Она не слышит под ногами землю. Вес тела исчезает. Вперед. Вон что-то вроде строений. "Ты ведь одна. Выбирайся сама", - повторяет без перерыва мысль. Вот какой-то забор. Перепрыгнуть? "Не останавливайся, не выбирай, выбора нет". Есть! Выбор есть. Вон чуть в стороне - ворота. Они закрыты. Раскрыть их! Со всего разбегу и всем телом - в решетку ворот. Они не поддаются. Их створы сцеплены, закручены чем-то железным. Проволока. Раскрутить, сбросить ее! Не пускает засов. Вытащить, выломать его! Силы безмерны, в них все спасенье. Вперед.
Тут, за распахнутыми воротами, - наезженная, крепкая дорога. Бег становится полетом. Длинный дом без единой двери тянется вдаль. И поодаль от дома, в самом конце его, одиноко стоит красноармеец. Он при винтовке. Неподвижен. Голова поднята. Свободной рукой он притеняет лицо от солнца. Каких-нибудь двадцать шагов до него. Десять. Пять. Два последних шага - и крылья ли, ноги ль приносят к нему Анну Тихоновну. Она падает - нет, повисает на нем, прижавшись щекой к его мокрой от пота гимнастерке. Он не шевельнулся. Он смотрит вверх. Ее глаза сами собой следуют его взгляду.
Самолеты изменили строй - они тройками, похожими на рогатки, облетают все, что видно окрест, примериваясь и выискивая цели. И потом сразу - ни неба, ни земли. Встают и судорожно развиваются сыпучие столбы извержений там, где бежит народ чистым полем, и там, где верста за верстой кучатся по тракту машины, телеги, орудия со своими статными конями и артиллеристами на передках, где под кузова машин и телег забрались со своими малышами и младенцами матери.
Анна Тихоновна считает взрывы. Она сбивается со счета. Она ждет взрыва, который кончит собою всё. Но он медлит, этот последний, этот назначенный одной ей, этот ее взрыв. И она сильнее, сильнее сжимает в руках странно неподвижное раскаленное тело человека, приросшего со своей винтовкой к почве. "Нет, ты не одна, - говорит ей упорный голос, - не одной тебе назначен последний взрыв. С тобою вместе ждет его человек, который держит тебя. Обними его еще крепче. Держись за него. И держись, как он".
Кажется, реже сотрясается воздух. Когда же, когда последний взрыв? Реже, реже. Вот всего только один, и чудится - далекий. Еще один, и еще дальше. Уходят, исчезают перекаты гула. Глохнет воздух. Земля опять начинает отделяться от неба. Неужели последний взрыв уже был? Неужели он не назначен ни ей, ни человеку, который ее все время держит?
Человек, не торопясь, разжимает, разводит руки Анны Тихоновны, высвобождает себя из ее незваных объятий.
Она видит лицо красноармейца - юноши, нет, мальчика! - так светится навстречу ей это неожиданное лицо, омытое струящимся потом и все в трепете необоримых чувств, точно лицо ребенка, залитое слезами и уже готовое озариться улыбкой радости. Она порывается что-то сказать ему, но нет ни голоса, ни слов, и она хочет вновь обнять, прижать его к своему сердцу - уже от счастья, а не в беспамятстве ужаса. Но красноармеец с маху вытирает рукавом свое лицо. Оно вдруг становится иным: поджаты губы, сузились глаза, дрогнули ноздри. Нет, это не мальчик, не юноша.
- А ну, проходи, гражданка, - говорит он сухо. - Здесь нельзя…
Он делает шаг назад и вместе с шагом припечатывает приклад винтовки к земле у своего сапога.
Тогда Анна Тихоновна иссушенным ртом натужно выговаривает и потом почти шепотом продолжает лепетать единственное слово, все повторяя и повторяя его:
- Спасибо, спасибо… Спасибо, спасибо!
Он круто отворачивается от нее. Она должна, должна добавить к своему лепету хотя бы одно лишь слово, одно. Но у нее дергаются, дрожат щеки, подбородок, и она не может справиться с собой. Она смотрит красноармейцу в прямую его спину с раздвинутыми лопатками. Он по-прежнему неподвижен. Теперь она знает, почему он прирос тут к почве со своей винтовкой. Он не сойдет с поста, пока не явится его сменить заступающий. Пусть слилось небо с землей, - он выполнил долг, остался на месте. Он принял на себя и другой долг - долг сильного перед слабым, в беде потерявшим над собой волю. Он не дал и не даст слабому упасть.
- Товарищ! - вылетает у нее наконец тихое слово, которого недоставало ее благодарности.
Красноармеец оглядывается на нее, молчит. Жестко сведены брови, опущена голова. Анна Тихоновна кланяется ему быстрым поклоном. Еще раз с поднятыми руками тянется к нему. Но он отрывистым кивком указывает на ворота, и ей понятно, что он требует: ступай, откуда пришла! И она идет.
Она идет скорее и скорее к растворенным настежь воротам, за которыми непроглядно дымится пылью пространное поле;.
Вдруг ей кажется - что-то шевельнулось обочь дороги. Она останавливается. В примятых зарослях чертополоха, в канавке, скорчился человек. Она видит сгорбившуюся спину в синей рубахе, седой затылок и торчком над затылком, точно заячьи ушки, концы завязанной косынки в красных горошинах. Ну как же, как же, - это курносенькая актриса сердобольно дала Цветухину свою косынку - подвязать раненую руку, и сама Анна Тихоновна наспех затянула, узел на его шее, как только разместились в грузовике!
- Егор Павлыч! - зовет она.
Так вот где было ее место в эти нещадные минуты бомбежки! Зачем она отступила от своего долга? Зачем оставила Егора Павловича? Что с ним? Она зовет его еще раз, боясь подойти ближе.
Он осторожно выглядывает из канавки, протягивает руку:
- Помоги-ка… Я тут обстрекался в крапиве.
Он искательно улыбается, будто ему нужно замять какую-то смешную неловкость: Да и не пришло ли время улыбнуться, хотя бы тому, что уже не существует ничего неловкого, ничего смешного? К тому же и он и Анна Тихоновна насквозь видят друг друга.
- Не бросай меня, - говорит он с той же нелепой улыбкой на дрожащем лице, наперед зная, каков будет ответ.
- Никогда, никогда! - восклицает она в порыве странного сочувствия к нему и стыда за себя.
Он опирается здоровой рукой о ее плечо. Они подходят к воротам, и тут, словно на что-то наткнувшись, она отступает и глядит в землю.
Растянутая спираль толстой проволоки и рядом деревянный брусок валяются на дороге. Откуда взялась у Анны Тихоновны небывалая сила - размотать эту проволоку, выбить этот брус из-железных скобок ворот? "Если силу породил страх, - внезапно приходит ей на ум, - что же тогда? Значит, нет страха - нет и сил? Ах, ведь это совсем не так", - сбивается она, изумленно переводя взгляд на свои тонкие пальцы.
- Я тебя почти догнал, когда ты сюда ломилась, - говорит Цветухин.
Вся в набежавших мыслях, она молчит, - да это и не мысли даже, а так, коловращение какого-то вопроса, который переиначивается на неосмысленные лады. "Может, у меня есть совсем иная сила? - спрашивает она себя. - Но такой силы, как от страха, не было и нет. Страх - самая большая сила. Эти изверги убивают нас от страха. От своего страха. Им страшно, и они убивают. Ах, вздор!" - опять останавливает она себя.
- А наших нет и нет, - говорит Цветухин.
- Каких наших? Вздор! - отзывается Анна Тихоновна, все продолжая спорить сама с собой. "Это вздор, что страх. Это одиночество. Не на кого рассчитывать. На одну себя. Вся сила в одиночестве. Если каждый положится на одного себя, он в десять раз сильнее… И все не то, не то!.. Зачем только бегут все вместе? Я не добежала бы до красноармейца, если бы - с Цветухиным; Он обессилел. Боже мой, как можно было его бросить? Не раскрой я ворота, он так и остался бы в поле. Его убили бы. И меня тоже. Как всех…"
- Егор Павлыч! - неожиданно вскрикивает она. - Что же там со всеми? Чего мы стоим?
Наверно, оба они эту минуту одинаково боялись выйти за ворота, точно за какой-то заговоренный порог, и вдруг пошли, пошли, набавляя шаг, открытыми ртами хватая горкло-палящий жар полудня.
Над полем зыблется туман от истолченной в порошок земли. Желтый свет, струясь, пробивается вниз. По сторонам мелькают тени. Вон кто-то бежит, кто-то плетется вперевалку, кого-то медленно несут. Звуки слышнее и слышнее. Надсадный голос выталкивает из груди приказанья. Женщина причитает, как вопленица у разверстой могилы. Взвизгивает пронзительно ребенок. Плачи, плачи наступают издали мучительным хором, и вблизи кто-то хрипит.
- Дети! Слышите? Скорее! - задыхаясь, торопит Анна Тихоновна отстающего Цветухина.
Но оба они вдруг останавливаются.
Небо - источник земной радости, краса жизни, теплый покров человека, - небо стало злобным вором и врагом. Опять близится гул, и воздух дрожит в нарастающих его волнах. Бомбардировщики показываются в светлой синеве. Растопыренные крылья растут, и вырастает их число. Неужели они обманно скрылись, чтобы вернуться, лишь только развеется пыльный туман и люди в поле станут видны? Они вернулись, чтобы убить живых, добить недобитых. И небо сейчас рухнет на землю, чтобы разрушить ее.
Анна Тихоновна опять бежит. Ей кажется, она бежит назад, бежит туда, где ее спаситель. Прильнуть к его мокрой, потной гимнастерке, обнять его, прижаться и ждать, ждать, когда все кончится, пронесется, когда снова земля отделится от неба. Только он - этот мальчик и богатырь, только он один убережет ее от смерти. Никто не видит, как она бежит за своей жизнью от смерти. И где же, где те ворота, к которым она безоглядно мчится и за которыми - ее жизнь?
- Ложись! - доносится до нее слабый, но страшный голос.
Она быстро озирается. Поле пусто, люди исчезли - прилипли, наверно, к земле. И по пустынной земле скользит, разрастаясь, огромная серая тень растопыренных крыльев, с коротким, словно обрубленным хвостом.
- Ложись! - кричит Анне Тихоновне бегущий за нею Цветухин.
Она уже не слышит голоса, но видит, как Егор Павлович скрывается где-то между наваленных куч мусора, и сама, споткнувшись о мусор, куда-то летит или все еще бежит, бежит без остановки.
Так было…
Сознание вернулось к Анне Тихоновне с ее стоном от боли. Это не было тем обычным сознанием, которое является с пробужденьем на смену отошедшим снам. Призраки еще жили рядом с действительностью, и то казалось Анне Тихоновне - она в самом деле пишет Наде письмо и смотрит из окна московской гостиницы, как поливают улицу, то словно бы во сне видит красноармейца на посту, и он отворачивается он нее, и она хочет ему что-то крикнуть и не может.
Но забытье постепенно отступало перед болью.
Анна Тихоновна лежала ничком. Вплотную перед глазами ее, когда они открылись, высилась груда щепок, стружек, комьев извести с кирпичной крошкой. Ее щека прижималась к этой груде, но боль лица была слабее ломоты, тяготившей голову и тело. Насилу повернувшись на бок, она приподняла голову и увидала на мусоре кровь. Щеку саднило. Она пощупала ее. Пальцы сейчас же склеились. Но она как будто осталась безразличной при виде крови, попробовала сесть, и не могла. Прислушиваясь к отдаленным крикам, она старалась понять - те ли это голоса, хор которых слышался, когда она вышла через ворота в поле с Егором Павловичем, или же это новые плачи и вопли? Почему она лежит, придавленная ноющей тяжестью к земле? Упала ли она сама или кто-то ее толкнул? Почему она разлучилась с Егором Павловичем? И где он теперь, Где?
Она наконец одолела боль, согнула колени, обхватила их и села. Кругом дымилась пыль, вверху бледно-желтая, светящаяся, снизу почти непроглядная.
Вдруг сбоку и совсем близко от себя она увидала Цветухина. Он сидел на такой же, как она, куче строительного мусора и, глядя на Анну Тихоновну, медленно потирал подвязанную руку. Они понимали, что видят и узнают друг друга, но молчали и долго не двигались.
Потом Цветухин встал. Он шел к Анне Тихоновне, высматривая, где ступить, будто не доверяя земле. Подойдя, он с тем же недоверием вглядывался в ее лицо.
В это время слышнее стали автомобильные гудки. Он показал в ту сторону, откуда они доносились, и так же молча, одним жестом дал Анне Тихоновне понять, что надо идти. Ей все же не хватало сил подняться. Он подал руку. Она исподволь начала подтягиваться, вставая. Какой-то момент они держались как дети, которые приготовились покружиться, и тогда руки их чуть-чуть не расцепились, и отчаянное усилие исказило их лица. Но и тут они не вымолвили ни слова, и немота все так же продолжалась после того, как Анна Тихоновна уверилась, что может двигать ногами. Если бы что-нибудь сказалось в эти минуты словами, то разве только изумленье, что перенесенного было все еще мало, чтобы умереть.
Они брели полем. Она изредка покачивалась, и он останавливался, чтобы удержать ее. Повременив, они опять трогались вперед. Пыль разрежалась. Все лучше становилось видно. Голоса резче долетали до слуха.
Они обходили воронку с выброшенной из глубокой пасти чистой глиной, когда на другой стороне ямы появился человек, который что-то нес. Он обогнал их, маршем отмеривая крупный шаг. Неожиданно он стал. По-прежнему держа свою ношу, немного нагнувшись, он смотрел в землю. Но почти сразу, как он остановился, кто-то крикнул:
- Не оглядываться!
Человек кинулся с места, и Анна Тихоновна увидала свисавшие у него через руку легкие ножки ребенка: в лад с быстрым бегом удалявшегося человека они подскакивали в воздухе.
Этот ребенок - раненый или мертвый - поднял ее силы, она опомнилась, и происходившее окончательно отделилось от того, что ей мерещилось, когда она приходила в себя после беспамятства. Отстранив руку Цветухина, она сама повела его.
На том месте, где только что стоял человек с ребенком, лежала женщина. Над нею нагибался красноармеец - коротенький, с плечами и спиной как шар. Это его команда раздалась - "не оглядываться", и сам он не мог не оглянуться, и стоял теперь неподвижно, уткнув кулаки в колени, и против него остановились Анна Тихоновна с Цветухиным и тоже глядели на женщину.
Она лежала навзничь, и что в ней, прежде всего, бросалось в глаза - был ее вздутый беременный живот, туго обтянутый яркой шотландковой юбкой. Распростертые голые до плеч руки вдруг отрывались от земли и, согнувшись в локтях, плавно складывались на высокой груди, чтобы через секунду опять раскинуться, упасть на земли и потом снова медленно скреститься на груди. В движениях этих, которые все повторялись, особенно когда руки откидывались на стороны, заключена была не только мука, но, казалось, необыкновенное удивление. Серое лицо женщины, с завалившейся книзу челюстью, было неживым.
- Отходит, - сказал красноармеец одному себе и распрямился, снял пилотку, обтер ею взмокшее лицо. - Катком проехали по народу, - все так же тихо договорил он и, вдруг оглядываясь, взмахнул рукой, закричал: - Ребята! Ко мне! Двое! Двое ко мне!
Невольно обернувшись, Анна Тихоновна увидала ворота, за которыми она выстояла первый налет и откуда сейчас выбегали несколько бойцов, рассеиваясь в поле поодиночке.
- Ну, чего стали? - голосом, привыкшим по-старшински командовать, сказал красноармеец, - Ноги держат - шагайте до тракта. Раненых берут на машины.
Он показал, куда идти.
Снова Анна Тихоновна взяла Цветухина под руку - наступал ее черед быть ему поддержкою, как он был ей поддержкой, когда ее силы истощались. Она была не одна и уже знала, что вдвоем они не дадут уснуть своей воле к жизни.
Жить, жить! - никогда еще с таким упрямством не требовала жизнь борьбы за себя и никогда не испытала Анна Тихоновна такой власти этой борьбы, какими были сейчас упрямство и власть измученного, изломанного ее тела. Жить, жить! - твердило оно почти ожесточенно и с тем большей злобой, чем беспредельнее виделись вокруг людские страданья, грознее, уродливее витала повсюду смерть.
Шоссе было засыпано выбросами грунта от взрывов, обломками, осколками грузовиков, повозок, камнями и растерзанным беженским скарбом. По канавам и дальше в стороны от них торчмя высились перевернутые машины, валялись опрокинутые лафеты с орудиями. И вое же в этих хаотических следах, оставленных судорогами земли, среди тел убитых, рядом с искалеченными, обессиленными, потерявшими ясность ума людьми, - все же там и тут шевелились, выкарабкивались из хаоса уцелевшие машины; перепрягались лошади; несли, вели раненых, помогали друг другу перевязаться, подобрать с земли, что может как-нибудь изгодиться человеку. Все громче треск моторов врывался в людские стоны, глушил их и шумом своим будто звал народ продолжать судьбою вынужденный исход: уже толпились женщины с детьми в очередях перед готовыми двинуться грузовиками, хлопотали о порядке добровольцы-распорядители.
Последнее, что Анна Тихоновна увидела на этом поле смерти, было кольцо артиллерийского расчета вокруг подыхающей лошади. Грязный тяжелый круп с поджатыми ногами и откинутым, слипшимся от крови, коротким хвостом не двигался, а конь все сучил передними расползающимися ногами, силясь подобрать их, чтобы приподняться. Голова его то отрывалась от земли, то падала и, наконец, высоко вскинулась на вытянутой шее. В этот момент стоявший ближе всех командир вынул из кобуры пистолет, наставил коню в ухо и подряд дважды выстрелил. Голова рухнула наземь, ноги выпрямились, дрогнули. Конь утих.
На эту смерть Анна Тихоновна глядела из кузова грузовой машины, набитого ранеными, куда ее усадили вместе с Цветухиным. Она следила за лошадью пристально, не отрываясь. Она понимала, что это сильное, красивое животное надо было пристрелить. Понимала, что его гибель должна вызвать у нее жалость. Но она не могла и не старалась понять, почему не испытывает ни жалости к погибшему коню, ни страха, что на ее глазах его убивают. Она смотрела на него как слепец. Все в ней сосредоточилось на том, чтобы не дать рассудку пошатнуться.
Она взглянула на Егора Павловича, и встречный его взгляд отозвался тем же упрямым чувством самозащиты, которое властвовало над ней. Она увидала в растрепанной белой гриве Цветухина запутавшуюся щепку, аккуратно вытянула ее, отрывистым движением пальцев отряхнула от сора его волосы и потом начала приглаживать свои…
Часами двумя позже их грузовик после проволочки в городе Кобрине добрался с колонной машин до поезда, отведенного далеко от станции; он принимал раненых летчиков с разбомбленного Кобринского аэродрома, и вокруг него быстро набухали толпы беженцев.