Все стали покашиваться на чемоданчик, едва Лидия заговорила о багаже, и Матвей решил - пора одаривать. Подвинув чемодан к столу, он принялся медленно выкладывать подношенья. Тут были платки головные - шелковый и набивной, кепка и шапка, мыло душистое, портсигар никелированный с папиросами, сода в пакетиках, а в пузырьках снадобья, и пенал ученический, и книжка с раскрашенным кораблем в парусах, и колбасы два круга, и две бутылки портвейна, и две печатки пряников, перед соблазном которых - по дороге, в Вязьме, - Матвей не устоял. Пока он все вынимал и разворачивал, мерещилось - богатствам не будет конца. А разобрали по рукам, кому что, расщупали да разглядели - каждому вроде чего-то не хватило. Но все благодарили, кланялись, душевно утешенные, что гость-обо всех подумал. Только отец, раз-другой щелкнув замочком портсигара, улыбнулся Матвею.
- Я ведь, сынок, давно уж не балуюсь.
Матвей опешил, хотел было оправдаться тем, что помнит, как гостем у него в Москве отец любил "подымить, но загладить промашку ему не дала Лидия.
Она помалкивала, когда раскладывались по столу подарки, и не дотронулась ни до чего, словно ждала, что ее тоже не обойдут подношеньем, а тут вздохнула сочувственно:
- Угодить думали батюшке, ан невпопад!
- Ничего, - сказал Илья, - будет чем угостить табакуров.
- Что ж угощать? Все одно что передаривать дареное. Матвей Ильич не про то, чай, думали, купимши эту папиросницу.
- А что худого передарить? - сказала Мавра, быстро глянув на Матвея. - Вот позволит сынок, я и поделюсь с тобой, невестушка дорогая.
Она легким взмахом разостлала перед Лидией бумажный платок.
- Прими не погнушайся, Лида Харитоновна, на споминанье о родне. Спасибо тебе, что потрудилась, пригнала нашу Чернавушку!
Лидия потрогала платок, не торопясь сложила его по сгибам, отодвинула от себя.
- Спасибо, голубушка, только принять мне обновы никак нельзя, - опустила она глазки. - Сынок тебе всего-то что два платочка привез. Не рассчитал, видать, что попадет домой в самый маврин день, на именины.
Она сощурилась на Матвея с хитрецою и тотчас снова потупила взгляд.
Матвей встал. Всегда рдеющее его широкое лицо стало потухать, и голос немножко дрогнул, когда он с укором посмотрел на отца:
- Что ж мне ничего не сказал? И Антон ни гугу. За столько лет, как я дома не был…
- За столько лет и вспоминать забудешь, - не утерпела вставить Лидия.
Матвей шагнул к мачехе с поклоном:
- Извиняюсь, маманя. Не учел…
Но Лидия снова вмешалась:
- Уж зараз еще с праздником с одним проздравьте. Мамаше с батюшкой вашим нынче двадцать пять годиков супружества, серебряная свадьба!
- Брось ты, сделай милость, - махнул на нее Илья.
- А что брось? Не я выдумала, от молодухи твоей знаю. Такое ваше счастье, что за два праздника одним пирогом гостей отпотчиваете. У нас в городе кажную серебряную свадьбу справляют, а уж кто до золотой доживет, так гульба на целую неделю.
- Ну, мы деревенские. У нас как выйдет, так и ладно, - со смешком отговорился Илья.
Матвей все стоял против мачехи, будто дожидаясь, чем кончится у отца с невесткой препирательство и надо ли поздравлять со свадьбой либо только по случаю именин. Глядя на Мавру, он начал считать в уме, сколько же ей лет, и выходило то сорок три, то под сорок, а с виду словно бы куда меньше - чуть не тридцать! Так искрились из-под бровей ее глаза, обегавшие Матвея с ног до головы, такой задор играл у нее по смуглому лицу. И вдруг она отвесила на всю избу:
- А ты, сынок, постарел!
Он нерешительно провел пятерней по своим кудрям, но сейчас же осанился, проговорил:
- Одна только ты и молодеешь.
Хотел добавить - "маманя", но не добавил, а сказав - "с ангелом тебя", круто повернулся назад, к отцу, и поздравил его с именинницей. Потом взглянул опять на Мавру, еще раз поклонился.
- С исполненьем серебряной свадьбы. Много ль тебе, маманя, годков было, когда с нашим батюшкой венчалась?
- Да уж не знай. Двадцать-то было.
"Ага, - весело подумал Матвей, - вот они все сорок пять и набежали!"
Но Мавра не заметила лукавства. Живо и просто говорила она, и стены точно подпевали ее голосу.
- Про меня давно калякали, что, мол, в девках засиделась. И правда. Сватов-то к одним богатым засылают. А какой богач родитель мой был, с нами, с восьмерыми детями, - народ знал по всей волости. Одних девок в дому, со мной считать, пятеро было.
Сватов я не дождалась, а пришел сам жених. Больной, после раненья-то. Ну, быль короче сказки, - посватался ко мне Илья Антоныч. Тут как раз апрель месяц кончается. Я его торопить: гляди, смеюсь, Илья, в мае жениться - век маяться. А он мне - не стращай, говорит, с пустым горшком не останемся. Сама, мол, знаешь: Мавры - зеленые щи. Смотри, говорит, кругом щавель пошел в рост. Вот мы с тобой, говорит, в маврин день и обвенчаемся. Так оно и вышло.
Муж охотно слушал ее рассказ и поддакивал, исподволь качая наклоненной головой. Она засмеялась.
- Вправду ведь, похлебали мы зеленых щей на первых порах. Победовали. А потом - ничего. Ты, сынок, забыл, чай, как я тебя кисличку щипать посылала? - спросила она Матвея.
Отозвались оба сына. Матвей со смехом, меньшой - довольным голоском:
- Я вчерась нащипал маме полную кошелку!
Тонкий голосок этот перечеркнул разговор, хотя Лидия поспела ввернуть словечко о щавельной похлебке, которой-де, хочешь не хочешь, придется гостям нынче отведать.
Зачин отрадной встречи был выполнен, хозяйка заглянула в печь, потом взялась убирать подарки. Каждый вспомнил свои обязанности: поднялся и вышел в сени отец, начал пристраивать на полочку новую книгу Антон, выравнивая по корешкам старых.
- Антоша матери во всем помощник, - говорила Мавра, с уверенной легкостью двигаясь по горнице. - И уж такой порядливый! Покажи, Антоша, какие у тебя книжки чистые.
- В книжках я не черкаю, - сказал он, смело глядя на брата, - я все в мозгах запоминаю.
Матвей подошел к полке. Лидия ревниво присматривала, как он залистал страницы.
- Что это вы, Матвей Ильич, ничего про свою двоюродную сестрицу не спросите? - вздохнула она. - Тонечка, дочка моя, чуть "только постарше Антона, а уж какая тоже отличница! Всегда у ней прибрано-убрано, и уж так все устройчиво! Посмотришь на нее - награда божия! Мы со Степан Антонычем все думаем свозить бы Тонечку в Москву, за ее успешности. Как вы своим мнением думаете?
- Привозите. Познакомимся… Только вот с квартиркой у меня плоховато, - широко улыбнулся Матвей и начал разглядывать на стене фотографии.
В рамочке из крашеной соломки висел снимок Николая в новой форме младшего лейтенанта авиации. Лицо его было круглым и взгляд полон неизмеримого достоинства. Вокруг веером размещались новые и старые карточки. Знакомый Матвею с детства царский солдат, стоявший во фрунт, выцвел, и хорошо виднелись одни острые колючки глаз, кокарда на бескозырке и черный кушак, - это был портрет папани времен японской войны. Побледнел и другой отцовский портрет, снятый в госпитале, но тут ясны были все отметки мировой войны - жеваная шинель нараспашку, заломленная на затылок папаха, пара костылей под мышками и длинное лицо со впалыми щеками.
- Вот она, моя Тонечка, - пальцем указала Лидия, вплотную становясь к Матвею. - Худенькая тут очень. Прошедший год, как корью переболела, на фотокарточку снимали. А нынче прямо все удивляются, красавица стала. На четыре кила поправилась.
Мавра, хлопотавшая у шестка, вдруг оторвалась, протянула Антону лепешку, строго наказала:
- На-ка, съешь горячий калабушек. Да сбегай поди в стадо, узнай у дяди Прокопа, пришлась, мол, Чернавка ай нет? Стадо должно на водопой приттить. Скажи, мама, мол, спрашивает.
Она чуточку дотронулась до плеча Антона, когда он бросился к двери, отрывая зубами кусок лепешки.
- А это дяденька ваш, - показывала Лидия. - Его у нас по отечеству зовут. Как вот в точности такую фотокарточку в газетке пропечатали, так и пошло - Антоныч. Тридцать годиков отслужил на железной дороге. Вся Тула про него услыхала. А в Черни и меня по нему уважать стали. Кого ни встречу, здоровкаются.
Вошел отец - спросить о чем-то хозяйку. Лидия сразу оборотилась и к нему и к Матвею:
- Папаня ваш, как гостил у нас по коровьему делу, своими глазами газетку видал. Расскажи, Илья, расскажи сынку.
- Да вижу, ты сама все сказала.
- Одно - сама, другое - кто со стороны. Мы с Матвей Ильичом впервижды разговариваем. Еще подумают - я хвастаюсь.
- Ну, разве кому придет на ум! - взмахнул рукою Илья.
Матвей с улыбкой постукал ногтем по соседней со Степаном фотографии.
- А это вы сами будете?
- Узнали? - вздохнула Лидия и слегка отвела голову вбок. - Только очень я получилась задумавшись.
- Полное с вами сходство, - шире раздвинул улыбку Матвей и потом, уже серьезно взглянув на отца, постучал по братниной рамочке.
- Осанистый вышел из Николки командир.
Отец сказал уважительно:
- А как же!.. Налетал, в письме пишет, километров… Никак, право, не упомню, сколько тыщ налетал он километров!
- Мельоны! - поправила Мавра.
Илья даже притопнул с досады - болтай, мол.
- Одним словом, отец - рядовая пехота, а сыны - соколы, - договорил он с лаской. - Ты ведь у меня не плоше летчика удался… Приди-ка минутой ко мне - кой-что плотничаю на дворе. Посоветуемся.
Как только он ушел, Лидия с умилением посмотрела на фотографию Николая.
- До чего братец ваш, Матвей Ильич, на дядю похож, на Степана Антоныча, страсть!
- Ты ж его в глаза не видала, Николая нашего, а говоришь, - попрекнула Мавра.
- Сличи-ка сама. Ну, прямо вылитый!
- Отца-матери, что ль, у него не было?
- Дяденька ему тоже родной. Ну, а сложеньем крепче твоего Ильи будет, Степан-то мой.
- А ты что, мерила?
- Я не в обиду, невестушка, я к слову, - податливо ответила Лидия, одергивая на себе щипками кофточку. - Душно очень в избе. Пойти посидеть на воле, вздохнуть немножечко.
Мавра прислушалась к ее шагам по крыльцу, натуго захлопнула дверь, ударила ладонями по бедрам:
- Силушек моих нету!
Грузно опустилась на лавку.
- Сутки, как она у нас, а словно бы я с ней неделю в темной яме просидела. Не смотрели бы глазыньки! Вчерась день целый охала да врала и нынче с самого утра врет. Вгрызется в чего, и грызет, и грызет. Куды, говорит, ихние железные дорожники чище живут, чем в деревне. И все - одно, у нас в городе, у нас в городе! А сама со Степаном в будке живет, - Илья-то повидал житье ихнее, хуже, говорит, конуры, будка-то. Тоньку-то, пигалицу свою, держат у сродственников, в Черни. Из будки, вишь, больно далеко ей до школы. Барышней, говорит, будет. Это Тонька-то, слыхал?! И выхваляется, выхваляется, стыда нет! Ведь старуха, а зенками так и дергает, кверху-вниз, кверху-вниз! Вздохнет и сейчас дернет. Про нас чего не скажем, так она нос в сторону и опять про себя да, про Тоньку. Ох, не знай!
- Плюнь ты на нее, маманя, - участливо сказал Матвей.
- Ой, плюнула бы, сыночек, да ведь она, чай, гостьюшка!
- Ну, потерпи. Небось долго не загостится.
- Терплю, милый, через силу терплю, сам видишь. Да хошь бы она зенкам своим покой дала! А то как ты ступил в горницу, так она и на тебя - дёрг!
- Щура! - усмехнулся Матвей.
- Вот уж что правда, то правда! Щура и есть. Все нутро у меня кипит. А как спомнится - Чернавку-то кто пригнал? Тут самый страх и возьмет. Чую, сынок, дойдет с ней до расчету - добром бы кончить…
- Я пойду, маманя, может, чем помочь отцу, - сказал Матвей, снимая пиджак и отыскивая, куда повесить.
- Давай, давай, я за пологом место найду. И кепочку давай, и чемоданчик приберу куда, чтобы ты знал.
Она взяла пиджак, готовая вновь с легкостью приняться за свои хлопоты, но остановилась, и руки накрест опустились у ней сами собою. Матвей, нагнув голову, затягивал поясную пряжку на глубоко подобранном животе и все никак не попадал шпилькой в прокол ремня. Нависшие кудри тряслись над его лбом.
- Лопнешь, смотри, - пошутила Мавра и тут же воскликнула с любованьем: - Эка я пригожего вынянчила мужичугу, право! Но удовольствие не удержалось на ее лице, - озабоченно-быстро она заговорила:
- Дай бог, Антоша пошел бы в тебя. Сколько годов еще прождешь? Покуда с отцом с матерью, все ничего. И корова, не сглазить, опять есть. А то намучились мы без молочного, только и знай - проси да плати. Отца за службу его уважают. Позволенье дадено в стадо гонять корову-то. И с кормами, глядишь, помощь какая будет.
Она неожиданно толкнула Матвея распрямленными пальцами в грудь и, точно увещая не таить правду, тихо и жалобно спросила:
- Плох стал папаня-то, а?
- Ничего. Скрипит да едет, - не посмотрев на Мавру, ответил он.
- Ступай пособи ему. А я обед соберу. Проголодался, чай? В стадо уж не пойду. Пристала больно Чернавка с дороги. В ранишний удой почти что не доилась. Пускай нагуливается…
Матвей не дослушал. Пройдя сенями в клеть, он огляделся. Уже по-летнему постлана была старая железная кровать. Давнишние связки кудели свисали со стен. По темным углам грудились кадки, ведра, корчаги. Из двери тянуло прохладными сладкими токами хлевов. Во дворе слабо визжала пила, и нет-нет мерный ее визг перекрывало залихватское, едва не грозное кукареку.
По крыльцу прошлепали босые ноги Антона. Высокий голосок долетел до горницы:
- Дядя Прокоп велел сказать, Чернавка к стаду пришлась! Очень много пила, велел сказать.
И громко откликнулась Мавра:
- Слава богу! Это она с устали… На-ка, съешь еще калабушек до обеда-то.
4
Когда Матвей выглянул из-под повети на двор, отец сидел на чурбаке, опираясь локтями на раздвинутые торчащие колени. Тяжелые кисти рук опущены были низко, спина округлилась дугой, но голову держал он вскинутой и нацеленно рассматривал что-то в небе. Матвей шагнул и тоже поглядел из-под застрехи кровли вверх.
В синеве расписывал широкие круги ястреб, изредка исчезая в блеске света и потом вновь появляясь, внезапно зачернев и будто остановив полет в одной точке.
Илья заметил сына, дал ему немного полюбоваться подоблачным охотником, разогнулся.
- Пожалуй, больше Николая налетал километров, - сказал он. - Кружит и кружит.
- И без бензину, - улыбнулся Матвей.
- Бензин его в перьях ходит, - качнул отец головой на кур, копавшихся в мураве.
Но, видно, ему было не до шуток. Он обтер рукавом потный лоб, поднял с земли ножовку, позвал Матвея взглянуть, какую делает работу.
Против прежней коровы Чернавка оказалась куда крупнее, - ей было трудновато повернуться в хлеву, да и для дойки он стал тесен, приходилось его раздвинуть. Илья мудрил, как бы поменьше израсходовать досок - переставить одну стенку, нарастить другую. Но тронул земляную обвалку, и под нею заклубилась пылью труха. Давно запасенных и береженых досок на замену гнилых было в обрез. Илья жался, заставляя сына мерить давно перемеренное, но в конце концов должен был уступить Матвею, который напомнил нехитрую мудрость, что, мол, дешево построил - дорого починил. Решили пустить в дело весь запас и работы не откладывать.
Матвей успел надеть отцовские ношеные штаны и старательно уложить свои разглаженные коричневые брюки в чемоданчик, когда Антон созвал всех обедать. Именинный стол Мавра объявила на вечерянье, но и к обеду подала заздравную малую чарку. Поели сытно и молчаливо. Одна только Лидия приговаривала, на какой манер лучше бы готовить лапшу или картошник, но ела много и с удовольствием все, что подавалось.
Отец прилег после обеда отдохнуть, Матвей вышел на солнышко. Вновь наедине с собою, он мог осмотреться. Он долго простоял под поветью. Годами оседавшая пыль и сумрак затеняли собой кое-как приваленный к стенкам и рассохам старый обиход - дровни, бороны, снятые тележные колеса. На ржавом гвозде, вколоченном в рассоху, висело обротье. Не тот ли это недоуздок, которым, бывало, лихо подергивал Матвей, отправляясь верхом на смирной гнедой кобыле с ребятами купать лошадей? Он попробовал на ощупь повод: ремень точно одеревенел, и, казалось, согни его - он переломится, как сухой прут. Все здесь отслужило прежнюю службу, и лишь у отворенных ворот, выводивших на зады, серебристо блеснули налощенные копкой земли лопасти двух заступов.
Земля на задах была обработана - вспахан лапик под картоху, перекопан огород, и по чистым грядам узнавались прилежные руки Мавры. Одинокий вяз в конце участка высился по-старому жилистый, по-весеннему молодой. Соседние огороды виднелись через плетень тоже ухоженные, прихорошенные и почти все безлюдные: колхоз еще не обсеялся, народ был в поле.
Матвей сел под вязом, вытянув по земле ноги, спиной к стволу. Не только он, в ребячьи годы, излазил с Николаем все суки этого дерева, но и отец говорил не раз про себя, как он с братишкой Степаном прятался от деда в непроглядной гуще вязовой листвы, и про самого деда, который вспоминал о том же - притаишься, мол, на вершинке, а мать снизу кричит: "Погоди, слезешь - я тебе покажу!" Так и прозывалось это убежище озорников "Погоди-слезешь!".
Прячется ли теперь Антоша от матери? - думал Матвеи. - Навряд. Больно она его нежит, а он, пожалуй, и не озорничает вовсе. Но ведь не тихоней же растет? Как будто - нет. Глазенки, что фары, - вот-вот зажгутся, прыснут веригинским огоньком. Смышлен! Пойдет, наверно, в братьев. Может, и Николая перегонит а уж Матвея - наверно. Впрочем, кто знает? Матвей зарока не давал весь век зваться шофером. Будет механиком, обзаведется машиной, поди-ка - перегони его тогда! Далеко еще Антону до Матвея! Надо подрасти, попасть в Москву. А попадешь - там скоро не побежишь. Не Коржики! Тут Антон - парнишка хоть куда! Но очутись где-нибудь посереди дороги, на Садовой, когда Матвей несется на "кадиллаке", сигналя трехголосо, - умрет, постреленок, от страха. А посади его рядом с Матвеем в "кадиллак" - вот диву дастся!.. Известно, в деревне тоже можно далеко пойти. Если уж в этакую глухомань, как Дегтяри, пришел трактор… Да! Что же это отец не завел радио? Некультурно получается. Скупится папаня. Вот и дай ему две сотни с половиной. Дать - дашь, а отдачи подождешь. В кузнецах ходил - был тоже прижимист… Чудно все-таки: живет по-старому, зовется по-старому, а уж больше не кузнец. Это Веригин-то!.. Может, только чудится так? Впрямь ли живет он по-старому? Службой дышит! Все равно что шофер. В кармане, поди, профсоюзный билет. Не позабыть спросить, как нынче папаня насчет крестьянства полагает. Один двор остался. Да неужто это веригинский двор? Взглянешь на поветь - что там крестьянского? Рухлядь, да лом, да воробьи… Вон как они стреляют - из-под повети на вяз, с вяза назад, под поветь. У них-то все по-старому. Шумят, чирикают. То ли ссорятся, то ли радуются. Самая пора. Пора хлопот, сердитых драк за счастье. Хорошо! Хорошо подраться за счастье. На вольной воле, в расцвете весны, в теплом духе развернувшихся листьев, пряной земли…
Что-то вдруг помешало Матвею. Наверно, неудобно привалился он головой к дереву.
- А? Кто? - забормотал он, вырываясь из сладкого сна.
Отец стоял над ним, положив ему на плечо руку.
- Вздремнул? Боюсь, не застудился бы. Земля покуда холодна.