- Это было невыносимым оскорблением, и тебе не объяснить ему, что это значило для Лейкландов, но он скоро сам узнает значение этого слова для себя самого, и я надеюсь, вынесет его так же спокойно и достойно, как выносят они.
И она ушла в дом, величественная старая тигрица.
Мой интерес к Его преподобию и к миссис Лейкланд вырос после этого до такой степени, что потребовал более пашой информации, и скоро я наткнулся на ее источник в лице одной крашеной рыжей леди по имени Пинки Сейлс, волосы которой пламенели в дни ее юности и продолжали пламенеть, когда ей минуло шестьдесят, при помощи бутылочек из аптеки. В один и тот же час голубых сумерек она быстрым шагом проходила мимо нашего дома, разговаривая со своей компаньоншей, шедшей на цепочке - пуделихе с красными, как у пьяницы, глазами. Каким-то образом им удавалось создать театральный эффект парада с оркестром, хотя оркестром был только пронзительный шепот Пинки и редкое непокорное тявканье пуделихи.
- Иди спокойно, перестань все нюхать и на все мочиться, я не собираюсь гулять с тобой всю ночь.
И я подумал, раз она разговаривает с красноглазой пуделихой, она будет разговаривать и со мной, поэтому я пристроился к ней как-то вечером, и после вежливого "Добрый вечер" сказал ей:
- Мне бы хотелось, чтобы вы рассказали мне о бывшем священнике, что живет по соседству с нами, мисс Пинки.
- Сынок, боюсь, что для такого разговора история слишком страшная, а ты слишком юный.
- Мне только хочется знать, наносил ли ему невыносимое оскорбление епископ Телмы, и что это было за оскорбление.
- Хорошо, дорогой, помог и мне отвести мою Белль до аптеки и обещай больше никому не рассказывать то, что я расскажу тебе о священнике Лейкланде, а я расскажу, что знаю. У них была дочь, ты знаешь, которая кричала из окна, и однажды, когда епископ обедал у них, эта дочь появилась у стола, притащила стул и уселась прямо напротив епископа.
- И закричала?
- Нет, бросила ему в лицо курицу.
- И все?
- Господи, мальчик мой, этого было достаточно, учитывая еще и еретические взгляды священника Лейкланда на Библию. Он утверждал, что Ветхий Завет - это собрание сказок, герои которых слишком часто вступают друг с другом в кровосмесительные связи, община была этим не очень довольна, епископ тоже, а курица была такая твердая, что у него возникли проблемы. А потом дочь закричала, да еще и запустила ему в лицо куриной ножкой, с которой капала подливка. "Ля, ля, ля", - приговаривал Лейкланд, пытаясь стереть с него подливку. Но это не помогло. "Уберите куда-нибудь подальше свою дочь и отрекитесь с амвона от своей ереси в следующее же воскресенье, или вы будете отставлены без пенсии, Бог да сохранит ваши души, спокойной ночи". И епископ уехал, а в следующее воскресенье священник Лейкланд отслужил две службы: одну о бегстве его дочери в неизвестные места и вторую - об укреплении в своем мнении, что Ветхий Завет - это самая невероятная книга из всех когда-либо написанных. Так все и получилось. Вылетел без пенсии и, как я слышала, не имея и следа своей дикой дочери. Как люди исчезают в этом мире, а вот и аптека, спокойной ночи.
Она дернула Белль, недовольно тявкнувшую, подошла, стуча своими тонкими каблучками, к стойке с косметикой и громко сказала продавщице:
- Хну, пожалуйста, духи "Шалимар", и ты заткнешься, наконец, Белль?
За несколько дней до того, как я покинул Телму, штат Алабама, миссис Лейкланд, наконец, уступила своей болезни, и в ту же ночь их дом сгорел, кремировав обоих: две старых человеческих досочки, двух неразлучных голубков, на которых снизошли любовь и сумасшествие, как два неразделимых призрака. Шланги пожарников больше были направлены на наш дом, чтобы защитить его от заразы огня, ереси и скандала с беглой дочерью. Но желание бежать накрепко вселилось в сыновей и дочерей Телмы - так же крепко, как желание упорствовать текло в более медленной крови их отцов и матерей.
Как много таких спокойных ночей в Телме.
А здесь - бродяжничество, и Bon soir, Désespoir , в стольких сердцах в этот час, но мы живем с этим до конца наших голубых соек, за исключением тех, кто имел мужество священника Лейкланда в ту ночь, когда он остался один и решился на поджог и грех самоубийства.
(Их тела были погребены в неосвященной земле.)
И я думаю, мне пора написать "Ребе сказал" или выскользнуть через угловую щель фанерной загородки, чтобы посмотреть, сколько длиться еще этой ночи.
* * *
Что я сделал на самом деле: пошел в туалет посмотреть на свое лицо в маленьком квадратном зеркальце, с помощью липкой ленты прикрепленном к стене над умывальником - я делаю это всегда, когда у меня пропадает чувство реальности меня самого, а не просто убедиться в том, что я, в отличие от вампира, отражаюсь в стекле - и пока я был там, изучая себя, видимого и правдоподобного, я услышал шаги по лестнице с Западной Одиннадцатой улицы. Естественно, я подумал, что это возвращается Чарли. Мое сердце в груди забилось, как просыпающаяся птица. Я еще больше приблизил лицо к зеркальцу, чтобы увидеть, достаточно ли оно подготовлено к встрече с моим непостоянным любовником, но то, что я увидел, больше напоминало героя немого кино, который кипит и сыплет искрами от ярости - крупный план, сопровождаемый титрами вроде: "Как ты смел показаться мне на глаза?" Я стоял там, считая до десяти и пытаясь стереть эту гримасу и заменить ее видом полного безразличия, если такое выражение лица вообще существует в природе, когда человек, который, спотыкаясь, тащился по лестнице, заговорил - голосом, охрипшим от большого количества выпитого, и таким низким, каким голосу Чарли не стать никогда. Голос мне что-то напоминал, не старое знакомство, а совсем недавнюю встречу, но узнать его я не мог.
- Ага, так ты тоже писатель, - вот что сказал этот голос.
Тут я понял, кто это был, вышел из туалета, и на самом деле, это был он, капризный старый драматург, пытающийся вернуться в театр - через театр "Трак и Вохауз", что означает "Обмен и Склад", на Бауэри. Он сидел на кровати, листая мою последнюю "голубую сойку". Наверное, до него дошло, что я наблюдаю это возмутительное вторжение в мою - можно ли сказать - приватность, когда это касается писания? Нет, конечно, но тем не менее рыться в бумагах писателя без приглашения - верх наглости. Он отложил "голубую сойку" в сторону, все еще не глядя на меня, стал косить своим здоровым глазом на картонку из "Ориентальной" и на большой конверт с отказом. Смотрел он печально, но не удивленно. Я прокашлялся. Переступил с ноги на ногу. Он продолжал коситься и читать.
В конце концов я нарушил тишину словами:
- Это у вас привычка такая - копаться в чужих неопубликованных рукописях без разрешения? И у вас привычка врываться в чужие спальни в любой час ночи просто потому…
- Потому что? - спросил он голосом, почти таким же отсутствующим, как и его внешность.
- Потому что у них двери не заперты?
- Частная собственность - это частная собственность, я как-то подзабыл это из-за…
- Из-за чего?
- Из-за отчаяния, этого продукта времени, исследовать который тебе еще не довелось.
- Откуда вы знаете, что не довелось?
- Я плохо вижу. К тому же, у помянуть отчаяние - безвкусное проявление симпатии, а я - чуть не сказал, что не хочу симпатии, но и это все - тоже дерьмо.
- Но вы сказали это, намеренно или нет. Вы знаете, при некоторых обстоятельствах я мог бы испытывать симпатию к вам, но сейчас, я боюсь, обстоятельства другие. Вы мне кажетесь старым ловким игроком, только играющим в слова, а не в пирамиду или в покер с краплеными картами.
- Это очень странно, что ты упомянул пирамиду. Знаешь несколько лет назад я плыл в Европу, потому что считал что от трансатлантического перелета у меня опять случится инфаркт, и за день до отплытия у меня произошла по телефону стычка с секретаршей моего издателя. Я узнал, что они планируют выпустить несколько томов моих пьес под названием "Собрание сочинений". Я позвонил им, нарвался на эту секретаршу и сказал, что не принимаю такое название, "Собрание сочинении", потому что не считаю, что закончил свою работу, и сказал: "Передайте им, что у меня есть другое название, "Пирамида"", и объяснил ей, что это такая мошенническая игра, в которой раздевают старых дураков, имеющих сбережения в банке. Не буду утомлять тебя деталями, думаю, ты их знаешь. Но за обедом в первый же вечер на корабле я получил от издателя телеграмму, в которой он сообщил мне, что не считает мои труды мошеннической игрой, и что если я возражаю против "Собрания сочинений", он предлагает вместо этого название "Театр такого-то".
И он замолчал.
- Это все?
- Я верю в мирные уступки, поэтому я сообщил им, что согласен на "Театр", хотя это кажется мне излишне претенциозным и…
- Вы тоже верите в незаконченные предложения.
- Тебе не хочется, чтобы я продолжал?
- К чему, я все понял. Вы бы не могли немного подвинуться?
Он слегка подвинулся.
- Если нетрудно, еще немного.
- Ты думаешь, я пришел сюда соблазнять тебя?
- В мире безграничного риска зачем рисковать лишний раз?
- Так годится?
Сейчас он передвинулся на самый край кровати, так что я тоже смог сесть.
- Поднимите вашу умную задницу с моей подушки, пожалуйста.
Он вытащил из-под себя подушку, положил ее за спину и откинулся на нее.
- Я вернулся в свой отель, но не мог войти в него один. Я пытался возвращаться по ночам в одиночку во многие отели, но с каждым разом это становится все страшнее и страшнее. Я дошел до того, что спрашивал коридорных и лифтеров, когда у них заканчивается смена, и если это случалось до рассвета, просил заходить ко мне в номер, и ждал их до последнего, прежде чем пытался заснуть. А вот это смешно. Несколько ночей назад один из них появился у меня перед рассветом, соблазненный обещанием большого вознаграждения за его службу, которая заключалась в том, чтобы подержать меня за руку, пока не подействует нембутал - действительно, только подержать за руку, клянусь. Желательно - раздетым, но не обязательно. Ну, этот появился. На мне был одни из двух моих шелковых халатов, я предложил ему надеть другой, но он отказался, только сел на стул у кровати и сказал: "Так пейте свой нембутал, я не могу сидеть с вами весь день". Я проглотил таблетку, запив стаканом вина, и внезапно, когда мое зрение стало затуманиваться, я увидел его киноактером Далессандро. Я вздохнул и сказал ему: "Держи меня, держи меня". И что он сделал? Он взял мою руку так осторожно, как будто боялся заразиться от нее какой-нибудь ужасной болезнью. Правда, смешно?
- Мне это совсем не кажется смешным, как не показалось коридорному или…
- Лифтеру, - подсказал он. - Только в тот же вечер, когда он посетил меня в номере на десятом этаже, он имел наглость сказать мне, когда я выходил из лифта: "Осторожнее, мисс".
- Он польстил вам, не сказав "мадам".
- Ты тоже хорошая сука, ну да ладно. В этой части города это естественно.
- Это вам за посещение наших трущоб.
- Малыш, для меня не трущобы даже Бути-стрит в Сингапуре, где тараканы после полуночи садятся тебе прямо на лицо, зато там живут самые красивые трансвеститы в мире, более женственные, чем женщины, клянусь.
- Я с вами не спорю, мне только хотелось бы, чтобы вы перестали ворошить мои рукописи, как будто я вас об этом просил.
- Извини. Я не нарочно. Какой-нибудь интерес к заграничным путешествиям у тебя есть?
- Вы меня уже об этом спрашивали. Ответ был отрицательным, таким он и остался - может быть, даже стал еще более отрицательным.
- Я бы тебя сильно не утруждал - только занять номер по соседству, отвечать на телефонные звонки, помогать таскать багаж. Седеть со мной за ленчем и обедом. Видишь ли, спать один я еще могу, а вот есть один и пить один не могу совершенно.
- Мне кажется, в вашем возрасте можно было бы научиться переносить многое.
- Да, включая себя самого. Я помню, как-то ведущий телешоу спросил меня: "Вы себя любите?", на что я ответил пустым взглядом и молчанием, и тогда он сказал: "Вы себя обожаете?", и я сказал в конце концов: "Я привык к себе, и стараюсь терпеть себя, как могу". Так ты не любишь заграничных путешествий?
По-моему, он давно уже не слушал даже себя самого.
Когда он не говорил, он был, точнее, мог бы быть, вполне терпимым. Но сколько подобное существо могло не говорить, пока в нем теплилась жизнь? Я понял, что он был прав, когда назвал меня хорошей сукой - частично прав, поскольку он был не совсем в себе. В конце концов, его наглость выходит за всякие рамки. С другой стороны, его одиночество может поспорить с нею размерами. Я стал способен более объективно оценивать его. Я увидел, что он был примерно одного со мною роста, а его глаза Циклопа были такого же цвета, как мои - я всегда считал их украшением и гордостью моего лица - светло-салатовые. В его случае, однако, наблюдалось хроническое воспаление, и просветленность могла быть признаком катаракты, развивающейся и на здоровом глазу. И рот у него всегда был очень неприятно приоткрыт. Нос был обычным, но ноздри слегка раздуты, и на них проступали кровеносные сосуды. Он расстегнул, но не снял свою шубу. Вероятно, когда-то он был стройным. Но это было когда-то, не сейчас - теперь он был неплохой моделью для художника, склонного рисовать сферами. Я мог быть уверен, что намеренно или не намеренно, под влиянием двух бутылок вина или барбитуратов, он может выйти через дверь в соседнее помещение, там раздеться или переодеться в шелковый халат и закричать: "Держи меня, держи меня!" Люблю ли я заграничные путешествия? Могу ли я стать до такой степени проституткой - чем я не был никогда в жизни? Нет, заметил я окончательно, и наверное, произнес это вслух, потому что его глаза снова сфокусировались на мне, и он заморгал, так что полоска влаги потекла по его щеке с моей стороны
- "Нет" что?
- Не люблю заграничных путешествий.
- Но ты можешь постепенно развить в себе вкус к ним, особенно если путешествовать первым классом, реактивными самолетами можно много рассказывать, что такое выйти из-под облаков над ночным Гонконгом, со всеми его неоновыми иероглифами, которые ты не можешь прочесть, но зато можешь вообразить себе, что они рекламируют все чувственные обольщения и удовольствия Востока, если у тебя желтая лихорадка или вкус к ягодицам, гладким, как грудки, и там еще есть несколько отелей в традиционном стиле, которые пока еще не опустились - так, например, "Королевский Гавайский" с высоченными потолками и вращающимися вентиляторами, а из отеля "Мена" в Каире видны пирамиды, находящиеся в нескольких минутах езды верхом на верблюде, а в Бангкоке ты можешь занять тот же номер, что когда-то занимали Сомерсет Моэм или Ноэль Кауард, или можешь поселиться в современной высотной пристройке, с кондиционером, комфорт на Дальнем Востоке иногда важнее эстетики. Токио совсем не для меня из-за загрязнения воздуха, но я никогда не забуду поездку в такси с японским юношей, похожим на бледную желтую розу - после того, как я упал у его ног где-то на Гинзе, он отвозил меня в Иокогаму, а примерно на полпути я очнулся, и чтобы отвлечь себя от напоминания о своей смертности, имевшем место на Гинзе, я положил свою руку на его бедро, а он передвинул ее, как пешку в шахматной игре, на свой пах, и сверху положил свою руку…
- Кто-нибудь, наверное, потом переиграл его руку.
- Кто-нибудь всегда так делает. Я не знаю, это человеческая комедия или человеческая трагедия, но в этом бывает столько человечности. Ты любишь заграничные путешествия, я хочу сказать, сможешь ли ты вынести их со мной?
- Может быть, лет через пять, если мы будет живы.
(Я чуть не добавил - а вы не будете парализованы и не потеряете дар речи.)
Я почти был шокирован жестокостью моего отношения к этому бездомному, приковылявшему в мою жизнь несколько часов назад, крича - а что он там кричал как резаный, вылетев из фойе театра "Трак и Вохауз"? О чем-то ужасном, во что нельзя поверить? Он разговаривал тогда не со мной, и в тот момент не могла зародиться симпатия. Меня беспокоило отсутствие у меня симпатии к нему сейчас, когда я с ним познакомился. Отсутствие симпатии к незнакомцу, о котором в газетах сообщили, что он сгорел заживо при пожаре дома для престарелых - это, может быть, и плохо, симпатию чувствуешь, чувствуешь, может быть, даже некий эрзац-ужас, но уже в следующую минуту смеешься над крупным планом Никсона и Брежнева на обеде во дворце пятнадцатого века в Кремле, но сейчас ледяное раздражение я чувствовал по отношению к человеку, который единственное, что делал - соблазнял меня роскошными заграничными путешествиями как платой за его вторжение в мою жизнь, почти такую же бездомную, как и его, разница только в годах, и не было ли это зловещим знаком любому, кто хочет писать? Не означает ли это, что я уже слишком стар для выбранного мною занятия? Постарел с реактивной скоростью из-за дезертирства Чарли? Или раздражение из-за -…
Бывают предложения, которые выдающемуся неудавшемуся писателю заканчивать стыдно, все равно, что раскрывать тайну, опубликованную во вчерашней газете. Я громко и протяжно вздохнул, что напомнило мне о дыхании Королевы Трагедии, читавшей псалмы на одной давнишней шикарной вечеринке - она вздыхала так, что этим воздухом можно было поднять к небу черный аэростат, но все, что из этого получилось - тривиальное и подозрительное предположение:
- Вы пытаетесь купить меня, а я не продаюсь.
Я взглянул на него еще раз, и, о Господи, снова увидел собственный портрет только состарившийся - как юноша Дориан у Св. Оскара.
Все хватит самоненависти - этой формы жалости к самому себе: я знал уже в то время, что его не остановят даже двойные запертые двери между соседними номерами, нет он позвонит начальнику всех коридорных и потребует сиплым шепотом открыть двери между нами, и тут, как бы это сказать, когда в мире полно проституток, достаточно голодных, чтобы не отказываться ни от каких предложений, почему он должен выбрать именно меня?
Затем он подвел итог нашему разговору, произнеся самое короткое слово, он сказал:
- Я, - мне показалось, что от этого немедленно прояснилась причина моего раздражения, и я мгновенно воспользовался предоставленным мне преимуществом, сказав:
- Вы, вы, вы, вечно вы, разве не в этом ваша проблема?
- И твоя.
- Нет, я считаюсь и с другими тоже.
- А я, по-твоему, не считаюсь? По-твоему, легко было вернуться сюда в другом такси с очень нетерпеливым таксистом, когда не знаешь никакого адреса, кроме: Западная Одиннадцатая улица и запах реки?
- Каковы ваши мотивы совершить этот подвиг? Вчера я узнал новое слово, раньше я его не слышал. Это слово "солипсизм". Я пошел в библиотеку, посмотрел в словаре и узнал, что это означает что-то вроде жить исключительно в себе и для себя. Записать его вам? Достаньте мне листочек бумажки из вашего портмоне.
- Я это слово знаю не хуже собственного имени.