушания, железной дисциплины и непоколебимой твердости. У кого сила, у того и власть.
- Я должен принять станцию! - упрямо заявил он.
- Принесешь мне приказ с печатью, подписью, и я немедленно сдам тебе дела. Я давно жду этого. Мне нужен только документ, понял? - твердо сказал Стейскал.
У него вдруг родилось подозрение, что человек этот пришел сюда самовольно в надежде занять место, пока другие этого не сделали. Как только чехи уйдут из Судет, сразу начнется драка за хорошие места. Мюллер, наверное, сообразил это и решил действовать оперативно. Но этого нельзя допустить. Здесь должен служить честный, надежный человек. На шоссе большое движение, и если вовремя не закрыть шлагбаум...
Мюллер вдруг вытянулся так, что затрещали его ревматические суставы. Чтобы громко щелкнуть каблуками, он смешно подскочил, будто клоун, потом вскинул непослушную руку в нацистском приветствии, неловко повернулся и вышел. После его ухода в комнате наступила гнетущая тишина.
- Ишь как торопится! - подала голос Ганка. - Тебе бы сразу надо было его выгнать. Такой бездельник и вечно пьяный.
У стены заскрипели шаги - это Мюллер вернулся, но в комнату он уже не вошел, а постучал пальцами в окно:
- В течение двух часов все вывезти, семью, мебель - все! Иначе выбросим на луг. Ясно? Хайль Гитлер!
Пошатываясь, он отошел от окна и побрел к шоссе. Черный дым над лесом уже поредел и исчезал в кронах деревьев.
- Отец, если мы через два часа не уедем... - испуганно сказала Стейскалова.
Она дрожала как в лихорадке. Все происходившее с ними до сих пор казалось ей дурным сном, однако теперь...
- Куда? В лес? На луг? Где найти повозку? За два часа мы даже собраться не успеем. Все это глупости. Просто кто-то подослал его взять нас на пушку. А может, он сам прибежал, чтобы запять хорошее место. Не бойся, скоро все утрясется. Утро вечера мудренее. Завтра придут солдаты и наведут порядок. Судеты мы пока им не отдали, так что все это происки местных фанатиков.
Он не верил в то, что говорил. Судеты, вероятно, отойдут к рейху. Правительство пока что не решилось на этот шаг, продолжает лавировать, искать выхода, а западные державы, вместо того чтобы защитить союзника, торгуются с Германией, будто купцы на рынке. Австрия уже захвачена, теперь очередь Чехословакии. Скоро коричневая чума затопит всю Европу. Нет, этого не может быть! Что-то нужно предпринять. Нельзя же допустить, чтобы эта часть чешской территории осталась без защиты и на ней хозяйничали генлейновские молодчики.
Стейскалова снова принялась собирать вещи. Она решила, что в конце концов в глубь страны они могут пойти пешком, а вещи погрузить на тележку, на которой обычно возили с лугов сено. Она стала прикидывать, какие вещи взять, чтобы в тележке хватило места для всего основного. Приходилось спешить, и она нервничала. Брала в руки вещи, с минуту раздумывала и откладывала их в сторону.
- Ганка, иди помоги мне! - позвала она дочь.
А девушка все время думала о Юречке, который ушел в лес, о дыме, о стрельбе. Только теперь она осознала, насколько он ей дорог. Собственно говоря, она считала его своим хорошим другом. Однако с лета он стал обращать на нее больше внимания, чаще смеялся и шутил и она отвечала тем же. Девушка ловила себя на том, что думает о нем. До сих нор молодых людей у нее не было, и благосклонность Юречки ее смущала. Правда, свидания он ей еще не назначал, да она и не знала бы, что ему ответить. Она даже немного побаивалась этого момента.
- Папа, а ты никого не можешь позвать на помощь? Там, в лесу, все время стреляют...
В просьбе дочери Стейскал уловил отчаяние и с удивлением посмотрел на нее. Сейчас его одолевали другие заботы и о перестрелке он совершенно забыл.
- А кто нам поможет? - бессильно развел он руки.
Ганка не знала, что ответить. Она отвернулась к окну. Все казалось ей таким печальным и безнадежным, что она начала тихо всхлипывать.
* * *
Маковец, высокий красивый мужчина, лет тридцати, сидел на каменной тумбе моста и, зажав карабин между коленей, искал в карманах спички.
- Гонза, у тебя нет спичек?
Гонза Пивонька, маленький коренастый человек в каске, ходил взад-вперед по дороге. Мелкий дождь шелестел в кронах кленов, на шоссе образовались лужицы. Под мостом бурным потоком текла разбухшая от дождей речка. Вода была мутно-желтого цвета. Она затапливала луг и подбиралась к лесу.
Пивонька остановился и бросил Маковецу спички. Тот ловко поймал их и закурил сигарету. Таким же образом он отправил спички обратно, но Пивонька был не так ловок и коробок плюхнулся на мокрый асфальт. Гонза укоризненно посмотрел на Маковеца, поднял грязный коробок и вытер его полой шинели. Однако сердиться на него он не стал. Маковец был отличный парень, и Гонза любил с ним дежурить. На него можно было положиться, да и шутку он поддержать умел.
Со стороны Шлукнова дул сырой ветер, разгоняя низкие серые тучи. От воды тянуло неприятным холодом.
Маковец посмотрел, как Пивонька вытирает шинелью коробок, и улыбнулся.
- Ну и растяпа же ты! - поддел он приятеля.
- Холода что-то рано пришли, - ответил Пивонька без всякой связи. - Было время, когда в конце сентября мы еще купались.
Мост был заминирован. На правой опоре был прикреплен деревянный ящик, от которого к взрывчатке, помещенной где-то посередине моста, тянулся бикфордов шнур. Надо было поджечь его и броситься наутек. Подпоручик-инженер так им и сказал: "Ребята, как только подожжете шнур, шевелитесь, иначе не оберетесь неприятностей. Заряд мы заложили довольно мощный".
Пивонька прохаживался по дороге и поглядывал на Маковеца, который все еще сидел на каменной тумбе и курил. Тот никогда не носил каску и насмехался над всеми, кто ее надевал, идя на дежурство. Дурак! Осторожность никогда не повредит, ведь никто не знает, что может случиться. Так зачем испытывать судьбу? По службе в армии он хорошо помнил заповеди солдата. Не сегодня завтра начнется война. Да и сейчас, например, они находятся в условиях, похожих на фронтовые. С момента майской мобилизации им и выспаться-то как следует не удалось. Тревоги, служба, по ночам в палатке мучает холод, сырость. А в последние дни голова у него вообще шла кругом. Жена написала, что у них будет ребенок. Чувствовалось, что ее переполняет радость. Когда он читал письмо, у него даже слезы на глаза навернулись. Слава богу! А то ведь женаты они уже восьмой год, и все ничего. Пивонька прочитал письмо раз двадцать. Чернила местами расплылись: жена, наверное, плакала от радости, когда писала. Господи, почему же нет покоя в мире? А можно было бы так хорошо жить.
Он злобно сплюнул. Холодный ветер донес к нему сигаретный дым. Захотелось курить. Он полез было в карман, но в последнюю минуту вспомнил о бронхах и хроническом кашле, мучившем его в последнее время, и удержался от соблазна. Маковец может курить, у него все в порядке. Не женат еще, поэтому экономить не нужно, можно позволять себе все, что хочешь. Все шутит, людей дурачит да вокруг баб крутится. Все равно какая-нибудь бабенка захомутает его и приведет к алтарю. Если мужчине стукнуло тридцать, пора потихоньку вить гнездо.
- Послушай, что-то наша смена не торопится! - крикнул ему Маковец.
- А кто нас должен менять?
- Биттнер и Юречка.
- Готов поспорить на что угодно, что они чешут языки на станции. Этот парень оттуда не вылезает. А знаешь, что его туда тянет?
- Непреодолимый запах вокзала! - засмеялся Маковец.
- Ты действительно не знаешь? - удивился Пивонька. - Из дома Стейскала его клещами не вытащишь. Он все время вокруг его дочери увивается. Сколько ей лет? Пятнадцать?
- Ганке уже семнадцать исполнилось.
- Разве в таком возрасте возможны серьезные отношения?! - возмутился Пивонька.
- Гонза, ты ненормальный! - опять засмеялся Маковец. - Сколько было твоей жене, когда вы поженились?
- Что? Моей жене? Ну знаешь...
- Ты же всегда говорил, что ей было восемнадцать.
- Черт побери, ну и быстро же летит время! - пробормотал Пивонька и поддел ногой опавшую листву.
Дождь не прекращался. Тяжелое свинцовое небо почти касалось верхушек деревьев. "Тоска зеленая! Тоска!" - подумал Маковец. Два часа дежурства на этом пятачке казались ему вечностью. Да еще этот увалень, который за время дежурства произносит не более двух-трех фраз, да и то невразумительных. Мужик с душой ребенка! О чем с ним можно говорить? Женщинами не интересуется. Остановился на одной, на своей жене, да и с той-то неизвестно чем занимался столько лет. Не могли до сих пор ребенка родить. Маковец так громко зевнул, что Пивонька с удивлением оглянулся.
Тоска! Сиди у этого проклятого моста и охраняй центнер тринитротолуола или шагай по дороге, словно привидение. Какая глупость! Все время только служба. Патрулирование в деревне, на пограничных переходах, дежурство вот у этого моста. Ночью приходится спать на голой земле, укрывшись мокрыми одеялами, от которых несет плесенью, а днем выслушивать глубокие мысли старшего вахмистра Пашека по поводу политической обстановки в пограничных районах.
Этот ипохондрик несчастный Пивонька ни на минутку не присядет. Каску надвинет на самые уши - и пошел. И вечно у него что-нибудь не так: то желудок болит, то печень донимает. Курить перестал - жалуется, видите ли, на бронхи. Черта с два! Экономит на табаке, потому что ему нужны деньги, много Денег. Кроме обычной зарплаты они теперь получают доплату как бойцы местной охраны. Двадцать крои в день - это неплохо. Пивонька радуется каждой сэкономленной кроне, словно малый ребенок. Да так, собственно, оно и есть. Он и говорит, как тринадцатилетний мальчишка. Но дело свое знает. Сразу видно, что крестьянин. В общем, довольно распространенный случай. В семье растут двое мальчишек. Но хозяйство делить нельзя. И вот старший остается в доме, а младший получает пару тысяч и ходатайство сельских властей для поступления на государственную службу. Вот Пивонька и подался в жандармы, но его не взяли: ростом не вышел. Тогда он натянул на себя форму таможенника. Только с деревенским скопидомством ему не удалось расстаться, как со штатской одеждой.
- Да они на нас просто плюнули! - воскликнул Пивонька, прервав размышления Маковеца.
Маковец докурил сигарету и встал. Потянулся так, что в спине захрустело. Он почувствовал, что немного замерз, и сделал несколько упражнений, чтобы прогнать холод и размяться.
- Послушай, Гонза, сбегал бы ты на станцию - это ведь недалеко. И если они там болтают...
- Само собой! Стейскалова наверняка варит им грог, а они сидят себе в тепле и треплют языками. Черт побери, у меня уже ноги замерзли!
- Да, Стейскалова ничего еще баба, - протянул плотоядно Маковец. - Не могу понять, почему она вышла за Стейскала, ведь ничего особенного в нем нет, обычный человечек. А она - такая женщина! Хотел бы я увидеть ее до замужества. Наверное, была красавица.
- Ну, приятель, он как-никак человек с постоянным местом на государственной службе. Любая девушка за него бы двумя руками ухватилась. Обеспеченная жизнь...
Маковец засмеялся:
- В тебе опять крестьянин заговорил. Обеспеченная жизнь! Как ты думаешь, что будет, если мы отдадим Судеты? Как поступят с государственными служащими? Да просто вышвырнут. Выплатят выходное пособие от нашего правительства, и иди себе. И молодые вылетят первыми.
- Господи! - испугался Пивонька. - Значит, ты думаешь, что меня выгонят...
- Крестьян увольнять не будут: у них полно заступников наверху. В первую очередь попросят нас, пролетариев.
- Послушай, я служу уже девять лет, кое-что успел пережить. Так разве справедливо выгонять после девяти лет службы?
- Да, наверное, она была красавицей! - Маковец все еще думал о Стейскаловой.
- Да брось ты! - оборвал его Пивонька. - Говоришь о замужней женщине, как о...
Маковец рассмеялся:
- А тебе она не нравится?
- Конечно, нравится. Красивая женщина, но для меня слишком стара, ведь ей за сорок.
- Дурак, именно в этом возрасте женщины становятся ненасытными. У них уже есть опыт, и они умеют им пользоваться.
- Нет, для меня она старовата. Мне ведь только тридцать два будет.
- А я тебе ее не сватаю!