Пастухов чертыхнулся, распахнул дверцу, вылез. Он стал тоже спиной к машине, не упуская из вида милиционера и ожидая, что тот вот-вот должен, говоря его языком, принять меры. И правда, милиционер вдруг поднял над головой, а потом вытянул вбок руку, перекрыв одну сторону движения. Пастухов решил было, что дело теперь явно за грузовиком и тросом, но ошибся.
Посреди дороги маршем близилась к милиционеру колонка красноармейцев. Дойдя до него, она по команде начала поворот на перекрытую сторону и зашагала к приземистому дому с вывеской "Фабрика-кухня". У подъезда дома строй сломался. Почти сразу от кучки отделился один красноармеец и побежал назад через дорогу, то ловко ныряя, то останавливаясь перед носом двинувшихся машин.
Пастухов увидел играющее ярким оскалом лицо, мигом признал в подбегавшем Веригина, да только и мог выговорить:
- Матвей!
Он тряс ему руку, быстро мигал, не отрывая взгляда от сияющего его лица, чувствуя, как все, что накипало в груди, разряжается удовольствием.
- Бедствие терпите, Александр Владимирович? Я сразу увидел вас, - весело говорил Веригин. - Да сержант сперва ни в какую! Я ему объясняю, что это моя на дороге стала, - Матвей тряхнул головой на машину, - надо, мол, помочь. Ну, ясное дело, шофер шоферу кум. Валяй, говорит, чтобы только раз-два. Нас который день сюда обедать водят. Ни за что не пустил бы сержант, а с обеда - ничего, валяй, говорит, коли с пустым брюхом хочешь остаться, - это он так, для строгости.
Обрадованная и пристыженная своей незадачей, бросилась к Матвею Юлия Павловна и тоже горячо жала ему руку, лепеча о зажигании, которое в полном порядке, но почему-то, однако, теряется.
- Не должно быть, - веско отвечал Веригин, - Я вам, Юлия Павловна, говорил, подача у нас шалила. Не поспел я перед уходом заняться. Взгляну.
Все у него заладилось, как у хозяина, который отлучился из дома и через часок вернулся продолжать неконченую работу. Когда он продувал насосом бензопровод, снова подошел прилично неторопливый милиционер.
- Моя, - осведомил его Матвей, опять кивком показывая на "кадиллак". - Сколько лет водил. Да пришло время… - И он провел, для понятности, рукою от своей пилотки к сапогам.
Милиционер понаблюдал за его работой, покосился на Юлию Павловну.
- Любители! Все в одного, - невозмутимо сказал он чуть в сторонку и удалился на свои, как видно, обычные пять шагов. Мотор ожил. Веригин сел за руль, отвел послушную машину к тротуару. Тут приспел разговор по душам, и Александр Владимирович спросил, где же Матвей стоит и получил ли уже назначение. Веригин улыбнулся.
- Стоим в городе Энске. А направление, надо ожидать, будет в энский полк энской дивизии.
- Прямо секретная особа! - восхищенно сказала Юлия Павловна. - Нет, правда, где же вы?
- До прошедшей недели был на гипподроме.
- Как так? В кавалерию, что ли, попал? Что там, на бегах? - удивился Пастухов.
- Гараж! - со смехом сказал Веригин, но сейчас же нахмурился. - Попал я по специальности, в автомобильную роту… словом, одной части. Приказом командируют в тот же день наших ребят на приемку машин. И меня с ними. Приемка на бегах. Машины идут с утра до ночи. Всех что ни есть марок. Из учреждений, от торговой сети, а которые, вот, как наша, от личных владельцев. Одним словом, мобилизация. Весь транспорт согнали. Со всей, почитай, Москвы. Шоферы руками разводят - вот это гараж! Из конца в конец весь гипподром. И все гонят. А как приказали наряды давать на выезд, которую куда, - тут началось!.. На весь гипподром нашлось одно ведро. А половина машин без воды - жара парит страшенная. И кран всего только один подходящий, на конюшнях. У него давка. А из-за ведра - чуть не до драки… Запомнят шоферы московские бега!
- Черт знает! - воскликнул Пастухов, с досадой хлопнув себя по коленке.
Веригин вдруг, точно заговорщик, тихо и крайне озабоченно спросил:
- Нашу еще не истребовали?
Вопрос задавался, вероятно, не без лукавства. Заметив, что у Юлии Павловны на секунду перехватило дыханье, Веригин добавил:
- "Кадиллак" один тоже доставили на бега. Как миленького. Похуже нашего будет…
- Сдавать придется? - спросил Пастухов, и опаска послышалась в его голосе.
- Да ведь сдают… Насчет нашего - что может остановить? Иностранная марка. Запасных частей, сами знаете, никаких. Начальники, конечно, могут позариться. Им что! Поездил - бросил. Но если вам похлопотать - может, и не заберут.
- Разумеется, будем хлопотать, - словно опомнившись, спохватилась Юлия Павловна. - Я понимаю - грузовики или, пожалуйста, "газики", "эмки". Но к чему на войне "кадиллак"?
- Сгодится, Юлия Павловна. Текущий момент нынче такой, что все сгодится. Вроде - куча мала.
Веригин сказал это шутливо, но и наставительно, так что обидеться было нельзя, а посмеяться - неловко. Он тотчас заторопился:
- Бежать надо. Не то и впрямь оставят меня без приварка.
Уже распрощавшись и захлопнув за собою дверцу, он просунул голову в окно.
- Конечно, если не обидитесь, Юлия Павловна, с просьбой я. Есть у меня охотничьи сапоги хорошие. Подкладка меховая. Жена скорей всего тоже как бы не уехала куда с заводом co своим или что другое. В комнате сапоги оставлять - неверное дело. Пропасть могут. Вещь ценная. Сохранить бы. Да еще носильное какое, из нового. На случай, если вернусь, конечно… Так, может, позволите - в доме у вас, чтобы полежало где? Пока, конечно…
- Матвей Ильич! - растроганно вскрикнула Юлия Павловна. - Да приносите, присылайте, хоть сапоги, хоть что еще! Какой может быть разговор!..
- Очень даже благодарен! - как-то неожиданно по-военному отозвался Веригин и вытянулся, взяв под козырек, перед машиной.
- К лицу, к лицу вам форма, Матвей Ильич! - совсем расчувствовалась Юлия Павловна.
- Это конечно. Форма народу подходящая. А сапоги вам занесут, - довольный, отозвался он и побежал через дорогу.
Сейчас же, как он исчез из виду, Юленька взволнованно объявила, что надо самым энергичным образом добиваться, чтобы автомобиль остался в неприкосновенности.
- Ты должен, Шурик, получить бумагу… я не знаю, документ, грамоту…
Она уже вела машину, и Александр Владимирович приструнил ее:
- За рулем не разговаривай.
- Сегодня же надо узнать, от кого это зависит. От военных или, может быть, от исполкома?
- Молчи.
Но потух зеленый глаз семафора, и, затормозив, Юленька со всею скромностью упрекнула мужа:
- Ты сердишься, потому что я плохо понимаю в моторе.
- Желаю тебе, чтобы пришлось середь улицы менять колесо.
- Шурик!..
Может, и в этом случае Пастухов не перечил бы Юленьке, а уступил. Но случай-то казался исключительным: хлопотать об автомобиле пришлось бы не ей, а самому Александру Владимировичу. Но ему легче было изо дня в день пререкаться, сидя дома, чем обивать пороги канцелярий и улыбаться незнакомым начальникам.
Временами его охватывала усталость от этих разногласий - невмочь становилось говорить обиняками, и он с тоскою ждал часа, который наконец взбесит его и он покажет свой норов. Юленька не уставала. Он сказал ей однажды, что она действует по закону капли воды, частым падением долбящей камень. После этого, являясь к нему со своими заботами, она стала шутливо говорить: "Я пришла опять капнуть". Свой обычный поцелуй она сопровождала полушепотом: "Милый мой камень!" Ему это надоело, он начал злее фыркать, и она как-то обиделась не на шутку:
- Тебя немыслимо трудно убедить!
- Легко убедить только равнодушных, - сказал он, ставя точку на разговоре.
Он не считал себя равнодушным. Он с наслаждением перевинтил бы в себе винты, на которых держалась его жизнь. Но их заела ржа. А главное - чем заменил бы он их? Что должен он делать? Не проще ли не делать того, чего он не должен?
Он смотрит через окно на гараж. Коня его еще не увели. Но придут уводить - он не шевельнет пальцем. Или нет - он сам отопрет гараж, во всю ширь растворит ворота и хлопнет ладонью по капоту "кадиллака", как тот отменный конюх, что хлопнул по шее свою любимую кобылу, когда колхоз сдавал лошадей в армию. Да, так сделает Пастухов. Не иначе. Прощай, коняшка! Александр Владимирович не пойдет по начальству на поклон, чтобы оно вошло в положение немолодого (придется ведь сказать - старого) человека, желающего (надо будет уверять - вынужденного) ездить в город непременно на "кадиллаке". Не пристыдили бы! Отдают же люди по доброй воле жизнь свою на защиту родимой земли, а ты чего жадничаешь, дружище? Не смерти ведь твоей хотят. Уж не пойти ли Александру Владимировичу по начальству не на поклон, нет, а чтобы сказать: возьмите, забирайте скорее моего коня - все ворота для вас настежь, а мы обойдемся? Но зачем он будет делать то, чего не должен? Да и язык не повернется выговорить "мы", когда Юленька только и твердит, что обойтись без машины невозможно. Назло ей он ничего делать не собирался. Он лишь усвоил, что у Юленьки прошла пора, когда влюбленная рада слушать своего возлюбленного, и наступило время, когда она только говорит сама.
Потому-то с легким сердцем и отпускал он ее к тетушке. Можно отдохнуть от споров, да и машина хоть на короткое время с глаз долой: Юленьке посчастливилось договориться о поездке со старичком шофером. Ну, и счастливый путь!
2
На другой день после решения отпустить Юлию Павловну Пастухов почувствовал себя очень свежим. Утро сияло. До зноя было еще далеко. Он надел русскую рубаху, отыскал, давнишний ременный поясок. Проходя комнатами, старался не шуметь и по шевеленью за дверями Юленьки понял, что там укладываются чемоданы. В кухне он выпил кружку молока, отрезал хлеба. Никто не видел, как он вышел из дому. Пожевывая хлеб, он брел участком, пока тропа не вывела через калитку в соседний густой лесок. Скоро донеслись голоса и шум работы. Он пошел живее.
Две срубленные полнорослые ели лежали рядом, закрывая место, где копошились люди. Комель одной был уже очищен, и мужичонка, раздвинув ноги, Словно верховой в седле, тюкал топором, обрубая лапчатые сучья. Пастухов узнал Тимофея Ныркова и постарался обойти его незаметно.
Людей на работу вышло не больше десятка, мужчин, кроме Тимофея, всего двое, сидевших с папиросками на нераспиленной лесине. Щель была уже выкопана и во всю длину покрыта бревенчатым настилом. Несколько женщин, стоя на отвалах вынутой земли, заваливали ею бревна. Некоторые знали Пастухова, поздоровались, шепнули о нем товарком, и тогда работа начала приостанавливаться.
Был момент растерянности Пастухова, когда привиделась ему правота недоуменья в удивленных женских глазах и улыбках: "Этот чего заявился?" От неловкости он сказал самому себе, одергивая и ощупывая поясок: "Вырядился, дурак!" Особенно смутило, что женщины разглядывали его сверху, с земляных бугров, а он один стоял перед ними внизу в своей долгополой рубахе. Но как раз в это мгновение, будто из-под почвы, всплыл перед ним Тимофей - видно, заметил его и шел по пятам.
- Побаловаться желаете, Александр Владимирович? - спросил он с усмешливым почтением.
Пастухов не сказал ничего, но что-то толкнуло его в словах Ныркова. По оползавшим под ногами комьям он взошел на бугор, выдернул воткнутый в землю заступ и не своим, а каким-то пасторским голоском (позже не мог понять, откуда взялся у него противный, словно бы даже с петушинкой голос) воззвал негромко:
- Ну-ка, взялись, соотечественницы!
Раздались смешки, и с края звонко долетел вопрос: "А где вы раньше были, соотечественник?" - но понемногу женщины стали браться за лопаты.
Сначала Пастухову казалось - дело у него спорится. С гребня отвала кидать землю было нетрудно, она подсохла, рыхлые комья сыпались от легкого толчка чуть не сами собой. Но чем глубже, тем плотнее слежалась глинистая сыроватая земля, тем крепче она налипала на заступ и с каждым копком скидывать ее делалось тяжелее. Пастухову не хотелось сдаваться. Не так уж давно миновало время, когда он в охотку перекапывал садовые гряды. С лопатой он, бывало, обходился бойко.
Но у него внезапно огрузнели ноги, и похолодевшими ладонями он ощутил, как предательски поскальзывают руки по черенку заступа. Женщина около него сказала:
- Взятьем, отец, не возьмешь. Передохни!
Нырков, приглядывавший за ним, подошел, тронул его за локоть.
- Не такие ваши года, Александр Владимирович. Ступайте-ка на бревнышко.
По неожиданной участливости Тимофея Пастухов понял, что, наверно, изменился с лица. В ту же секунду голову его овеяло странной прохладой, и он увидал, что ели в лесу быстро меняются друг с другом местами, перебегая и клонясь.
Тимофей свел его с бугра, усадил. Он не противился. С закрытыми глазами он сидел на лесине, где раньше, покуривая, отдыхали рабочие. Женщины перестали кидать землю. Что они смотрят на него и что Нырков стоит подле - он знал, хотя и не успел увидеть. Ему точно бы подсказали, что за ним следят. Спустя недолго ему захотелось проверить - следят ли? Он приоткрыл глаза. Опять перед ним развернулся лес. Деревья все еще делали перебежки, но плавнее, чем прежде. В их кружении было что-то привлекательное, и он чувствовал бы себя уже лучше, если бы не начинало томить, как перед тошнотой.
- Молоко! - вспомнил он брезгливо.
Вдруг явилась ясная мысль, что ему нельзя больше здесь оставаться, что он осрамился и сидит на посмешище людям, на позор и свое несчастье. Он поднялся. Перемогая неуверенность, слабым шагом пошел, не слушая голосов, которые останавливали его. Он слышал только, что за ним следом тащится дядькой Нырков. Он боялся, как бы не прорвалось желание крикнуть ненавистно, чтобы тот отстал: почва под ногами зыбилась, упадешь - кто поможет встать? В дом он входил, держась, за что попало неверными руками. Холод встряхивал его тело. Он все-таки взобрался кое-как к себе наверх.
Юленька, догнав его, ахнула. Вся ее речистость исчезла. Зато жаром полыхнуло от ее рук, с женской отдачей проявивших и уменье помочь, и складность. Раздев, уложив мужа, она побежала готовить грелку и расспрашивать Ныркова - как же все случилось.
Тимофей рапортовал с подробностями и, само собой, приврал, что кабы не он - вряд ли доплелся бы Александр Владимирович до дому, так бы и лежал плашмя, покуда его не унесли бы.
Задачей, не терпящей ни минуты, было - решить, куда, за каким доктором посылать? Юлия Павловна перебирала в уме свои "за" и "против" знаменитых и не знаменитых врачей, когда Нырков отскочил от входной двери и потом напуганно попятился: в кухню ступил командир Красной Армии.
- Дома кто из хозяев?
Испуг Ныркова мгновенно передался Юлии Павловне, и он был еще сильнее, потому что влился в слово, грозно мелькнувшее в голове. Словом этим был "кадиллак"! Но это был не измеримый временем миг, как мигом была сразу пойманная и узнанная примета вошедшего: под козырьком военной фуражки блеснуло пенсне. Кто еще спустя почти четверть века после революции носил пенсне?
- Леонтий Васильевич! - рванулась Юлия Павловна. - Сердце сердцу весть дает! Я только что, сию, сию минуту думаю о вас, милый вы человек! - Она распахнула для объятия руки: в одной - грелка, в другой - чайник с горячей водой. - Вы просто спаситель. Слушайте, слушайте скорее, что с моим Шуриком.
Тревога ее, до сих пор замкнутая молчанием, нашла выход не в одних восклицаниях, но в полном пересказе слов Ныркова, не исключая его вранья. Нелидов слушал, нагнув голову, неподвижно глядя поверх пенсне в какую-то найденную на оконной занавеске точку, которая, вероятно, облегчала вникать в происшествие. Едва Юлия Павловна сказала, что Шурик лежал плашмя, как Нелидов перебросил взгляд на Ныркова, уже через стекла нацелился в его глаза и спросил внятно:
- Он упал?
Нырков, смекавший кое-что в знаках различия начсостава, по шпале на петлицах военврача знал, перед кем стоит.
- Как есть упал, товарищ майор, коли бы их не держать…
- Значит, не упал?
- Совсем они валилися… а я их таким манером вот все поддерживаю.
- Положили его или как?
- Не то чтобы, а на бревнышко. Они, как сказать, были к сидению неспособны, того гляди, повалятся, товарищ майор. А я, стало быть…
- Поднялся сам? - с нажимом и сурово спросил Нелидов. Нырков замялся:
- Как сказать…
- Идемте, идемте к нему! - нетерпеливо позвала Юлия Павловна.
- Вы что же это, дорогая моя, сами лечение назначили? - сказал Нелидов, легонько щелкнув пальцем по грелке.
- Леонтий Васильевич, у него же озноб! Я думаю - к ногам горячее…
- Гм-м, вот именно…
Нелидов пошел за нею, помедливая, с тем выразительным докторским спокойствием, с которого, собственно, и начинается всякое лечение. Он шел бы так к любому больному, по своему навыку, впитанному со временем кровью и плотью. На этот раз одного навыка оказывалось маловато, потому что предстояло врачевать не любого больного, но приятеля. Таких совпадений он не мог терпеть, считая человека-врача двуединством неделимым, а с приятелем всегда уж, по человечеству, натворишь чего-нибудь такого, что врачу вовсе не подобало бы. Он поэтому высказывал несколько больше спокойствия, нежели оно было ему присуще, - думал о нем, приуготовлял себя к встрече, и, как выяснилось, напрасно.
Юлия Павловна, не дыша, приоткрыла дверь в мужнину комнату, но отступила, пропуская вперед доктора, и приложила пальчики к вискам, означая этим, что не в силах превозмочь волненье.
Но доктор галантно показал, что войдет только после нее.