* * *
Я только что нашел очень старые картонки из прачечной, те, что вставляют в рубашки, еще со времен, когда мои рубашки сдавались для стирки и глажки в прачечную, давно уже не существующую прачечную под названием "Ориентальная". Это далеко не идеальное поле для карандаша, поскольку оно темнее его естественного серого цвета, уголки запнулись, и пахнет…
Я хочу сказать - тараканами, насекомыми так мне ненавистными, что меня трясет, когда я…
Она берет начало на кухне в Телме, штат Алабама, эта моя тараканофобия. Даже в детстве у меня сон в одиночестве ассоциировался со смерило, я часто вставал по ночам и босиком шел на кухню, и прежде чем успевал включить свет, уже раздавался этот ужасный звук хрустнувшего под ногой таракана, и я понимал, что снова наступил на одного из них. Ужасная жижа вытекала из них, желтая и склизкая. Я садился у края раковины и пускал холодную воду на ступню, пока не смывал все следы этой гадости и снова не чувствовал себя чистым. Очиститься от грязи очень приятно, и, думая об этом, я вспомнил один случай в Телме, когда появились признаки моего созревания: тонкий пушок на лобке и подмышками, изменившийся голос, и пенис, поднимавшийся во сне, когда что-нибудь снилось, до экстатического испускания спермы, "влажных инициалов Эроса", как я назвал это в одном из стихотворений много лет спустя.
А случай был такой.
В город прибыл странный лимузин, и в нем сидели четыре странных молодых человека. Невозможно было не заметить их элегантное медленное блуждание по всему городу, и как они замедляли ход и рассматривали молодых людей, занятых в бочарной мастерской, а Телма - совершенно невинный город, и о причине такого их поведения никто точно не догадывался. Никто не знал, где они останавливаются, если они вообще где-либо останавливались. Днем они никогда не опускал и стекол своего лимузина, ночами - опускали, чтобы позвать мягкими голосами того или иного парня на тротуаре. Они пробыли в городе только два дня и две ночи, и распространился всеобщий слух, что они из Тускалузы или из Бирмингема, и прибыли в Телму, чтобы вызвать профсоюзные беспорядки среди работающих в бочарной мастерской.
Во вторую ночь их пребывания в Телме один из четырех сидевших в лимузине воркующим, как у голубя, голосом позвал не рабочего мастерской, а меня - сквозь быстроопущенное стекло лимузина, темного, как причина их пребывания в Телме.
- Мальчик, ты куда идешь, тебя подбросить?
Я был в кино в Бижу, смотрел фильм с Гэри Купером, и был так захвачен его лицом, что едва следил за сюжетом.
- Конечно, спасибо.
Быстро, тихо, задняя дверь лимузина открылась, чтобы впустить меня, и блондин, который разговаривал со мной, поднял меня, перенес через свои колени и посадил между собой и скульптурно неподвижным молодым человеком с таким же оцепеневшим взглядом.
Не успел я оказаться между блондином и темноволосым, как стекло поднялось и лимузин тронулся.
Блондин заговорил первым.
- Куда тебе, мальчик?
- Домой.
- Это куда?
- Угол Персиковой и Вишневой.
Когда я упомянул название улиц, кто-то на передних сидениях засмеялся, и все четыре пассажира этого лимузина засмеялись, как эхо. Наверное, это была их частная шутка - название улиц, на пересечении которых я жил.
- Тебе сколько лет, мальчик?
- Четырнадцать.
- Ты не боишься ехать в машине с четырьмя незнакомыми мужчинами?
От такого вопроса я начал дрожать, особенно после того, как рука темноволосого и рука блондина довольно плотно обхватили мои колени, как будто я был в их машине арестантом.
Но я ответил:
- Нет, почему я должен бояться?
- Такой симпатичный мальчик, как ты?..
- Я не понимаю, о чем вы, но я хочу выйти.
В ответ лимузин увеличил скорость, но ехал он не в направлении моего дома, а в темное пространство пригорода.
- Вы едете не в сторону Вишневой и Персиковой.
Снова смех хором. Блондин рассмеялся мягче других и сказал:
- Подышим сначала свежим воздухом.
- Нет, нет, я хочу выйти.
На этот раз я испугался уже не на шутку, потому что лимузин с таинственной четверкой был уже на темной безлунной ночной дороге, и руки обоих моих соседей медленно двигались от моих коленей и ритмично сжимались, как женщины сжимают дыню, чтобы посмотреть, спелая ли она.
Блондин достиг уже моего паха и спросил:
- Разве тебе это неприятно?
Приятно мне было или неприятно, я был слишком напуган, чтобы отвечать.
Внезапно лимузин остановился, темноволосый взял мою руку, положил ее себе на ширинку, плотно прижал там, и я почувствовал его мощную эрекцию, а потом он заговорил.
- Снимите с него штаны, разденьте и проинструктируйте его.
- О чем? - спросил блондин неожиданно хриплым недовольным голосом.
- Как сосать и…
- Слышишь, сука, мальчик еще совсем ребенок, немедленно отвозим его домой на Вишневую и Персиковую. Иди сюда мальчик. Садись ко мне на колени. Не позволяй этому выродку касаться себя.
Он поднял меня к себе ни колени, раздвинув их, и плотно прижал к себе.
Очевидно, он обладал властью над ними, потому что лимузин снова тронулся и повернул к городу.
У блондина тоже была эрекция, но он не делал мне никаких предложений, а просто защищал меня, держа между своими плотно сжатыми бедрами.
Лимузин дернулся и остановился на углу Вишневой и Персиковой. Наступила тишина. Блондин просунул руку мне под рубашку.
- Его сердце бьется, как дикая птица.
- Выпусти его, - сказал темноволосый.
Дверь со стороны блондина открылась, его бедра освободили меня, я поднялся, чтобы выйти, и почувствовал его руку на моей заднице, она не сжимала, а гладила, и он сказал темноволосому:
- Было бы здорово, если бы ты все не проебал.
- Никто никого не ебал.
- Еще нет, но ты будешь сидеть на моем хуе всю дорогу до Мобиля, и я надеюсь, что дорога будет, как стиральная доска.
Я не вышел из лимузина, я выпал из него.
Блондин выглянул из окна.
- Все в порядке, малыш?
Я встал на ноги. Красивая голова блондина все еще высовывалась из окна.
И я поцеловал его, мягким, долгим поцелуем.
- Осторожнее, осторожнее, - прошептал он, и лимузин уехал.
* * *
Обдумывая это приключение - сейчас, спустя шестнадцать лет - я чувствую, что эти четыре чужака уехали куда-то дальше, чем в Мобиль, и в ночь куда более темную. Атмосфера смерти витала над ними на неведомой дорожной карте существования совсем рядом - невзирая на тот факт, что водитель лимузина, темная голова которого ни разу не повернулась в мою сторону, как будто он сам был частью машины, ее продолжением, тем, кто владеет контрольным пакетом акций корпорации-лимузина, хотя я уверен, что владельцем машины был блондин. Но смерть - она была нанесена невидимыми чернилами на всех их индивидуальных дорожных картах существования невдалеке друг от друга, четыре смерти, как группка едва светящихся знаков, замеченных мною на приборной доске, и я верю, что это чувство принадлежит сфере парапсихологии, до полной веры в которую я теперь дорос.
Когда находится одна вещь, весьма вероятно, что найдется и вторая, и третья, и я нашел вторую картонку из прачечной, лежавшую под кроватью немного дальше, чем первая, чистая поверхность которой уже вся исписана. Я уменьшил размер моих карандашных строчек до такой степени, что прочитать их смогу только я один - чтобы подольше удержать эту баррикаду слов против одиночества.
Что касается четырех молодых людей, которые уехали в Мобиль, и моего предчувствия, что их жизни завершились после того, как они покинули Тельму, то мне оставалось только признаться, что в тот момент, когда они уехали, мне очень захотелось обнять блондина, и чтобы он сидел у меня на коленях. Это эротическое чувство, нет нужды говорить вам. Мне бы хотелось чувствовать судорожные движения его распростертого тела, когда оно отдавало бы тепло своей жизни, поместить одну руку ему на лоб, другую на пах, чтобы успокоить те два места, где он жил наиболее интенсивно, и которые больше всего сопротивлялись бы насильному переходу в мертвое, минеральное царство.
* * *
Конечно, не все, но многие из моих приключений в Телме, штат Алабама, были того же сорта, что всплыли сегодня на поверхность моего подсознания. То, что я делаю сегодня ночью, я делал и все остальные ночи, которые провел один в этом едва отделенном от куда большего и куда более темного пространства месте, что неизбежно напоминает мне о неупоминаемом, и о чем я снова упоминаю - о безмерной пустоте Ничего и Нигде, откуда появляются мерцающие искорки жизни, снова стремительно в нее падающие, даже в самых затянувшихся случаях, волшебным падением воздушного гимнаста из-под купола цирка, перелетающего с трапеции на трапецию без страховочной сетки под ним. Это действие, момент совершенного блеска - и затем падение, прыжок из света в сердце тьмы, и великий вздох ужаса и страха публики, сравнимый с тем, что происходит в сердце этого гимнаста, когда он обнаруживает, что не рассчитал свой полет и это будет стоить ему жизни.
О Господи, у меня-то что общего с этим аффектированным стилем Пьера Лоти эпохи смены столетий?
Я сказал: то что я делаю сегодня ночью, я делаю всегда, когда бываю один с тех пор, как вступил в "хрупкий мир любви", за исключением того, что я не лежу голым в постели на животе, и не прижимаю свой теплый наполовину вставший член к пустоте, оставшейся от Лэнса.
- Малыш, ты хочешь писать, но у тебя нет образования, - сказал он мне однажды, рассерженный тем, что я остался сидеть за BON AMI со своей "голубой сойкой" и царапать карандашом, а не пошел к нему в постель.
- Ты имеешь в виду формальное образование, а не соответствующую подготовку.
- Малыш, у тебя его еще меньше, чем у меня.
- Откуда ты знаешь?
- Послушай, инспектор по прогулам сидел у тебя на хвосте, когда я тебя встретил.
- Это если верить моей матери, первоклассной сочинительнице. На самом деле в Телме, штат Алабама, я получил, такую же подготовку, как и поэт Артюр Рембо в Шарлевилле, когда он схватил школьный приз и бежал.
- Это что еще за тип?
- Если не знаешь, то и не хвастайся своим образованием.
- Не забывай, что когда я тебя встретил, ты был в общефедеральном розыске.
- Я и до сих пор в нем.
- Малыш, тебя хорошо ебут? Ответ на этот вопрос - да, и поэтому если тебе чего не хватает то не так ж и многого.
- Мне бы хотелось стать чем-то более постоянным, чем простым резервуаром для спермы, зараженной к тому же микробами от анонимных доноров, которых ты встречаешь ночами во время гастролей твоего ледового шоу.
- Ты там не сиди и не разговаривай со мной, как маленькая библиотечная проститутка.
- А ты там не лежи и не разговаривай со мной, как будто ты меня купил за право жить в этой дыре.
- Если тебе не нравится мой стиль жизни…
- А тебе нравится?
- Стиль жизни человека должен соответствовать его будущему, а не настоящему, а в моем будущем я не хочу быть звездой балета, мне не вечно оставаться живым негром на льду, малыш, но я буду наркоманом, и эта дыра вполне подойдет для моей будущей жизни.
- С этим я не спорю, поскольку знаю твои привычки, но как насчет меня, могу я мою жизнь приспособить к будущему…
- Негра-наркомана?
- Это ты сказал, не я.
- В тебе пробуждается южанин-плантатор, и предупреждаю тебя, я в ответ могу стать дикой кошкой.
- У тебя зеленые глаза в коричневую крапинку, Лэнс, как у хищной кошки, они горят, они прожгли тебе путь в мою жизнь, ты можешь сжечь и себя, и я останусь выжженным, как деревня из хижин с соломенными крышами, которую ты поджег, разграбил и разорил и… не надо!
Он пытался вытащить меня из-за ящика и отнести в кровать, и я знал, что это не для любви, а для мести.
- Это может быть нашим последним причастием, - предупредил он меня, и его рука ослабила хватку.
- Но без таинства в нем.
- Хорошо, давай без этих трагедий. Расскажи мне о твоем самообразовании в Телме, малыш.
Я глубоко вздохнул, прежде чем продолжить разговор, который оказался нашим последним разговором, и потом сказал спокойно, насколько это было возможно, когда его хищные кошачьи глаза прожигали дыры в моей спине:
- В Телме я каждый вечер ходил в публичную библиотеку, завещанную городу одной богатой вдовой, и там были переводы всей классики от древних греков до молодого поэта Рембо, на которого я похожу.
- А откуда ты знаешь, на кого он был похож, на тебя или не на тебя?
- Оттуда, - и я вытащил страницу, вырванную из книжки в библиотеке Телмы, штат Алабама, со знаменитым портретом Рембо - фотографией в "Au Coin de la Table" где он сидит среди парижской литературной богемы тех дней, когда он впервые приехал в Париж.
- Это ты, малыш?
- Видишь, как бывает - это поэт Рембо, я вырвал его в Телме, штат Алабама, из библиотечной книжки о нем. Мне надо было сделать это тайно, я пошел в хранилище, куда меня допускали, и очень громко там кашлял, чтобы заглушить звук вырываемой страницы.
- Так ты был маленькой библиотечной проституткой в Телме, вырывал картинки из книг, и поэтому достаточно образован, чтобы стать писателем в Нью-Йорке - ты мне эту лапшу вешаешь?
- Это правда, а не лапша. Мне никогда не давалась тригонометрия или диалоги Платона по-гречески, но как писатель - я не такой инвалид в смысле грамотности, как ты думаешь.
Его большая горячая рука грубо схватила мое плечо, и он выдернул меня из-за BON AMI в кровать.
- Уволь меня от всей этой литературной чепухи.
Он во всю длину вытянулся с кровати, чтобы задуть керосиновую лампу, при свете которой я писал за BON AMI, и при свете которой я пишу и сейчас.
- Посвятишь себя своей литературной карьере, когда я посвящу себя своей, на льду и совершенно не литературной.
* * *
Хочу вернуться к признанию, что только немногие из моих приключений или случаев в Телме имели не по годам эротический характер.
Я действительно ходил каждый вечер в публичную библиотеку Телмы, и к десяти годам я прочитал, например, всего Шекспира, которого предпочитал романам Эдгара Райса Бэрроуза и книжкам про Фу Маньчжу .
- Добрый вечер, маленькое чудо, - так меня приветствовала библиотекарша, в насмешку, я думаю.
В моем характере заложено, наверное, что я предпочитал "Тита Андроника" "Гамлету" и едва ли не "Отелло" и "Макбет".
Читая его, я смеялся над неистовой невоздержанностью Королевы готов, которой подали на пиру мясной пирог с начинкой из мяса двух ее сыновей, изнасиловавших Лавинию.
(Думаю, что писатели предрасположены смеяться над любой невоздержанностью, кроме своей собственной.)
В те времена там жили ушедший на покой священник и его жена, Его преподобие и миссис Лейкланд, еле сводившие концы с концами, но сидели они на своем сером крылечке так покойно, как будто в их жизни не было никаких переживаний. Они подремывали рядышком в своих креслах, он в порыжевшей рясе со свеженакрахмаленным круглым воротничком, она в чистом белом платье в желтую полоску, еле заметную, как мазки краски на последнем(?) холсте Моизи. К тому же, все знали, что она страдает каким-то внутренним недугом, причинявшим ей сильную боль, но морфина не принимает - то ли потому, что морфин стоит больше, чем они могли себе позволить, то ли потому, что гордость не позволяла им принимать его бесплатно.
- Добрый вечер, Ваше преподобие, как поживаете, миссис Лейкланд?
- Спасибо, прекрасно, просто прекрасно. Как вы поживаете?
Такой разговор повторялся долгими летними вечерами в Телме практически каждый день, потому что жили они в соседнем доме.
В их голосах звучало героическое усилие.
И все же они отказывались принимать, точнее брать, корзины с продуктами, что иногда появлялись незаметно у их дверей. Священник Лейкланд передавал эту милостыню время от времени заглядывавшему к ним беловолосому негру, еще более старому, чем сам священник.
- Добрый вечер, мистер Линден.
- Добрый вечер, Ваше преподобие, как поживаете, миссис Лейкланд?
- Спасибо, прекрасно, просто прекрасно. Вы не будете так добры забрать эту корзину с…
К этому времени беловолосый негр уже поднимался на крыльцо, и их голоса становились неслышным шепотом, которым они переговаривались между собой, поглядывая из своих кресел на приближающийся вечер.
Сидя как-то около нашего дома, совсем рядом с их крыльцом, я спросил у матери:
- На кого они похожи, мама?
- Они эксцентричные.
Моя бабушка засмеялась, мягко и насмешливо.
- Ты - как твой сын, он тоже никогда не отвечает на вопросы.
- Пожалуйста, давай оставим этот предмет.
- Ты всегда все предметы оставляешь - где-нибудь не там, - проворчала ее мать протестующим тоном.
- Сынок, помоги своей бабушке вернуться в дом и сделай ей чашечку какао.
- Мне не нужно в дом, и мне не нужно какао. Послушай, мальчик мой. Ты знаешь, что такое оскорбление, а им нанесли именно его, им нанесли невыносимое оскорбление епископ Дайосиз и город Телма. Как ты думаешь, почему еще они сидят здесь, как не в качестве вызова проходящим мимо людям, нанесшим им это невыносимое оскорбление, и думающим, что могут загладить его корзинами, оставленными около их дверей, когда их нет на крыльце, и почему он отказывается от морфина для своей жены, у которой боли невыносимые, такие же, как оскорбление от церкви и города Телмы.
- Мама, - сказала мама, резко вставая со своей качалки и распахивая двери в дом.
Бабушка дала ей постоять так, занявшись изучением ночного неба, а потом с безразличным видом встала и отправилась в дом.