Веригинская кузница слабосильна, но сельсовет обещает помочь инструментом, людьми. Не одна пара рук понадобится. Нужны и мастера и подручные. Коня в стан завести подковать - тоже надо суметь. Николай, конечно, как работал, так останется. Парень толковый. Был бы Илья Антоныч в полном здравии - чего лучше? "Ага, - навострился Илья, - ну-ка, ну, чем теперь подаришь, говорун?"
- Рука в своем деле у тебя набитая, - не останавливаясь, продолжал Рудня. - Поправишься - не откажешь, чай, когда советом удружить, показать, что как надо. Народ тебя уважает, завсегда послушает. Мужик работящий, не чета кромешникам.
- Ладно петь. О себе я сам знаю, - прервал Илья. - Ковать кулакам деньги я чертей в кузню не зазывал.
- В карман себе, видать, тоже много не наковал, - усмехнулся Рудня, - а хворобу нажил. По твоему здоровью кузнечное дело, пожалуй, уж непосильно. Попробуешь опять взяться - хуже не стало бы. Прикинь теперь: ты лежишь хворый, а налог на кузню набегает, платить надо.
Илья слегка приподнятой рукой остановил Рудню, спросил без вызова, незлобно:
- Отбирать решил кузницу, а?
Он грустно поглядел на Мавру и отвел глаза. Она молчала ни жива ни мертва.
- Решать будет правление, - ответил Рудня.
- Знамо, правление. Ну, а власть его полная?
- Это как?
- А так, что его власть отобрать. А чья, чтоб за кузнецом Веригиным кузню оставить? Чтоб ковать ему на общество, как прежде отец Веригина и дед ковали и он с сынами.
- Такого ты, Илья Антоныч, от колхоза не дожидай.
- Я к тому, что ежели над своим двором моя власть, то хочу так решаю о нем, хочу - этак. К примеру, хочу схороню двор-то, хочу спалю.
Мавра ахнула, зажала лицо ладонями. Рудня пристукнул по столу кулаком, отчеканил негромко на низкой нотке:
- С примерами своими ты полегче. Другому кому сболтнешь - наплачешься. Скажут - грозишься петуха пустить по деревне.
Он подождал, испытывая суровым взглядом печальное лицо Веригина.
- Худа тебе в правлении никто не хочет.
- Худа не хотят. А на свалку стащат.
- Опять свое! - с досадой сказал Рудня. - Ты не противничай. Другую работу делать надо, вот что! Должность предлагается тебе, Илья Антоныч. На ставку. Понимающий в железном товаре человек требуется.
- Это где ж потребовалось?
- В сельпо. Наладить надо с мелочью скобяной. Мы на твой счет мыслишками намедни перекинулись.
- В торговца, значит, хочешь меня произвести?
- Торговцев мы скоро вовсе не оставим. Что в городе, что в деревне. Торговали - веселились, - сам повеселев, начал выбираться из-за стола Рудня.
Он охватил бока ладонями, подтянул пояс. Мягко привскакивая на носках валенок - с нередкой у низкорослых, плотных людей живостью, - юркнул в свой овчинный тулупчик, схватил с лавки шапку-ушанку, не прекращая говорить.
- Посчитай, что выходит. Твоя ставка, прибавь Николай сколько выработает, да скинь налог, да Мавре Ивановне своя пойдет плата… Решай. Время не терпит. С меня тоже спрашивают. Забегу днями за ответом.
Он взмахнул шапкой, потряс ее сердито, держа за одно ухо.
- Смотри, кончать надо с хворобой-то!.. Не провожай, не провожай, - еще сердитее тряхнул он шапкой на поднявшуюся Мавру и уже за дверью, из сеней, покричал - Прощевайте! До скорого!..
Было долго тихо в избе после его ухода. Мавра, стараясь не всхлипывать, укромно вытирала щеки. На мужа страшно было взглянуть: знала, покамест сам не заговорит, мешать ему нельзя.
Он смотрел в обледенелое стекло. Уже сумеречнело. За окном февраль, подметая дорогу, натягивал поземкой снежок к веритинским воротам. Чего Илья ждал, все сбылось. Но почему же теперь нужно убеждать себя, что он вправду этого сбывшегося ждал? Почему чудится оно негаданным, нежданным? Февраль - кривые дороги. Скривилась дорога Ильи Антоныча. Метет поземка. Завалит снегом ворота - не отворишь. Не конец ли наступил веригинскому двору? Доконала бы уж скорее немочь, чтоб не видать Илье разорища своими глазами.
Вдруг Мавра осмелилась тихонько подать голос:
- Принесть пойтить капустки, а? Может, поешь? И так же вдруг Илья ответил ей спокойно:
- Вина стакан налей.
- Ой! - вскрикнула она.
- Чего забоялась? Припасла, чай, зелья председателю?
- Кабы ты не повредил себе пуще!
- Клин клином… Да взгляни, может, Николай где за воротами.
- Сейчас покличу, - кинулась Мавра к сеням, на ходу сдергивая с колка платок и повязывая голову.
Так кончился этот день у Веригиных - втроем, всей наличной семьей, выпили они без долгих здравниц и поужинали. Кончился день, и каждый думал свое, но своим-то было у всех одно - за что поднят стакан лютой сивухи? Что увиделось на его мутном донышке - кручина или упованье? Оплакивать ли прошлую жизнь или играть встречу новой?
Назойливо занимал мысли Ильи Антоныча нечаянный случай, о котором узнал он вскоре после свиданья с председателем. От брата Степана, редко дававшего о себе знать, пришло письмо с просьбой о согласии Ильи записать его крестным отцом родившейся у Степана девочки. Лидия Харитоновна - писал брат - не нарадуется на дочку свою, целую жизнь протосковавши по ребеночку, и теперь торопится с крестинами, велит сказать, что нарекают новорожденную Антониной, и ждет от деверя поздравления.
- Гляди-ка! - смеясь, сообщил Илья новость жене. - Лидия поздняка родила! Обогнал меня брат!.. Ну, Мавра, смотри, чтобы наш с тобой поздняк был Антоном, - уже всерьез добавил он. - Степан, поди, тоже сына чаял. В почтение к нашему батюшке назвать собирался. А вышла Антонина.
- Как вышло, так получилось, - обиженно сказала Мавра. - Чай, Лидия куда меня старее. С чего это мне поздняка ждать? Самый раз первенцу быть!
- Ну, старайся, - будто уступая, смягчился Илья.
Он понимал, что шутить не надо бы, но невольно прикрыл шуткой свою тревогу - принесет ли ребенок утешение, которого они с Маврой ждали. Не раз заводил он ту же речь на новую погудку, хоть видел, как жена все больше пугается таких разговоров. Незадолго до родов она совсем, заробела и часто стала плакать. В непрестанном беспокойстве остались позади весна, лето, и, верно, не бывало никогда Веригиным тяжелее, чем в этот год.
Илья, немного поправившись, начал ходить на новую свою работу, в лавку сельпо. Сама работа была нетрудной, ни в какое сравненье с кузнецкой, но ходьба поутру и вечерами отнимала много сил. В непогожую осеннюю пору заночевал он однажды в лавке, чтобы не тащиться по мокряди домой, а на другой день приехавший из Коржиков колхозник привез ему поклон от Мавры Ивановны, наказ приходить домой с подарком повитухе и поздравленье с сыном.
"Наша взяла!"- подумалось Веригину, и он хлопнул по протянутой ему руке, благодаря вестника за радость, хоть и екнуло сердце: не пришлось бы застыдиться своей радости, если вокруг начнут перемигиваться - старшие сыны, дескать, в женихах ходят, а тут, снег на голову, - сосунок! Но Илья сразу же приободрил себя: не старик же он, в самом деле, да и не наздравствуешься на всякий чох!
С этого дня в веригинском доме наступила новая пора. Бывает, что свет проколет иглою тучную толщу неба, зажжет какой-нибудь одинокий пригорок - и сразу далеко по земле откликнутся этому лучу разноцветные краски, где не было их, и сами тучи сменят свою плоскую хмурь на игривые мелкие волны.
Забот прибавилось с появлением ребенка, но тягостное полегчало, мрачное посветлело. Все материнское, что томилось и просило выхода, как по взмаху руки, высвободилось и ожило в Мавре. И хороша она стала, и нежна, и будто сильней самой себя, и не случалось больше дела, которое было бы ей не по нраву. Отец смастерил и подвесил в избе на матицу колыбель, мать окружила ее цветастым положком.
- Здравствуй, Антон Ильич, живи долго, - сказал Илья, отодвинув полог и проверив, каково в люльке краснолицему, морщинистому и сварливому, точно старичок, младенцу.
Счет годам велся теперь у Веригина по меньшому сыну. Старшие только изредка отметят письмецом один-другой праздничный день, да и не тревожат больше отцовскую память. Пока Николай служил в армии и учился в летной школе, он даже приезжал на побывки. От Матвея же подолгу не бывало и слуху. Но время вывернуло все наоборот. Николай, женившись, перестал баловать отца вестями, а Матвей начал словно бы тосковать по деревне, писать чаще, собираясь приехать.
Сперва, однако, довелось приехать к нему в Москву Илье Антонычу, и причиной была все та же старая веригинская болезнь. Она то отпускала, то наваливалась. За здоровьем Илья езживал не раз в Дорогобуж, в Смоленск, наконец дошел до столицы. Лечили везде по-разному, а болело одинаково. Все же Москвой он остался доволен. Тут, правда, не ладилось с ночевками, зато накупил он по магазинам такого добра, что потом к Мавре целый месяц ходила деревня смотреть и щупать мужнины подарки.
Но главное, что Илья привез домой, было заново потеплевшее чувство к сыну. Матвей показался ему больше прежнего дельным, степенным, а уж молодцом таким, которым всякому родителю только бы славиться. Вспомнилось Илье ненароком, как вбил себе в голову мысль о негожем у сына с Маврой, но он засовестился, обругал себя старым чертом и дурнем. На расставании он взял с Матвея слово, что тот по весне непременно побывает в Коржиках.
Одна за другой проходили весны, но ждал Илья напрасно. Нелегко ему было переиначивать свою думу, к невыгоде сына, да, хочешь не хочешь, выходило, что слово Матвея не крепко. Горько было, когда он не ответил на отцовскую жалобу по случаю одной беды, посетившей веригинский двор.
Если всему старому впрямь наступил конец - какие могут быть расчеты на старших сынов? Ходит же Илья Антоныч мимо былой своей кузницы и не поведет на нее даже глазом. Никому она не нужна, и стежка к ней затянулась травою. Шумит вдалеке машинно-тракторная станция, шумят вокруг нее новые люди. И забыл говорить Веригин, что он - кузнец, а шагает, что ни день, к себе в сельпо, на службу, да думает об одном - как бы вывести в новые люди меньшого сынка, ненаглядного Антошу.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Уже пригревало, но Матвей по-прежнему шел в пиджаке. До Коржиков оставалось лесное урочище с деревней, прозванной Дегтярями. В местах этих исстари гнали деготь, с угольных куч в лесу далеко разносило дым и сажу, вся деревня чернела закопченными кровлями неприютных изб.
Пройдя околицу, Матвеи взглянул на Дегтяри, узнавая отвоеванную у леса под огороды и дворы протяженную полосу земли с одной улицей из конца в конец.
Новый дом лучился на ближнем краю порядка, обшитый свежим тесом, очень казистый, а рядом с ним низко ушла в грунт стародавняя избенка, такая темная, словно ее только что окунули в деготь.
Тут Матвей развел руками: перед избенкой стоял неподвижно человек, и в человеке этом нельзя было не признать дегтяря Евдокима. Он смотрел навстречу пришельцу из-под козырька старого, огромного картуза, плоское тело его было вставлено, будто в короб, в засмоленный драповый пиджак, без единой складки, с отвислыми ниже колен полами. Черные оборы обтягивали его худые икры, и только лапти светились новизною лыка, как янтарь. Совсем таким же видел его Матвей, в последний раз на завалинке этой самой избы много лет назад.
- Здорово, дядя Евдоким, - почтительно сказал Матвей, подходя, и снял кепку.
Евдоким тоже снял свой картуз. Еще не сплошь седую гриву его слегка перебрал ветер, он взял в щепотку клок бороды, прихватил волоски губами.
- Это кто ты будешь? Веригин, что ли?
- Он самый, дядя Евдоким, Здравствуй.
- А… Ну, здравствуй, малый.
Он вгляделся в лицо Матвея, потом взыскательно обследовал на нём всю одежду.
- Ишь как оформился, - сказал он и протянул руку с таким видом, будто не произошло ничего примечательного, а увидел он знакомца, которого видит изо дня в день. - К отцу, значит?
- К отцу.
Евдоким шагнул к завалинке.
- Примаялся, поди. Отдохни.
Они сели рядом. Матвей молчал, ожидая расспросов, сам думая - о чем спросить.
Из новых соседских ворот выскочили вперегонки двое мальчуганов, лет по семи, добежали до середины дороги, заметили Матвея, остановились, пошли тихоньким шагом, огибая Евдокимову избу дальше и дальше.
- Вот я вас! - вдруг сильно хлопнул картузом по коленям Евдоким.
Мальчики по-заячьи дали стрекача назад к воротам. Матвей засмеялся. Евдоким чуть приметно усмехнулся, сказал:
- Ты как подошел, я тебя враз угадал. Не иначе, думаю, веригинские кусанцы… зубы-то… В родимые, значит, края пожаловал. Гостем.
- Отпуск вышел.
- Понимаю. Посмотреть, как сеем, косим, харчей просим… С отцом-то давно не видались?
- Четыре года, как он в Москву приезжал, к доктору.
- Слыхали. Куда, сказывал, супротив нашего Дорогобужа Москва-то.
- Попространней, - улыбнулся Матвей.
- Я и говорю… У хозяина работаешь?
- У хозяина. Машину вожу.
- Сам-то не ходит? Хозяин-то.
- Не хуже нас с тобой.
- Важность, значит, не допускает. Понимаю… Слыхать, ты и Ныркова Тимофея к месту определил, где сам?
Матвей насупил брови.
- Тоже отец рассказал?
- Народ знает. Нынче Москва песни играет, а Дегтяри притопывают.
Евдоким постучал лаптями об землю, тонко улыбнулся Матвею.
- Во как у нас. Видал, шесты на избах? Как чуть чего - нам известно.
- Нырков против прежнего совсем другой, - сказал Матвей. - И бороду сбрил.
- У меня вон она, борода-то, - чего в ней укроешь? Какой есть. Злобу не сброишь… Обидели Тимофея коржицкие. Куда податься? В город. Город всех подберет.
- Нырков не в городе, он дачу сторожит.
- Все то же. Жалованье схватил - сейчас в булочную. Иль за щиблетами, как у тебя…
Евдоким подвинулся к Матвею. Матвей близко увидел его лицо, исчерченное крестами морщин, красноватые веки, подернутые слабой слезой.
- Объясни мне, малый. Чего это народ все в город да в город? Одни города, что ль, останутся, теперь, а?.. У кума моего девчонка. Отвез ее учиться. Выучилась. Он - за ней, хотел ее домой. Она ему - что, говорит, дура я далась, семилетку кончила - в колхоз ехать! С моим, говорит, середним образованием, где хочу - меня примут. Во как! И поди-ка, вышло по ее: в Дорогобуже на почте через окошко командовает… Не ради деревни народ учится.
- У тебя ведь сын был, ровесник мне, он где? - спросил Матвей.
Евдоким показал на ворота, откуда опять жадно зарились во все глаза мальчонки.
- Внучата мои, - ласково сказал он, - погодки Васильевы.
- А сам Василий?
- Техником в Смоленске, дома строит. Вот и себе какую хоромину срубил. Васильева изба-то. Прошедшим летом поставил. Сноха на нас со старухой глядеть не желает. По пятистенке знай похаживает, слушает, про что радива играет.
- Что же он тебе-то избу не поставит?
- Может, ты своему отцу приехал ставить? - сердито спросил Евдоким. - Тулуп сосновый он мне сколотит, как на погост провождать… Прислал на святки письмецо, - с Новым годом, пишет. Ему - новый, а кому старый… Смотри, в чем хожу!
Он опять, но уже невесело топнул ногами по тугой земле.
- Лапотки завидные, весеннего лыка, - с улыбкой одобрил Матвей.
Евдоким отвернулся, вздохнул.
- Вот и видать - деревней учен, городом переучен. Осенние лыки супротив весенних на десять дён носче… Да и не бывал я с осени в лесу. Внучат водил в орехи. По-стариковски.
Он поднял голову, взгляд его ярче блеснул слезой. Вздернутая кверху борода, совсем белая над кадыком, перисто зашевелилась, когда он пожевал губами, и стало видно, что у него почти нет зубов.
- А разве больше не гонишь дегтя? - спросил Матвей.
- Дался мне деготь! Сколько живу - чертом хожу. Пора, чай, отмыться.
Евдоким обернулся лицом к Матвею, щеки, виски, переносье сморщились у него от неожиданно задорной усмешки.
- На кой леший тебе деготь? Небось свою машину маслом смазываешь?.. И мы не плоше людей. Слышишь, за лесом трактор фукает? А телеги колхозные о трех колесах. Мазать-то нечего…
Подумав, он вымолвил самому себе: "Деготь!" - потом толкнул Матвея плечом и вдруг оживился.
- Дочь у меня в Калуге за слесарем. Хороший мужик. Бойкий до заработка - страсть! Домишко у него за Окой. Знаешь Калугу? Сейчас как через мост - выселки. Ну, при домишке огород. Корову держат… Так дочка обещает забрать меня с матерью к себе. От мужа, говорит, есть полное согласие. Хороший мужик, нероженый, а лучше сына, зять-то мой…
Матвей засмеялся.
- Выходит, тебе тоже неохота век вековать у себя в Дегтярях?
Евдоким глянул на него недоверчиво, но тотчас лицо его опять сморщилось, он рассмеялся частым, едва слышным кхеканьем, разинув пустой рот.
- Ты что же, малый, думал, хитрей молодых никого нету? Кхе-хе!
Они со смехом всматривались друг другу в глаза, довольные, что вполне высказались.
Помолчав и покашляв, Евдоким слегка привалился к Матвею, навел на свое лицо строгость, доверительно снизил голос:
- Чай-поди, самого тоже видал? В Москве-то?
- Видал. Когда еще на грузовом транспорте работал. С демонстрацией по Красной площади ехал, на трехтонке шар земной вез. С флагом. Ну, и близко вот так вот его видел.
- Как до Васильевых ворот? - показал Евдоким и, когда Матвей подтвердил, дважды покосился на ворота, прикидывая расстоянье.
- Ну как он?
- Что - как? - переспросил Матвей. - Помахал нам рукой, мы и поехали.
- Сами не помахали? Ему-то.
- Еще как!.. Я, конечно, дистанцию держал, за рулем сидел. В шару.
- В самом шару?
- Ага.
- А каким манером ты его из шара видал?
- Окошечко было. Не то я весь бы народ передавил. Разговор был серьезный, и Евдоким не торопился с вопросами, обдумывая, все ли сходится.
- Ну, а чтобы потолковать?.. Не приходилось?
- С кем это? - спросил Матвей, заглянув ему в пытливо сощуренные глаза.
- Ну про кого говорим! - вдруг нетерпеливо ответил Евдоким.
- Ишь чего захотел! - рассмеялся Матвей. Отворилась калитка, и оба они посмотрели назад.
Со двора, держась большой бородавчатой рукой за черную верею ворот, выглядывала старая женщина. Тяжелый подбородок, обросший пухом, оттягивал книзу ее челюсть, приоткрывая рот, и лицо ее казалось недоуменным.
- Вот, мать, - сказал Евдоким, - смотри, кто пожаловал. Не признаешь? Веригинский старшой.
- Поди-ка, - сказала женщина ровным басистым голосом, но не изменяя недоуменного выражения лица.
Так же как Евдоким, она изучила медленным взором одежду Матвея, посмотрела на чемоданчик, покачала головой и, отняв руку от вереи, сложила накрест под грудями крупные свои кисти.
- В сам деле ведь, никак - Матвей? - без всякого участия спросила она.
Веригин поднялся и, смутившись безразличием хозяйке, приветил ее:
- Здрасте, тетенька… как зовут - запамятовал.
- Москва память отшибет! - весело сказал Евдоким. - Ненилой зовут, по отечеству - как тебя.
- Извиняюсь, - поклонился ей Матвей. Она ответила ему поклоном.
- Из Москвы приехал сынок-то, - сказал Евдоким с оттенком гордости то ли за гостя, то ли за себя.
- Поди-ка, - повторила хозяйка.
- Чем будешь угощать-то, мать?