У берега стоял генеральский катер. Сам Муравьев расхаживал по траве, что-то показывая поручику Венюкову. Тот держал в руках картонную папку и водил по ней карандашом - чертил план. За ними, не отрываясь, ходили еще два чина с генеральского катера. Шел Муравьев - шли и они, останавливался он - замирала и свита. Муравьев торопливо срывался с места и быстро шагал вперед - спутники его тоже убыстряли шаг. Это были начальник канцелярии Муравьева и переводчик с китайского языка Шишмарев и полковник Моллер.
- Ну что, Василий Сергеевич, - сказал генерал-губернатор Перфильеву, когда тот соскочил с баржи и поднялся на луг. - Вот здесь и заложим станицу Игнашину. Первую станицу на Верхнем Амуре.
- Подходящее место, ваше высокопревосходительство, - согласился Перфильев. - Мы его с позапрошлого года заметили.
Обернувшись к Дьяченко, генерал приказал:
- Распорядитесь, капитан, вырыть яму и приготовить столб. Поставим здесь знак. А ты, Богдашка, запиши в своем журнале, - сказал он молодому писарю Богданову: - 26 мая 1857 года при устье реки Игнашиной, в шестидесяти трех верстах от станицы Усть-Стрелочной.! Так, Михаил Иванович, выходит по вашей карте?
Венюков подтвердил.
- Ну-с, вот, в шестидесяти трех верстах, записал? Заложена станица Игнашина.
Начальник путевой канцелярии, молодой еще чиновник Шишмарев захлопал в ладоши, его поддержали офицеры.
Линейцы вырыли яму, срубили дерево, обтесали его. На стесе Венюков сделал надпись: "Станица Игнашина". Столб вкопали на берегу, чтобы его сразу можно было заметить с реки.
Генерал снял фуражку, перекрестился и сказал торжественно:
- Первый столб первой станицы!
4
Не выбирал дня старый казак Кузьма Пешков, когда умирать, поэтому и похоронили его в спешке, самые близкие соседи. Да и тем некогда было: кто в сплав готовился, кто сам переселялся на Амур. Уже и плоты с линейными солдатами покачивались на Шилке и Аргуни, ждали переселенцев. Командир оттуда, молоденький подпоручик, заглядение для молодух, каждый день наведывался в станицу, торопил со сборами. Ему, видишь ли, поскорей на Амур хотелось. А попробуй соберись - и то жалко бросить, и другое. Всей-то тяжести, кроме скота, разрешалось брать пятьдесят пудов на семью. Вот и задумаешься, что взять, что оставить. Не на день уезжали казаки - совсем покидали станицу. А тут Васька Эпов бегает, глотку дерет: "Собирайся, паря, мать… Последний срок вам на отъезд - девятое июня!"
Спасибо, линейный подпоручик помог гроб сбить. Прислал двух солдат, и те в полдня управились. Зато чуть не похоронили Кузьму без попа. В Горбицу послать некого, да и все лодки в разгоне. Как раз перед тем, как преставиться Кузьме, был в станице не простой поп, а, сказывают, архимандрит, да ушел с царевым посланником. И уж в самый день похорон зашептались станичные старухи, засуетились, а потом подослали одну бабку к Мандрике. Оказалось, что забрел в Стрелку сивенький поп-раскольник. "Желаете, - говорит, - по старому обряду всего за алтын отпою и все справлю…"
Долго чесался Мандрика, кряхтел, не знал, на что решиться. А бабка наседает, и Марфа ее поддерживает:
- Ты, казак, разреши… Васька, - говорит, - не узнает, сотник Богданов тоже, а покойничку все одно, как его отпоют и соборуют, лишь бы отпели.
- А, была не была, - махнул залатанным рукавом Мандрика и согласился. - Что бабам перечить!
А после похорон на поминках выпил поп лишку и разболтался. Оказалось, что это он мутил мужиков в селе Бичурском и даже подбил их на бунт за старую веру. Добегал об этом слух и до Стрелки. Тогда бичурские раскольники захватили земского заседателя, который хотел арестовать попа. Избили заседателя и заперли в подполье волостного правления. А после почувствовали, что даром это не пройдет, и давай вооружаться. Кто ружье достал, кто топор наточил, кто рогатину приготовил. Так они и встретили роту солдат. Сам генерал-губернатор приезжал усмирять бунтовщиков. Этого попа и пятерых зачинщиков отправили в верхнеудинскую тюрьму. И вот теперь он оттуда бежал и пробирается на реку Бурею, где, по слухам, живут без всякого начальства с давних времен мужики, соблюдая старую веру, за которую страдал еще протопоп Аввакум Петров, тут же где-то в Забайкалье.
Так и оказалось, что взял Мандрика на душу большой грех: связался с раскольным попом, да еще и с беглым. Хорошо, что поп в ту же ночь из станицы ушел, а куда - никто не знает. Пропала той ночью новая долбленая ветка с веслом у сотника Богданова. Сотник-то подумал, что сын его Роман плохо вытянул ветку на берег. Мандрика же догадывался, что уплыл на ней беглый поп, может, и правда - на реку Бурею искать своих старообрядцев.
И добро, что уплыл, Мандрика и так опасался, как бы не разузнало начальство, что был он в станице, отпевал Пешкова. А согласие на это давал кто? Мандрика! Вместо попа теперь в ту верхнеудинскую тюрьму отправить могут Мандрику. А коли так, надо поскорей уезжать. И засобирался казак. Ванюху своего и Марфу прямо-таки загонял.
В первые дни после похорон, когда еще бабы ночевали у осиротевшей Насти, утешали ее разговорами, как-то не подумал Мандрика, что нельзя оставлять девку без призора: своими заботами был занят. Выступать через неделю, а Эпов коня, как обещал, не ведет, коровку комолую Матрена сама доит. И все-таки вспомнил Мандрика про Настю…
Ночью это случилось. Лежал он, не спал, поджидал Ванюшку. Марфа рядом ворочалась. Хотел опять Мандрика над старой подшутить, сказать что-нибудь про Ивана и Настю. И тут его словно подтолкнул кто: а как же быть с Настей? Одна ведь она на всем свете. Одно слово - сирота. И нет у нее никого, кроме соседей. А он, Мандрика, годок покойного Кузьмы. Вместе росли. За одни проказы родители их за уши драли. Заорет на своем базе Кузя Пешков, значит, сейчас начнут драть и Мандрику. Да… Задумаешься.
- Не спишь, Марфа? - спросил он, хотя знал, что не спит жена, лежит с открытыми глазами, тоже о чем-то заботится.
- Какой сон, - отозвалась Марфа и вздохнула.
- Про Наську я вот думаю. Негоже ее тут бросать.
- Знамо дело, - согласилась Марфа, а сама ждет, что еще старый скажет, и Мандрика ожидает, не придумает ли жена что-нибудь. Сказала бы что подходящее, так бы и сделать.
Помолчали старики, повздыхали украдкой, а что придумаешь?
Потрескивал сверчок за печкой. Шуршало что-то под половицами, может, мыши, а может быть, сам дедко-домовой переступал мягкими лапами, отряхивая паутину с сивой, как у попа-расстриги, бородки, чуял, что скоро старый дом покидать придется. Тоже беспокоился: как да что на новом месте будет? Ему и вовсе переезжать неохота. Если Мандрика стар, то дедка стар совсем. Еще Мандрикин дед, переселяясь в Стрелку из Горбицы, привез его в лапте. Тогда и Мандрики на свете не было, и отец его совсем мальцом носился. Понятно, домовому-то какая охота ехать. Забот у него здесь мало. Коней у Мандрики нет, чтобы за ними доглядеть. И хозяевам уход за дедкой какой - раз в год Марфа лепешку ему испечет из свежей муки да под печку на капустном листе подсунет. Он и сыт. Зимой, правда, зябко в старой избе, вот он в стужу и постанывает, охает, то под полом, то в трубе, - мерзнет. А так он ничего, тихий. Только раз и показался за все годы. Это еще старой матушке Мандрикиной, царство ей небесное. Заглянула она однажды под печку, полено сухое на растопку взять, а он сидит, дедко-то домовой на дровишках и брюхо мохнатое почесывает. Матушка-то бойкая была, не растерялась: "Приходи, дедушка, вчера!" - сказала. Он и сгинул. С тех пор никому не кажется. Все, видать, соображает, как это вчера прийти. Казачки прежде-то посмышленее нынешних были.
Правда, батька Мандрикин над матушкой потешался, говорил, что это кот, а не домовой под печку влез. Да кто же его знает, кота али самого дедку матушка видела.
- А что, казак, если нам Настюшку с собой взять? - сказала вдруг Марфа.
- Да как ее брать, в дочки, что ли, аль в работницы?
- Возьмем, а там на Амуре и поженим с Ванюшкой…
Мандрика разволновался, сел. Пошарил трубку. Сунул ее в рот, но сразу же вынул. Худой и легонький, он подергал себя за редкую бородку, а потом стукнул кулаком по острому колену и враз решил, как когда-то курить бросил:
- Счас женим!
- Да ты что, отец, - всполошилась Марфа. - Ночь на дворе.
- Дело доброе желаю исделать, - не отступал Мандрика. - Придет Ванюшка, мы ему об этом и объявим. А Наську поутру и сосватаем!
- Господи, а я подумала, что ты прямо сейчас женить их хочешь.
Ванюшка заявился под утро. Хотя и был он уже служилый казак, а отец у него всего малолеток, побаивался парень родителя. С опаской открыл Иван дверь, тихо пробрался к своей лавке и начал раздеваться. "Спят старики, - решил он, - и мы на боковую". Но Мандрика дремал не дремал в эту ночь, не поймешь, и Ванюшку сразу услышал.
- Иван! - окликнул он.
- Ну, я, - отозвался молодой казак, досадуя: "Начнет, мол, сейчас батя выговаривать и поспать не даст. Сам-то дрых, что ему".
- Слышь-ка, Иван, - заговорил Мандрика, - порешили мы с матерью поутру к Насте сватов засылать.
Молчит Иван, ждет, что отец дальше скажет, а сам думает: "Это у него присказка такая. Скажет сейчас: полуношничаешь все, а нам собираться надо. Узлы вязать. Вон Эпов ни коня, ни корову еще не привел, а ты все носишься. И заботы у тебя никакой в башке нет".
- Что молчишь-то? - начал сердиться Мандрика. - Аль тебе Наська не мила? Что ж тогда все к ней прибиваешься? Невдомек тебе, что деваха-то одна осталась.
В темноте со вздохом шевельнулась мать, видать, рот перекрестила. Понял Иван, что не шутит отец, и от радости замер.
- С ней был? - опять спрашивает Мандрика.
- С ней. А с кем же еще?..
- Ну так как ты думаешь-решаешь?
- Да я хоть сейчас согласный! - вскочил Иван. - Давайте, я к ней враз сбегаю. Предупрежу.
- Ну, ин и ладно. Ну, ин и добро, - помягчал старик.
- Спи ужо, - подала голос мать, - утро вечера мудренее.
На следующий день все и порешили. Не оставалось времени сватов засылать, соблюдать старые обычаи, как надо.
Смазал Иван дегтем сапоги, расчесал Мандрика деревянным гребнем бородку, и пошли они через огород в соседский дом.
Настя не ожидала гостей, стоит у грядки в огороде, подоткнув юбку, тяпает траву в борозде.
- Бросай, красна девица, работу, - поздоровавшись, сказал Мандрика. - Пошли в избу. Дело есть. Есть, есть дело.
- Вы заходьте, я зараз, - бойко откликнулась Настя.
Дом у Пешковых был попросторнее, покрепче, чем у Мандрики, печка с лежанкой поаккуратней. А остальное все так же. У стены лавки. Между двумя окошками на Аргунь - стол. От стены до стены под потолком у печки жердь, одежку зимой сушить. Полка с глиняными мисками да деревянными ложками, а за нее подоткнут еще с весны пучок верб, перевязанный ленточкой.
Сели гости на лавку. Мандрика на посошок оперся, Иван к стене прислонился, ждут. А Настя замешкалась, забеспокоилась. Хотя старый Мандрика часто в их доме бывал, и Ванюшка по делу и не по делу забегал, а тут задумалась Настя: зачем это они? Может, Ванюшка проболтался про их уговор: как только обстроится он с отцом и матерью в новой станице на Амуре, так и приплывет за ней. Вчера ночью они только про это и говорили. "Самое позднее зимой по первому льду прикачу", - обещался Иван. А тут вот пришли. Может, дядька Мандрика против… "Ох, если откажется от меня Ваня, пропаду я".
Робко, будто не в свой дом входила, переступила Настя порог да так, потупившись, и стала, не закрыв двери.
"Ладную девку выбрал Иван, - подумал Мандрика, - не хуже моей Марфы, когда она молодкой бегала".
- Да ты проходи, голубка, проходи, - сказал он. - Или Ваньку стесняешься? Так он у нас не кусается.
Иван тоже собрался сказать что-нибудь веселое, да охватила его непонятная робость, потупился, как и Настя, сидит, молчит, а ведь парень бойкий.
Бьется в оконце ожившая муха, перекликаются на берегу казаки и казачки, собравшиеся в Стрелке из разных станиц в ожидании переселения. Ругают начальство, что загодя на месте не предупредило, сколько пудов груза с собой брать. Только в Стрелке и узнали. А куда добро, что сверх пятидесяти пудов с собой взяли, куда его? Бросать жалко, родных в Стрелке, кому можно отдать, нет. Покупать никто не хочет. Но сюда в хату все эти голоса доносятся как гусиное "га-га". Молчит Настя. Хотела она пройти к лавке и сесть, да ступить не может. Улыбнулся Мандрика про себя: растерялась девка, догадывается, почто пришли, али не догадывается? Тут бы издали, как положено, начать, да времени на окольный разговор нет. А раз такое дело, надо прямо говорить.
- А мы ведь, Настюша, сватать тебя пришли. Вот он, твой жених, - показал Мандрика на Ивана. - Как ты, согласная?
Говоря это, казак думал: "Ой, плохо все, скоро как-то. Обидится еще Настюшка. Да что делать…"
- Ой, дядя, - Настя всплеснула руками и зарделась, - да я совсем согласная!
- Ну, ин и ладно, ну, ин и добро, - даже прослезился Мандрика, растрогали его девичьи слова. - И ты, Настенька, девка добрая, и с родителем твоим мы вот с таких мальцов бегали, - показал он рукой от пола. - Да и Ванюшка у нас не варнак какой. Только ведь переселяться нам надобно.
- И я с вами…
- А не жалко тебе, голуба? Ведь бросать все придется? - Мандрика снова оглядел крепкий дом Пешковых.
- А на кой он мне дом! Мы с Ванюшкой новый срубим.
- Ну, ин и добро! Пошли теперя к матери, свекрови твоей, пусть и она благословляет.
Весь остальной день прошел в хлопотах и заботах. От матери направились к сотнику Богданову: как, мол, быть, можно ли невенчанными ехать?
- Езжайте, - не раздумывая, решил сотник, - а мы вам туда к покрову батюшку из Горбицы подошлем. Он по пути зараз кого окрестит, кого повенчает, кого отпоет. Все справит.
Сотник был рад: не надо заботиться о дочери покойного казака и, вместо одной семьи, теперь можно записать две.
- Ну, тогда, это самое, Кирик Афанасьевич, заходьте вечером на свадьбу, и я прошу, и Марфа моя, и вот молодые. Кланяйтесь, - толкнул Мандрика сухим кулачком в потную от переживаний спину Ванюшки.
- Чо это, паря, ты тут баишь! - сразу сменил милость на гнев сотник. - Завтра отваливать, а он - свадьбу!
- Да как завтра! Мне еще Васька, то есть, господин урядник Эпов, коня не привел и коровку.
Услышав жалобу, сотник побагровел:
- Как не привел? Ну, я его сейчас шурну - враз пригонит. У самого табун коней, а он одну жалеет. А вы, однако, идите, идите. Собирайтесь.
Только начали увязывать Наськину поклажу, как к Мандрикину дому прискакал на жеребчике Васька Эпов.
- Эй, малолеток! - загорланил он. - Получай задарма коня! Шустрый черт! - сказал урядник, соскакивая на землю. - Будешь меня вспоминать. - И, передавая повод чуть не пританцовывающему от радости старику, вполголоса спросил; - Ты сотнику на меня не жалобился?
- Что ты, что ты, я его и в глаза не видел! - слукавил Мандрика.
- А как же коровка? - на ходу подвязывая платок, спешила к казакам Марфа.
Васька Эпов уставился на нее, будто не узнавая, потом постучал черенком плетки по голенищу и сказал:
- Так она на пастбище. Пасется коровка-то. Вот прибежит вечером, Матрена Степановна подоит ее, и пригоним. А уж поутру доите вы… - И, направляясь домой, обернувшись к Мандрике: - Встретишь сотенного, скажи, мол, пригнал я животину!
Но и вечером не пригнала Матрена корову.
- Ничего, - утешал Марфу Мандрика, - припозднилась, видать, по хозяйству. Зато мы утром свово молочка напьемся.
Настя уже считалась своей. Как стемнело, послали за ней Ивана, чтобы ужинать шла да и ночевать осталась - пусть к семье привыкает. Уложили ее спать на лавке. У одной стены дома Ванюшка лег, у другой Настя, а посредине у печки Мандрика с женой, свекор, значит, со свекровью. Разделили молодых. Хоть и жалко их, да ничего не поделаешь, невенчанные. Настюшка, как легла, так и затихла - не слышно ее, а Иван долго ворочался и курить раза три вставал. Черт нетерпеливый.
Поднялись рано. Марфа достала плитку кирпичного чая, хотела заварить, да Мандрика остановил:
- Чего загоношилась? Погоди, Матрена корову приведет, подоишь и сливану нам сваришь. Люблю я сливан, чтоб, значит, заварка была свежая, молочка парного туда, маслица, яичко и посолить как надо.
Но сливаном побаловаться не довелось. Коровку-то Матрена привела да с самых сенец затараторила:
- Бог в помощь, соседушки! А я вам комолую свою пригнала. И покормила ее травкой и подоила, чтоб вам не беспокоиться.
Вот тебе и сливан! Выпил Васька Эпов со своей тощей жинкой молоко!
А вскоре и команда подоспела: грузиться на плоты с имуществом и скотом, устраиваться там, травы свежей для скотины на первый день накосить, а в полдень - в дорогу.
Мандрика попал на плот к уже знакомому подпоручику Козловскому, тому, что присылал солдат тесать для Кузьмы Пешкова гроб. Офицер стоял на берегу и вместе с сотником Богдановым отмечал в реестре: "Две семьи: Мандрики Ивана - служилого казака и Мандрики - малолетка. Четыре души. Одна корова и две лошади".
Сложили на плоту пожитки, привязали и Настиного, и своего коня, рядом корову. Водрузили курятник с курицами. Принесли полкопешки травы. Кажется, все.
- С плотов не отлучаться! - приказал подпоручик. - Через два часа отваливаем.
Ванюшка с Настей устроились на свежем сене. Рядышком так лежат, зубоскалят. И не заботит их, что уезжать, бог знает куда, час пришел. Что теперь они, как те цыгане. Мандрика с Марфой на бревнышке уселись, да не сидится старику. Повертелся он, посмотрел, как грузятся на плоты казаки, загоняют хворостинками глупых телят, как приезжие казаки на берегу завтракают перед дорогой, и подошел к подпоручику.
- Дозвольте, ваше благородие, за дедкой в станицу сходить?
- Как? - удивился офицер. - У вас еще один человек, а у меня записано всего четыре души.
- Да оно… - замялся Мандрика, - это и не душа вовсе, а суседка.
- Не понимаю, - обидчиво пожал плечами подпоручик. - При чем тут соседка? Она что, с вами собралась? Вдова, что ли? И молодая?
- Почто вдова? - Тоже удивился недогадливости офицера Мандрика. - Оно, как бы вам сказать… Суседка - домовой, значит. Коли дедушку не позвать с собой в новое место, прокудить станет. Да он у нас, дедка-то, тихий. Он не помешает… Так я сбегаю, ваше благородие?
Козловский поморгал длинными девичьими ресницами, снял перчатки, которые надел, видать, перед казачками покрасоваться. А так зачем бы ему перчатки, летом-то - в июне!
- Домовой, говоришь? - переспросил он. - Ты что, взять его с собой хочешь? А знаешь, это очень интересно. И я с тобой пойду!
- Так оно бы и хорошо, - замялся казак, - только как он, дедко? Не осерчал бы. Вы хоть и свой, а все-таки чужой человек.
Но восторженный Козловский, которому нравился и этот край, и эти люди, с их наивными обычаями, старинными песнями и преданиями, уже загорелся любопытством.
- Я нисколько не помешаю. Я буду очень осторожен.
- Ну, ин ладно, - с неохотой согласился Мандрика.
Откажи офицеру - он возьмет да и не разрешит сбегать в станицу. А позвать домового надо. Без дедки в дому, все одно, что без тараканов. Жилого духа не будет.