То, что подсмотрел Пекюше, было для него как бы откровением, целым миром, где он увидал особый, ослепительный свет, беспорядочное цветение, океаны, бури, сокровища, пучины бесконечной глубины; ужасом веяло от него, - не беда! Он грезил о любви, честолюбиво мечтал гореть в ней, как она, внушать ее, как он.
А между тем он ненавидел Горжю и когда-то в кордегардии с трудом удержался от того, чтобы не предать его.
Любовник г-жи Кастильон унижал его своею стройной талией, ровными локонами, пушистой бородою, видом победителя; ведь у него самого волосы прилегали к черепу, как смоченный парик; облаченное в балахон туловище похоже было на валик, двух зубов недоставало, и физиономия была угрюма. Он считал, что небо к нему несправедливо, чувствовал себя как бы лишенным наследства, да и друг его не выказывал ему больше любви.
Бувар покидал его каждый вечер. После смерти первой жены ничто не мешало ему найти себе вторую, которая бы теперь его холила, следила за хозяйством. Слишком стар был он, чтобы думать об этом.
Но Бувар погляделся в зеркало. Щеки у него сохранили румянец, волосы вились, как в былое время, все зубы уцелели, и при мысли, что он может нравиться, к нему вернулась молодость. Он вспомнил г-жу Борден. Она с ним неоднократно заигрывала: в первый раз - после пожара в поле, во второй - у них на обеде, затем в музее, когда он декламировал, а за последнее время она, забыв обиду, приходила три воскресенья сряду. Он навестил ее, потом к ней зачастил, задавшись целью ее увлечь.
Начиная с того дня, как Пекюше наблюдал за молоденькой служанкой, накачивавшей воду, он заговаривал с нею чаще; подметала ли она коридор, развешивала ли белье, чистила ли кастрюли, он не мог вдосталь наглядеться на нее и сам, как в отрочестве, изумлялся своим чувствам, испытывая то же томление и зной. Воспоминание о том, как обнимала Горжю г-жа Кастильон, преследовало его.
Бувара он спрашивал, какими приемами пользуются распутники, чтобы иметь женщин.
- Они делают им подарки, угощают в ресторанах.
- Прекрасно! А что потом?
- Иные дамы притворяются, будто падают в обморок, чтобы их отнесли на диван; другие роняют на землю носовой платок. Лучше всех те, что просто назначают тебе свидание.
И Бувар пустился в описания, воспламенившие воображение Пекюше, как непристойные гравюры.
- Первое правило - не верить тому, что они говорят. Я знавал таких, которые с виду были святыми, а на деле настоящими Мессалинами. Прежде всего нужно быть смелым!
Но смелость не является по заказу. Пекюше со дня на день откладывал решение, да и присутствие Жермены внушало ему робость.
В надежде, что она попросит расчета, он взваливал на нее больше работы, записывал, сколько раз она была пьяна, делал ей выговоры за неопрятность, за лень, и так ловко повел дело, что ее уволили.
Тогда Пекюше стал свободен!
С каким нетерпением ждал он ухода Бувара! Как стучало у него сердце, когда запиралась дверь!
Мели работала за столиком у окна, при свече. Время от времени она откусывала зубами нитку, а затем, прищурив глаз, вдевала ее в ушко иголки.
Для начала он пожелал узнать, какие мужчины ей нравятся; вроде ли, например, Бувара? Нимало: она предпочитала худых. Он решился спросить ее, были ли у нее дружки?
- Никогда!
Затем, подойдя поближе, он стал рассматривать ее тонкий нос, узкий рот, очертания лица. Отпустил несколько комплиментов и посоветовал ей быть осторожной.
Наклоняясь над нею, он видел под корсажем белые формы; от них исходило теплое, согревавшее ему щеку благоухание. Однажды вечером он коснулся губами волос на ее затылке, и при этом его пронизал трепет до мозга костей. В другой раз он поцеловал ее в подбородок, сдержав себя, чтобы не укусить ее кожу, так была она вкусна. Мели вернула ему поцелуй. Комната завертелась перед ним. Он ослеп.
Он подарил ей пару ботинок и часто угощал ее рюмкою анисовки… Оберегал ее от работы, вставал рано утром, колол дрова, разводил огонь, доходил в своем внимании до того, что чистил обувь Бувара.
Мели в обморок не упала, не уронила платка, и Пекюше не знал, на что решиться, а желание росло от боязни его утолить.
Бувар усердно ухаживал за г-жою Борден.
Она принимала его, немного не в меру затянутая в платье переливчатого цвета, скрипевшее, как лошадиная сбруя, и не переставала, важности ради, играть своею длинною золотою цепочкой.
Их разговоры вращались вокруг обитателей Шавиньоля или "покойного ее мужа", судебного пристава в Ливаро.
Затем она осведомилась о прошлом Бувара, обнаружив любопытство к "шалостям молодого человека", к его состоянию попутно и к тому, какие интересы связывали его с Пекюше.
Он восхищен был ее хозяйством, а когда обедал у нее - чистотою сервировки, превосходною кухней. Ряд замечательно вкусных блюд, прерываемых в равных промежутках старым помаром, приводил их к десерту, за которым они очень долго пили кофе, и г-жа Борден, раздувая ноздри, окунала в чашку свою толстую губу, слегка оттененную черным пушком.
Однажды она появилась декольтированная. Ее плечи обворожили Бувара. Сидя перед нею на низком стуле, он принялся проводить обеими ладонями вдоль ее рук. Вдова рассердилась. Он не возобновлял попыток, но стал рисовать себе округлые формы необычайной полноты и упругости.
Как-то вечером, недовольный стряпнею Мели, он испытал радость, войдя в гостиную г-жи Борден. Вот где надо бы жить!
Колпак лампы, прикрытый розовою бумагою, распространял спокойный свет. Г-жа Борден сидела у огня, и нога ее выступала из-под юбки. С первых же слов беседа оборвалась.
Между тем она смотрела на него, полусмежив ресницы, томно и неотступно.
Бувар уже не мог сдержаться. И, опустившись на колени, пробормотал:
- Я вас люблю! Поженимся!
У г-жи Борден участилось дыхание, затем она простодушным тоном сказала, что он шутит; право же, люди стали бы смеяться, это неразумно. Он ошеломил ее этим признанием.
Бувар возразил, что они ни в чьем согласии не нуждаются.
- Что вас останавливает? Не приданое ли? На белье у нас одинаковая метка Б! Мы соединим наши прописные буквы.
Этот довод ей понравился. Но дело крайней важности мешало ей принять решение до конца месяца. И у Бувара вырвался стон.
Она была так внимательна, что проводила его домой вместе с Марианной, несшей фонарь.
Оба приятеля скрывали друг от друга свои увлечения.
Пекюше рассчитывал утаить навсегда свою интригу со служанкой. Если бы Бувар оказал противодействие, он увез бы ее в другие края, хотя бы в Алжир, где жизнь недорога. Но редко строил он такие планы, будучи поглощен своей любовью, не думая о последствиях.
Бувар собирался превратить музей в супружескую спальню, а если бы этому воспротивился Пекюше, то поселиться в доме своей супруги.
Спустя несколько дней он был у нее под вечер в саду. Почки начинали распускаться, и между облаками расстилались большие синие пространства; она нагнулась, чтобы нарвать фиалок, и сказала, протягивая их:
- Поздравьте г-жу Бувар!
- Как! Неужели правда?
- Совершенная правда.
Он хотел схватить ее в объятия, она его оттолкнула.
- Что за человек!
Затем, приняв серьезный вид, предупредила его, что скоро попросит его об одной жертве.
- Я вам приношу ее!
Они назначили заключение брачного контракта на следующий четверг.
Никто до последнего момента не должен был ничего знать!
- Согласен!
И он вышел, подняв глаза к небу, легкий, как олень.
Пекюше в утро того же дня дал себе слово умереть, если ему не удастся снискать благосклонность служанки, и он проводил ее в погреб, надеясь, что потемки придадут ему смелости.
Несколько раз она собиралась уйти, но он ее удерживал, пересчитывая с нею бутылки, выбирая планки или осматривая дно бочек, - это длилось долго.
Освещенная проникавшими сквозь отдушину лучами, она стояла перед ним, стройная, опустив веки, приподняв немного уголки рта.
- Любишь ты меня? - сказал вдруг Пекюше.
- Да! Я вас люблю.
- Ну, так докажи мне это!
И обхватив ее левой рукою, он начал правою расстегивать ее лиф.
- Вы мне сделаете больно?
- Нет! Ангелок мой! Не бойся!
- А если г-н Бувар…
- Я ему ничего не скажу! Будь спокойна!
Позади лежали вязанки хворосту. Она упала на них, запрокинув голову, груди ее выскользнули из рубашки; затем она закрыла лицо рукавом, и всякий другой понял бы, что она не так уж неопытна.
Вскоре Бувар вернулся к обеду.
Они ели молча, так как оба боялись выдать себя. Мели прислуживала им, невозмутимая, как всегда. Пекюше отводил глаза в сторону, чтобы не встретиться с нею взглядами, между тем как Бувар, осматривая стены, размышлял о ремонте.
Спустя неделю, в четверг, он вернулся домой вне себя.
- Проклятая баба!
- Кто это?
- Г-жа Борден.
И он рассказал, что в безумии своем чуть было не женился на ней, но все пошло прахом четверть часа тому назад у Мареско.
Она предъявила притязание в виде свадебного дара на Экальскую мызу, которою он распоряжаться не мог, потому что заплатил за нее, как и за ферму, отчасти чужими деньгами.
- Это верно! - сказал Пекюше.
- А я-то еще имел глупость обещать ей жертву по ее выбору! Эту она и хотела! Я заупрямился. Если бы она меня любила, то уступила бы мне!
Вдова, наоборот, договорилась до бранных слов, раскритиковала его наружность, его пузо.
- Мое пузо! Ты подумай только!
Пекюше в это время несколько раз выходил, шагал, раздвинув ноги.
- Ты нездоров? - спросил Бувар.
- Ох! Да! Я нездоров.
И, закрыв дверь, Пекюше, после долгих колебаний, признался, что только что обнаружил у себя секретную болезнь.
- Ты?
- Да, я.
- Ах ты бедняга! Кто ж тебя ею наградил?
Он еще больше покраснел и сказал еще тише:
- Это могла быть только Мели.
Бувар остолбенел от этих слов.
Первым делом они уволили эту молодую особу.
Она с невинным видом запротестовала.
Болезнь Пекюше была, однако, серьезна; но стыдясь своего позора, он не решался показаться врачу.
Бувару пришло в голову обратиться к Барберу.
Они сообщили ему подробности недуга, чтобы тот показал письмо доктору для лечения путем переписки. Барберу отнесся к поручению с усердием, уверенный, что дело касается Бувара, и назвал его старым развратником, не преминув его, впрочем, поздравить.
- В моем возрасте! - говорил Пекюше. - Разве это не ужасно? Но за что она меня так подвела?
- Ты ей нравился.
- Она должна была меня предупредить.
- Разве любовь рассуждает?
А Бувар жаловался на г-жу Борден.
Ему часто случалось видеть, как она останавливалась в обществе Мареско перед Экальской мызой и беседовала с Жерменой. Столько махинаций из-за клочка земли!
- Она жадная! Этим все объясняется!
Так они размышляли о своих обманутых надеждах в маленьком зале перед камином, - Пекюше, глотая лекарства, Бувар, покуривая трубку, - и рассуждали о женщинах.
- Странная потребность, - и потребность ли это? Они толкают на преступления, на подвиги и на скотство. Ад в юбке, рай в поцелуе, воркованье горлицы, змеиные извивы, кошачьи когти, коварство моря, непостоянство луны.
Они повторяли все те общие места, которые вошли в обиход благодаря женщинам.
Влечение к ним нанесло их дружбе урон. Они почувствовали раскаянье.
- Покончено с женщинами, не правда ли? Будем жить без них!
И, растроганные, они обнялись.
Нужно было противодействие, и Бувар, после выздоровления Пекюше, решил, что им полезно будет водолечение.
Жермена, вернувшаяся к ним после ухода Мели, каждое утро вкатывала в коридор ванну.
И оба они, голые, как дикари, плескали друг в друга водою из больших ведер, затем бежали в свои комнаты. Их видели сквозь плетень, и некоторые лица негодовали.
VIII
Удовлетворенные таким режимом, они пожелали гимнастикой улучшить свое физическое состояние.
Взяв руководство Амороса, они просмотрели атлас.
Все эти юноши, которые приседают, лежат на спине, стоят, сгибают ноги, раздвигают руки, показывают кулак, поднимают гири, сидят верхом на перекладине, карабкаются по лестницам, кувыркаются на трапециях, - все это проявление силы и ловкости возбудило в них зависть.
Однако их опечалило великолепие гимнастического института, описанного в предисловии, потому что никогда они не смогли бы устроить у себя вестибюль для экипажей, ипподром для скачек, бассейн для плавания, или "гору славы", искусственный холм высотою в тридцать два метра.
Деревянная лошадь для вольтижирования, с волосяной набивкой, обошлась бы слишком дорого, пришлось от нее отказаться; срубленная липа в саду послужила им горизонтальной мачтой; и когда они наловчились пробегать по ней из конца в конец, то в виде вертикального столба водрузили на прежнем месте одну из жердей шпалерника. Пекюше взобрался на самый верх. Бувар скользил, падал каждый раз и наконец махнул на это дело рукою.
"Ортосометрические шесты" понравились ему больше, - это были две палки от метел, связанные двумя веревками, из которых одна проходит подмышками, а другая по запястьям рук; и целыми часами он носил этот прибор, приподняв подбородок, выдвинув грудь, прижав локти к туловищу.
Вместо гирь тележник выточил из ясеня четыре колодки, похожие на сахарные головы, с ручками вроде горлышек у бутылок. Эти дубинки нужно выбрасывать вправо, влево, вперед, назад; но, слишком тяжелые, они выскальзывали у них из пальцев, грозя раздробить ноги. Тем не менее они страстно увлекались "персидскими палицами" и даже натирали их каждый вечер воском и суконною тряпкой, предохраняя от трещин.
Затем они стали разыскивать рвы. Найдя подходящий, они упирали в середину длинный шест и, оттолкнувшись левой ногой, перескакивали на другую сторону, затем - обратно. Равнина была пологая, их видно было издали, и крестьяне недоумевали: что за странные два предмета подпрыгивают на горизонте?
С наступлением осени они занялись комнатной гимнастикой, она им наскучила. Отчего не было у них качалки или почтового кресла, придуманного аббатом Сен-Пьер при Людовике XIV? Как было оно устроено, где бы справиться об этом? Дюмушель даже не удостоил их ответа.
Тогда они устроили в пекарне ручные качели. По двум блокам, ввинченным в потолок, проходила веревка с поперечной палкой на каждом конце. Схватившись за нее, один отталкивался от пола ногами, другой опускал руки до земли; первый своею тяжестью подтягивал второго, и тот, отпуская немного веревку, в свою очередь подымался; не проходило и пяти минут, как их тела покрывались испариной.
Следуя предписаниям руководства, они постарались научиться одинаково владеть обеими руками и кончили тем, что временно разучились пользоваться правой рукою. Они сделали больше того: Аморос указывает стихотворные отрывки, которые нужно петь во время упражнений; Бувар и Пекюше, маршируя, повторяли гимн N 9:
Король, справедливый король - это благо.
Ударяя себя в грудь:
Друзья, и корона, и слава, и т. д.
Во время бега:
Мы в стремя ногу вденем!
Помчимся за быстрым оленем!
Да! Мы победим!
Бежим! Бежим! Бежим!
И дыша тяжелее запыхавшихся собак, они воодушевляли друг друга звуками своих голосов.
Одна сторона гимнастики их восхищала: ее применение для спасения погибающих.
Но нужно бы иметь детей, чтобы научиться носить их в мешках, и они попросили учителя достать им несколько ребят. Пти возразил, что родители рассердятся. Они ограничились помощью раненым. Один прикидывался лишившимся чувств, а другой со всевозможными предосторожностями вез его на тачке.
Что касается военных штурмов, то автор хвалит лестницу Буа-Розе, названную так по имени полководца, который взял когда-то приступом Фекан, вскарабкавшись по скале.
Руководясь приведенной в книге картинкой, они снабдили короткими палками канат и привязали его к сараю. Сев на первую палку и ухватившись за третью, нужно немедленно подбросить ноги вверх, чтобы вторая палка, только что бывшая на уровне груди, оказалась как раз под ляжками. Тогда надо выпрямиться, ухватиться за четвертую и так далее. Как они ни раскорячивались, им не удавалось добраться и до второй ступеньки.
Быть может, легче цепляться руками за камни, как это делали солдаты Бонапарта, атакуя форт Шамбре? Для обучения этому примеру Аморос в своем институте располагает особой башней.
Ее могла заменить развалившаяся стена. Они попробовали взять ее приступом.
Но Бувар, слишком поспешно высвободив ногу из щели, испугался и почувствовал головокружение.
Пекюше объяснил это несовершенством их метода: они пренебрегали указаниями, относящимися к суставам, так что им следовало снова обратиться к принципам.
Увещевания были тщетны; из гордости и самонадеянности он взялся за ходули.
Для них он был, казалось, предназначен природою, потому что сразу же воспользовался большой моделью с подставками на высоте четырех футов от земли и, сохраняя равновесие, шагал по саду, словно гигантский аист на прогулке.
Бувар увидел из окна, как он зашатался, а потом грохнулся на фасоль, причем подпорки ослабили силу падения. Когда его подняли, он весь был измазан компостом, из носу шла кровь, лицо посинело, и он думал, что надорвался.
Очевидно, гимнастика не подходила людям их возраста. Они ее забросили, не решаясь больше двигаться из боязни несчастных случаев, и целые дни просиживали в музее, придумывая другие занятия.
Эта перемена режима повлияла на здоровье Бувара. Он очень отяжелел, дышал после еды как кашалот, захотел похудеть, стал меньше есть и ослабел.
Пекюше тоже чувствовал себя "подточенным", кожа у него зудела, а в горле образовались налеты.
- Плохи дела, - говорили они, - плохи.
Бувар надумал пойти в трактир и выбрать там несколько бутылок испанского вина, чтобы починить свою машину.
Когда он выходил оттуда, писец от Мареско и еще три человека несли большой стол орехового дерева к Бельжамбу, которого им поручено было очень поблагодарить от имени нотариуса. Стол вел себя превосходно.
Так Бувар узнал о новой моде - столоверчении. Он посмеялся над писцом.
Однако по всей Европе, в Америке, в Австралии и в Индии миллионы смертных проводили жизнь свою в том, что вертели столы и открывали способы пользоваться чижами, как прорицателями, давать концерты без инструментов, переписываться при посредстве улиток. Печать, в серьезном тоне преподнося публике эти враки, служила опорой ее легковерию.
Стучащие духи поселились в замке Фавержа, оттуда распространились по деревне, и особенно много вопросов задавал им нотариус.
Задетый скептицизмом Бувара, он пригласил обоих приятелей на вечеринку с вертящимися столами.
Не ловушка ли это? Там будет, вероятно, г-жа Борден. Пекюше отправился туда один.