* * *
Именно в отеле "Эрли" я начал разговаривать вслух, когда писал, и через неделю другие жильцы, в основном, бывшие актрисы, занятые только тем, что сравнивали свои альбомы газетных вырезок, пожаловались, что сумасшедший мальчик вторгся в их святилище, и что он все ночи напролет что-то вслух бормочет, так что они не высыпаются и выглядят ужасно, когда по утрам начинают обходить своих агентов и продюсеров, и поэтому им впервые в жизни предлагают характерные роли. Только одна из них защищала меня от других. Это была актриса по имени Клер с чем-то, которая когда-то имела громадный успех в пьесе Стейнбека. Она была дамой с добрым сердцем и сильным характером, но от ее защиты было мало толку, потому что ее великолепная фигура и замечательный альбом газетных вырезок отдаляли ее от прочих тамошних актрис. Так меня и увезли для наблюдения на Губернаторский остров, а это, если вы не знаете, психлечебница на Ист-ривер, и там меня наблюдали, после чего решили не выписывать оттуда, несмотря на протесты Моизи и Клер, которые навещали меня каждое воскресенье. Я вслух не протестовал, и вообще не протестовал, я в отчаянии ждал чего-то, а именно - возвращения "живого негра на льду" и его воскресных концертов в Мэдисон.
Ужасный опыт вроде этого помогает взрослению, особенно в камере, потому что даже когда ты смотришь в никуда, пока ждешь, ты замечаешь некоторые происшествия, а не только бурю в своей голове. Я опишу только одно. Среди обитателей моей палаты на острове был один совершенно карикатурный стареющий педераст, поступивший к нам крашеным блондином, но теперь ставший совершенно серебряным. Он вечно находился в движении, курсируя по коридору и вокруг дневного зала, всегда с расческой в руке, касаясь ею своих кудрей, и совершая одну ужасную ошибку - он останавливался, чтобы закатить свои глазки прямо перед ирландцем - водителем грузовика не по профессии, так называют здоровых мужиков - мужланов, он тоже был здесь под наблюдением, потому что по ночам избивал свою жену, и его кулаки всегда самопроизвольно сжимались, как только приближался вечер, как если бы он ждал, что сейчас появится его жена. Ну и один раз, когда это фантастическое существо останавливалось перед ним что-то уж слишком часто, водитель грузовика вскочил и с такой силой всадил кулаком по зубам педерасту, что выбил ему все передние зубы. Само по себе это не стоило бы и рассказывать, я думаю, но что мне кажется достойным упоминания, когда я сижу сейчас с тикающим будильником, показывающим пять часов, а Чарли все нет, это то, что на следующее утро среброволосый педераст снова прошествовал по коридору в дневную комнату, провел расческой по своим кудрям, не замечая, как он выглядит с раздутыми губами, полуоткрытыми над темно-красной каверной рта, где так внезапно были удалены все зубы. Водитель грузовика сидел точно на том же месте, что и предыдущим вечером, а среброволосый педераст с темно-красной каверной остановился точно перед ним, точно также закатывая глазки и с фальшивой глупой улыбкой, и тут что-то случилось, но я не знаю, что. Я честно не помню, хотя точно помню, что случилось что-то шокирующее.
Конечно, я знаю также, что запомнил всю эту сцену с педерастом и водителем грузовика, как если бы это был юмористический комикс, хотя тогда, когда мне было двадцать, он совсем мне таковым не показался.
"Ужасный опыт", "помогает взрослению", дерьмо собачье…
О Господи, вспомнил. Водитель грузовика вскочил снова, обнял педераста, прижал его к себе и всунул свой язык в окровавленную каверну его рта со страстными стонами, сказать про которые - трансцендентальные, значит ничего не понимать в романтике.
Может, это и "помогает взрослению" в конце концов, только я не знаю, насколько я после этого повзрослел и для чего.
* * *
Минуту назад я выходил за пределы прямоугольника с крючками, в котором мы живем, чтобы взглянуть в окна безлюдной пустоты, где прямоугольник приютился. Не помню, ходил ли я еще туда этой ночью. Хотя давно уже не ночь, поскольку больше пяти утра, но если так темно, то и этот час можно назвать волчьим.
Мое первое впечатление от темной пустоты было - тишина. Потом я начал различать в ней тихие звуки, приглушенный расстоянием перестук лапок грызунов, отчаянный визг маленького существа, попавшего в зубы большому.
Я думал о многом: жили бы крысы в этом месте, если бы в части его не обитали люди? Думаю, вероятно, да, потому что крысы - существа, выживающие благодаря приспособляемости, над землей и под землей, в местах, обеспечивающих им существование, скрытое для всех, кроме самих себя и кошачьей угрозы, которая для них то же самое, что Моизи называет "внезапное метро" для людей. У меня отвращение к крысам и прочим грызунам, хотя я обожаю их хитрость и их упорство при всех обстоятельствах и во все времена года. Думаю, они соревнуются с насекомыми и микробами за право пережить человека на этой земле. Я подумал о микробах, о венерических видах, потому что Лэнс дважды меня заражал гонококками, а еще лобковыми вшами. У меня в бесплатной клинике дважды брали на анализ мазки из члена и заднего прохода, и этот опыт был для меня таким же оскорбительным и ужасным, как и пребывание на Губернаторском острове, а что касается лобковых вшей, то я никогда не чувствовал себя так отвратительно. Я ничего не слышал об их существовании, пока они у меня не появились и Лэнс не объяснил мне, что это такое. Он раскаивался из-за них, но защищал свою потребность в сексе во время турне с шоу на льду.
- Малыш, если ты научишься кататься, я возьму тебя в шоу и буду самым верным любовником на свете, но пока ты заявляешь, что твои лодыжки слишком слабы для фигурного катания, а я гиперсексуальный кот, то время от времени мне придется заражать тебя лобковыми вшами и триппером. Ты же знаешь, я не специально, просто потому, что я гиперсексуален, и если в полночь оказываюсь на улице и приближаюсь к симпатичному длинноволосому мальчику, то это как зов природы, от которого никому с пищеварительным и мочеполовым трактами не отмахнуться.
- Лэнс, ты рационализируешь недостатки твоей природы.
- Малыш, ты же знаешь, они летят на меня как мухи, я не вру, точно, как мухи.
- Так носи с собой в кармане спрей против мух, когда ночью выходишь на улицу, или утешай свое либидо фантазиями, как делаю я, когда ты гастролируешь.
- Что ты понимаешь под утешением либидо фантазиями? Как ты это делаешь?
- Я думаю о тебе и ласкаю свое тело по ночам, иногда зажигаю свечу и смотрю на твою фотографию в трико.
- И мастурбируешь?
- Нет. От этого секс теряет чувства, это грязная привычка, я просто фантазирую, что ты меня ласкаешь, везде-везде, пока не засыпаю.
Он подержал меня в замке своих ног, а потом сказал:
- Иногда мне кажется, что мне тебя послал сам Бог.
Он заставил меня встать, вытащил из своего багажа бутылку под названием "А-200" с бледно-зеленой жидкостью, которую медленно и тщательно втер в мои лобковые волосы, вокруг гениталий, подмышками, и даже в легкий пушок, окружающий мои соски. Укусы перестали чесаться, и возникло холодное и успокаивающее ощущение. Очевидно, эта штука мгновенно убивает паразитов, а я чуть не кончил от манипуляций его пальцев.
- А теперь то же самое сделай мне.
Я так же медленно и тщательно промассировал его этой волнующе холодной жидкостью, "А-200", и когда я натирал ему яйца, громадные, как у мула, я внезапно прошептал ему:
- Я сейчас кончу.
- Быстрее, быстрее, давай его мне!
* * *
Иногда трудно провести границу между правдивым отчетом о своей любовной жизни и тем, что называют сладострастием, но я не могу перестать писать сейчас, на последних страницах "голубой сойки", которая может оказаться моей самой последней "голубой сойкой".
Я вам говорил уже, что выходил за пределы увешанного крючками прямоугольника любви. Эту любовь называют извращенной, поэтому, в соответствии с "их" определением, время от времени приходится выходить за его пределы, особенно когда эти пределы не имеют никаких окон, ты находишься в них один, и хочешь видеть, не брезжит ли свет.
Глупо было надеяться увидеть его, потому что все еще стояли зимние волчьи часы.
Я постоял там, и от моего присутствия крысы замерли, как, говорят, иногда замирают употребляющие сильные наркотики после приема своей дозы.
Потом я повернулся на каблуках и сквозь щель в фанере, что отделяла прямоугольник с крючками от безлюдной пустоты остального склада, проскользнул обратно, еще раз удивившись, почему его до сих пор не приговорили и не снесли, раз так давно не используют, если не считать меня и двух моих любовников.
Я криво усмехнулся и сказал. "Бог их простит за…"
Потом я сел и сказал: "Это памятник живому негру на льду".
Потом, как кукушка, что кукует трижды, я вслух прочитал последнюю строчку стихотворения, которое когда-то знал:
"Мальчишки, как занозы в сердце".
Я вспомнил, что в стихотворении речь шла и о девчонках, и о мужчинах, но не смог вспомнить, что говорилось о них, кроме того, что там было больше лести и меньше чувства.
Но чувство было болью, а боль была мучительна, и в третий раз в своей жизни я серьезно взвесил все за и против - не покончить ли с собой, и каким способом это лучше сделать.
(Два других раза? Когда меня привезли на остров на Ист-ривер, а в первый раз - когда Лэнс заразил меня тем желтым насморком, что подхватил где-то на далекой улице.)
Покончить с собой.
На острове на Ист-ривер я подумывал о вскрытии вен, но там совершенно нечем было их вскрывать, потому что у меня конфисковали очки, наручные часы, все стеклянное и все острое, кроме моего желания увидеть Лэнса, оно было достаточно сильным, чтобы пустить кровь, но не было материальным.
Во времена того "насморка" я больше думал о воде, скорее всего потому, что мне вспомнился старый баптистский гимн под названием "Омытый в крови агнца". (Мать обычно пела его в церкви так страстно, что люди с испуганными глазами оборачивались, чтобы посмотреть на нее.)
Это напомнило мне еще одно стихотворение, касающееся мальчиков, снова всего одну строчку:
"Они предлагают свои глаза, как испуганные цветы".
(Речь идет о мальчиках на углах улиц.)
Помню, как я сказал поэту: "Я думаю, они предлагают свои глаза, как сломанные костыли".
И он ответил: "Это потому, что ты негативист по природе".
Было ли это правдой? Если честно - я так не думаю. Даже теперь, когда я гляжу на следующую страницу "голубой сойки" и ее бледно-голубые параллельные линии, еще не исчерканные карандашом, мне кажется, смотреть на уродство - не пессимизм, как и на голую красоту, хотя, как Миллей и Эвклид, я предпочитаю второе.
И вот эта следующая страница "голубой сойки" изнасилована карандашом, и это больше не голая красота…
* * *
Я не единственный писатель в роду моей семьи с материнской стороны. Моя бабушка Урсула Филипс была вдовой очень красивого и элегантного молодого джентльмена, на которого "внезапное метро" наехало, когда ему было двадцать семь лет. По современным стандартам этой восточной столицы его достижения в области литературы нельзя назвать поразительными, разве что в шутку. Его карьера была как метеор. Он вспыхнул на литературном небосклоне в возрасте двадцати двух лет и рухнул замертво через пять лет, обгорелые остатки прекрасного юноши, физическим данным которого, если верить бабушке Урсуле, мог бы позавидовать сам Аполлон: сильное и стройное тело, безупречная кожа, большие глаза не то синего, не то зеленого цвета с тяжелыми ресницами.
- Некоторые обвиняли его в том, что он употребляет косметику, - сказала она мне, - но можешь мне поверить, все, что он носил, это легкий одеколон под названием "Вежеталь сиреневый".
Когда бабушка Урсула сказала это мне, я засмеялся:
- Ба, ты хочешь сказать, что он ходил совершенно голым, если не считать легкого одеколона?
Она хлопнула меня по ушам и сказала:
- Мальчик мои, твой дедушка был из Кентукки, страны голубой травы , и кровь его была голубой, как трава. Не забывай этого и не делай саркастических замечаний, которые ошибочно принимаешь за юмор.
- Ба, перестань, все так поступают, и никто не обращает на это внимания.
- Твой дедушка плевал бы на Алабаму, если бы воспитание позволяло ему плевать.
Она встала из своей качалки с самым серьезным видом, свойственным всем одержимым, и принесла два литературных творения своего давным-давно утраченного идола. Одно из них было тонюсенькой печатной книжечкой, ее можно было с трудом назвать новеллой, которая называлась "Эдит такая-то", я забыл какая, а второе было сценарием, который он написал, когда его пригласили в Голливуд после поразительного успеха его новеллы.
- Посмотри, мой мальчик. Как я понимаю, ты воображаешь себя будущим писателем. Открой эту книгу, и прочти мне хотя бы первое предложение.
И несмотря на то, что я не помню в данный момент названия новеллы, это первое предложение я помню совершенно отчетливо.
"Эдит была субдебютанткой, то есть будущей дебютанткой, и уже было очевидно, что она будет совершенно очаровательной девушкой будущего года".
- Да, очень мило, - заметил я и вернул книжечку бабушке, а потом взял сценарий, который его наняли написать под влиянием его книжки про Эдит. Сценарий показался мне тогда более интересным. Я помню, что был зачарован направлениями камеры и глубоким знанием дела, с которым бабушка Урсула объяснила их мне. Конечно, я не мог сейчас восстановить ни сам диалог, ни бабушкины технические объяснения, время прошло, я могу только сымпровизировать что-нибудь похожее. Декорацией служит (т. е. служила) экзотически декорированная pied-à-terre на Сансет-бульваре, и мой дедушка (выписавший себя с нарциссической экстравагантностью - силуэт в облепляющем шелковом халате на фоне витражного окна - как предполагалось, это позволит лучше подать его, как портрет мастера вставляют в раму и освещают таким образом, чтобы это было и нежно, и драматично) обращается к своей визави - видимо, моей бабушке - не поворачиваясь к ней лицом. Он говорит ей нечто вроде:
- У меня не было намерения проституировать себя, когда я разрешил издателям поместить на суперобложке моей новеллы мою фотографию в купальном костюме, отчасти слишком откровенном.
- Я не вполне понимаю, о чем ты говоришь, - тупо говорит визави. - Мне фотография показалась очень милой.
- Настолько милой, что она вдохновила продюсера-педераста нанять меня, чтобы написать сценарий для звезды немого экрана, пытающейся сделать себе имя в звуковом кино.
Я все время наталкивался на название направления камеры - POV , насколько я помню, и бабушка объяснила мне, что это означает положение камеры, и мне, молодому тогда человеку, показалось, что POV дает очень большие преимущества моему дедушке. Даже когда диалог переключался на его визави, которая на совершенно очевидное отношение к ней дедушки Кренинга продолжала замечательно удивляться и застывать от неожиданности, POV оставалось на Кренинге, и я помню, что его глаза., его лицо, вся его фигура снова и снова описывались, как "неэлюктабельно" то-то и то-то. И хотя для рано повзрослевшего мальчика из маленького алабамского городка у меня был очень обширный словарь, я не понял, что значит "неэлюктабельно".
Она ответила уклончиво:
- Мальчик мой, твой дедушка был литературным гигантом.
Имела ли она в виду, что Кренинг был литературным гигантом каждый раз, когда был "неэлюктабельно" что-то? Теперь-то я знаю, что это слово означает "необоримо", быть "неэлюктабельно" чем-то означает быть этим неизбежно, и мне стало ясно, что дедушка Кренинг Филипс совсем не был так уж неэлюктабельно или неизбежно гигантом литературы, или чудом чистоты, да, я верю, это было чисто неэлюктабельно в его голове, что и показал киносценарий.
Тем не менее вся эта сцена киносценария была построена на нем. Если выражаться современным языком, он окончательно запудрил ей мозги своими опаляющими признаниями и своим заключительным возгласом: "Ради Бога и меня, не позволяй этому чудовищу меня совратить!"
Этот призыв заставил его визави окончательно потерять дар речи, но POV осталось на Кренинге в шелковом халате, прозрачно-зеленом, как его глаза. Даже тогда мне показалось, что здесь что-то не так. Если облегающий халат был одновременно прозрачным и зеленым, разве это не значило, что его кожа была зеленой?
Я решил не спрашивать бабушку Урсулу о цвете кожи ее давно почившего супруга, проглотил этот вопрос и просто сказал ей:
- Вау, это же динамит, бабушка, они поставили фильм по нему?