Но болезни болезнями, а взявшись пить, они друг другу уступать не хотели. После здравицы за Лидию пир достиг черты, с которой идти ему было либо вширь, либо на спад, как половодью, поднявшемуся до красной отметины на мерке - либо дальше в разлив, либо назад, на межень. У Ильи отлегло было от сердца, когда перестали говорить о корове. Он все побаивался, не зашел бы спор о цене. Если решат, что дал много, стало быть, у него мошна толста, не считает он денежек, а скажут - купил дешево, значит, по цене и скотина, дороже не стоит. Но едва отпустили его клещи этих опасений, как Мавра подала жареное, приговаривая:
- Откушайте, гости дорогие. Живот крепше, так на сердце легше! - и чуть не звонче Прокопа возгласила, что уж теперь, под поросятинку, самый раз обмыть Чернавушке копыта.
- Одно к одному! Приплела поросятину! - буркнул Илья.
Но слово сказалось, не выпить он не мог, и пить нельзя было в полмеры. Лидия попросила себе портвейна, Матвей налил. Отхлебнув и облизываясь, она сказала с умилением:
- Вернусь домой, доложу братцу твоему, Илья Антоныч, про все как есть. Уж как, скажу, хорошо потчевали в гостях! За три праздника враз!
- Насчитала! И за один праздник не выпила, а хочешь на трех сидеть… - обиделся Илья.
- Отчего не выпить, когда что по вкусу? Вот за доброе здоровье племянничка! Спасибо вам, Матвей Ильич, на угощении, за сладкое винцо спасибо. Кабы не дареная ваша бутылочка, нечем было бы и полакомиться!
Она чокнулась с Матвеем, умеючи выцедила до дна стаканчик, зажмурилась и потом встряхнулась всем телом, словно ее пробрал холод.
- Так бы и не отрывалась! - сказала она, в то время как все глядели на нее, выжидая, что дальше.
И тут она осмелела. Выбрав и подцепив на вилку кусок жареного, она заиграла прыткими глазами, всех озирая, каждому показывая, что знает себе цену и уверена, что лицом эка уж смазлива!
- А закусить можно своей поросятинкой, - спела она, расплываясь в улыбке.
- Отчегой-то твоей? - словно не дыша, спросила Мавра. - У себя дома ты, что ль?
- Дома не дома, а поросеночек зажарен мой.
- С какой стати он твой, когда он из моей печки вынутый? - повторила хозяйка.
- Про печку не говорю. Твоя была, твоя останется. А поросяти изволь откушать мово собственного. На здоровьице. Мы не жадные!
Лидия медленно развернула руки и покивала Мавре с издевчивым радушием.
Мавра оглянулась на мужа, ища то ли заступничества от обиды, то ли согласия на отпор обидчице. Но он, будто окостенев, смотрел в свою тарелку, и только скулы острее выпятились на худом, помутневшем его лице.
- Ты что, Лида Харитоновна, вздумала изгаляться над нами? - вызывающе спросила Мавра.
- На что это мне изгаляться? Правда глаза колет. Муженек-то твой помалкивает. Да и ты знаешь, о каком деле разговор. Посулили двух поросят за пригон Чернавки, а пригнала, заглянула в свиной хлев - матку сосет всего один. Накануне, как мне прийти, было два, да под вечер одного зарезали, опалили, паленый дух еще не выдохся - нос-то не обманет! Я к Илье Антонычу: как же, говорю, это выходит? Обещал двух, а оставил всего только…
- Постой трещать, - вдруг осадил Илья. - Я тебе объяснял иль нет? Собрать денег на корову надо было? Пошел просить взаймы. А кто даст в долг за спасибо? Одному уступи поросенка, другой требует пару. Пришлось отдать. А всего опоросу было пять штук.
- Пара-то моя оставалась! Троих отдал, пара моя! - крикнула Лидия.
- Так я разве отказываюсь? Одного забирай сейчас, а другого - с нового опороса.
- Лови ветер в поле! Только бы выпроводить меня со двора, а там до тебя не докликаешься. Полжизни ушло, покуда Степан из тебя долг выколачивал после раздела. Накланялись за кровное свое-то имение!
С неожиданным смехом вскрикнул Прокоп:
- Да как ты, мать, за один раз пару поросят унести хочешь? В мешок, что ль, обоих сунешь?
- Мое дело, как унесу. А твое - скот пасти да лапти плести! Командир нашелся!
- Это ты тут раскомандовалась, стыда у тебя нету! - звонко вступилась Мавра.
Но едва вылетело у хозяйки слово о стыде, как на нее обрушила свой ответный перезвон Лидия, попрекая, что это у ней, у Мавры, стыда нет, ни совести. И потом взялись перебивать женщин Прокоп с Ильею, и уже никто ничего не хотел слушать, а нес только свое. Голоса подымались выше, выше, и видно было, как от грозного пристукиванья кулаков да ладоней по столешнице вздрагивали недоеденные куски холодного в миске и рябью подергивался в бутылке портвейн.
Матвей сидел бледный.
Когда, в начале ужина, еще говорилось трезво, ему стало скучновато после своего успеха рассказчика. В мерклом свете лампы лица казались одинаково усталыми. Здравицы звучали лениво. У одного Антоши звездились пылким огоньком глаза, выжидавшие, наполнят ли ему чем-нибудь стаканчик. Выпив с Антоном и любуясь его оживлением, Матвей сам почувствовал удовольствие и начал с интересом вникать в разговор. Он вспомнил, о чем ему с глазу на глаз наговорила о Лидии мачеха. Получалось как по писаному: пока не захмелели, толковали намеками, а едва затуманило хмеле разум - все, что скрывалось за подковыками, вылезло наружу. Ссора сделалась явной. Матвей, которого только было начали забавлять крикливые перекоры, нежданно испугался шума, как в поножовщине пугается сторонний человек, поняв, что, не разойми он драчунов, они перережут друг другу горло. Антон прижался к нему, и он накрепко обнял его.
Спорщики, не переставая кричать, все больше путались в своих доводах, запутывались в чужих. Мавра срамила Лидию тем, что она расчуфырилась, как барыня, и обзывала ее задерихой. Илья твердил, что договаривался с братом и перед одним братом в ответе. Лидия поспевала и напасть и огрызнуться. Напомнила опять, будто при разделе братьев Илья оттягал у Степана целиком всю отцову ковригу и расселся хозяином, а ведь как был полудворком, так и остался. Илья требовал ответить - коли он полудворок, то чего ж Степан в жизни не платил ни податей, ни налогов, ежели считает полдвора своим? Прокоп клялся, что был свидетелем полюбовного раздела братьев, а чтоб на веригинском дворе висели какие долги - никогда не слыхал и слыхом. Лидия снова начинала выкрикивать о своих набойках, которые она как есть все сбила, и вопрошала, не ей ли теперь вместо Ильи выкладывать за чаевые, уплаченные Степаном в поезде кондуктору с бригадой за даровой провоз коровы?
- Тебе лишь бы поболе рубликов вымозжить из нас, жила! - бранилась Мавра.
- Молчи ты, артачка, нету на тебе креста! - отмахивалась от нее Лидия и опять наскакивала на хозяина, кричала, что недаром Степан всегда ей говорил - захотела, дескать, от кузнеца угольев! Вот она и видит, чего стоят посулы деверя любезного, Ильи Антоныча, как с него получать долги.
Прокоп умаялся от раздора, вздумал помочь примирению.
- И что вы межа себе зассорились? - качал он горестно головой. - Бросьте, добрые люди, розниться. Поладить пора по-хорошему.
Но чтоб услышали его, надо было всех перекричать, а мирная речь от крика делалась злобной.
- Все прибедняешься, гундишь казанской сиротой, - тараторила без передышки Лидия. - А чего плакаться-то? Кабы беден был, одним духом не отвалил бы две тыщи за корову. Не мать сыру-землю пашешь. В лавке служишь.
- А что мне с того, что в лавке? Долги за меня сельпо не заплатит.
- Кто в лавке работает, у того карман не пустует!
Илья вдруг толкнул стол, поднялся. Оттого что голова его осветилась под лампой ярче, виден стал забелевший взгляд с остановленными на Лидии горячими бисеринами зрачков. Он покусывал нижнюю губу. Пальцы упиравшихся в столешницу кулаков дергались, натягивая сборки прихваченной скатерти.
Стало внезапно тихо, и слова его, выпущенные через зубы, были тоже тихи:
- Ты что, вором меня обзываешь?
- Никак я тебя не обзывала, - осекшись, ответила Лидия, - с чего ты взял?
Она принялась отрывисто оглаживать, обирать на груди кофточку, точно стряхивая с себя все, чем могли бы ее упрекнуть, и показывая, что она чиста и невинна.
- Хочешь, чтоб я накрал да тебе отдал, - по-прежнему сквозь зубы выговорил Илья.
- Мне все одно, где ты возьмешь. Я за свое страдаю. Быстро вскочила Мавра:
- Ах, тебе все одно?!
Она подбоченилась - локти вперед, голову к одному плечу и кверху брови. Наверно, такой вывернутой казалась ей противница, и для полноты сходства она еще и прижмурилась, свысока рассматривая невестку. Но та тотчас передразнила ее, уткнув в бока руки и, как танцорка, резкой вздержкой распрямив стан.
- Не на пугливую напала, голубушка, - сказала она без спеха.
- Такую, как ты, знамо, не напугаешь. Ославить двор наш задумала, щура!
- Бранью права не будешь, - нарочно сощурилась Лидия.
Мавра отшвырнула ногой табуретку, с угрозой нагнулась над столом.
- Ворами нас выставляешь?
Тогда вскочила Лидия.
- Ты что меня весь день хулишь да виноватишь? Моя разве вина, что Илья твой обманщик?
- Ой, нехорошо! Ой, срамота! - вздыхая, тронул ее локоть засуетившийся Прокоп.
Она наотмашь толкнула его руку.
- У себя дома, что ль, размахалась? - крикнула Мавра.
Лидия, стараясь выбраться к ней из своего угла, попробовала отстранить Антона, прижавшегося к брату.
- Ребенка мово толкать? - проголосила Мавра и потянулась рукою к Лидии, которая вмиг перехватила и начала выкручивать ее пальцы.
- Ты драться? Ты драться? - будто наперегонки бормотали, едва не задыхаясь, обе невестки.
Прокоп торопливо вытянул из-под боровшихся над столом рук бутылку с портвейном, переставил ее подальше.
Антон вырвался из объятий Матвея, кинулся к матери, оцепил ее кольцом своих трепещущих ручонок.
- Мама, не надо! Маманя моя! Мама!
Пронзительный его голосок встряхнул отца, окоченело стоявшего, пока женщины бранились.
Он ступил одним крепким шагом к Мавре и, снизу подцепив ее запястье, рывком высвободил женину руку из хватких пальцев Лидии. Глаз он не спускал с нее, оттесняя от стола и загораживая собою жену с сыном.
В тот момент, как он разнимал драчух, поднялся Матвей. Все время молчавший, он и тут, стоя вплотную перед Лидией, как будто не собирался ничего сказать. Только уже не оставалось на его лице следа красок, и губы стали меловыми, и по всему лбу белым песком высветился пот. У Лидии еще ходили руки, не терпелось дать им волю, и хоть страшновато было лезть в задор против (не в сравненье со стариками) крепыша Матвея, она все-таки попробовала отпихнуть его на место. Но он взял ее повыше локтя одной рукой, слегка качнул к столу, потом к стенке и аккуратно посадил в угол, в котором началась и протекала для нее бурная вечеря.
Она воскликнула в самом искреннем изумлении:
- Стало, и ты заодно со всей шайкой?
Но он, продолжая недвижимо стоять, раскрыл наконец рот. В том неохотно-вежливом спокойствии, с каким рассерженный московский милиционер говорит с провинившимся шофером, он сказал:
- Давайте, тетенька, не будем! Довольно вы подпортили компанию. Кончать пора, вот что.
- Бьют… бью-ут! - вдруг завопила Лидия и, так же вдруг оборвав истошный вопль, спрятала в ладони лицо и расплакалась. Не опуская рук, она медленно встала. Матвей дал дорогу, и никто не мешал ей, когда она пошла горницей к двери. Шагнув в сени, она остановилась и - словно не было никаких слез - отрезала:
- Чтоб вам от коровы столько удоя, сколько я от вас добра видала!
Слышно было, как она протопала в клеть и грохнулась на отведенную ей железную кровать.
- Типун тебе на язык, злыдня! - погрозила Мавра, наскоро приглаживая волосы себе и тут же гладя по голове Антона. - И на дите наскакивает, бесстыдница…
Вновь расселись все по своим местам, то поругивая Лидию, то успокаивая друг друга. Одно могло утишить жестокое волнение - хмельная чарочка. Да и жареное стояло почти нетронуто. Разлили, выпили, стали молча жевать, больше и больше входя во вкус. Мир благодатно опустился над хлебом-солью, избяное тепло окутало всех тихою лаской, спиртной жарок живее побежал по жилкам.
Прокоп, хвативший серьезного ерша из водочки с портвейном, причмокивая, радостно заговорил:
- А то еще есть така водка, зовут ее кашинской. В Кашине, значит, городе фабрикуется. Так, говорят, самый что ни есть нехрещеный пьянчуга не выпьет без упаси господи!
Развеселились, начали обсуждать, не полезнее ли для здоровья самогон и не так ли надо смотреть на это дело, что хотя оно Советской властью правильно запрещается, однако для крестьянского двора много экономнее. Прокоп возразил:
- Так оно так, да ведь и для такого дела тоже трудолюбие требуется.
Чтобы прийти к единомыслию, попросили хозяйку раскупорить другую подарочную бутылочку. Мавра пожелала узнать, как смотрит на этот счет Матвей. Он смотрел хорошо: для того, мол, и привез, чтобы пили. Раскупорили, выпили.
И вот, протерев усы, Илья одарил мягким взором жену и сказал искательно:
- А разве мы с тобой не отдали бы Степану второго порося, кабы у нас была пара!
- Да кабы не именины, так и была бы, - вздохнула Мавра.
- Может, прикупить одного? - погодя спросил Илья. - Оно правда, Степанова баба стерьва. Да ведь тоже невольная - муж спросит… Рассчитаться бы вчистую, и черт с ней!
- А купишь-то на что? - сердито отозвалась Мавра.
Илья кашлянул, ради соблюдения приличия помолчал.
- Матвей обещал малость деньжонок, - сказал, покосившись на сына. - Матвей, а?
- А как обещал, - ответил сын, подумав.
- Вот спасибо, сынок! - воскликнула Мавра, даже и не взглянув на него, а с улыбкой всем телом потянувшись к мужу. - Купи, отдай Лидке, пускай подавится! - беззлобно досказала она.
- Уж вот хорошо, как хорошо, милые мои! - пьяненько лопотал и, как регент, водил руками над столом Прокоп.
Каждый к этой минуте обмяк, посоловел и все медленнее жевал, ленивее брался за стаканчик. Антон задремал, неловко привалившись к матери. И Матвей решил, что пора говорить отцу с матерью спасибо.
Мавра дала ему овчинный тулуп, он взвалил его на плечо, вышел на двор.
Было звездно и холодило от охваченной заморозком земли. Вспомнилось прощанье на крыльце с братом Николаем перед уходом в армию и потом - слова его о том, что, может быть, им обоим доведется послужить когда-нибудь вместе. "Может, и доведется", - думал Матвей, глядя в усыпанное, холодными огнями неуловимое глазом небо.
Он пошел на сеновал, взобрался по скрипучей лестнице, нащупал ногами, где еще оставалось не скормленное прежней корове сено, и лег, свернувшись под овчиной калачиком, - память повторила ему это словечко мачехи, которым она отвечала ему и Миколке в детстве, если они жаловались на холод: "А вы свернитесь калачиком, и потеплеет".
Весь день поплыл в голове кругами, и внезапно круги застыли, остановленные одной мыслью. Эта мысль была изумлением, что минул всего только один день, как Матвей приехал домой. Да полно! Неужели один день? С тех пор как Матвей сошел с грузовика у вырубок и, за околицей Дегтярей, обнялся с отцом и братишкой Антоном, а теперь свернулся калачиком под овчиной, - неужели один день? Да ведь это добрые полжизни - полжизни несчетных, друг на друга похожих дней, которые успели притомить полное тягот и любви сердце!
И правда, сердце неспокойно, жарко билось, и Матвей засыпал тяжело, как от угара.
6
Пошла другая неделя, как Веригины отправили восвояси невестку, усадив ее на попутный грузовик вместе с парой поросят, завязанных в мешки.
Лидия Харитоновна последние дни гощенья не только притихла, но даже попросила хозяев извинить ее, что сильно разнервничалась. Так и сказала: очень сильно разнервничалась. Антону она подарила ледецец длиной в два пальца, наполовину в бумажке, обрисованной винтиком синей ленты. Мальчику смерть хотелось пососать леденец, но он положил его на книжную полку, чтобы все видели. Нельзя было, в самом деле, не показать полной холодности к тетке, которую он невзлюбил.
Перед ее отъездом в семье зашла речь об ученье Антона. Он окончил начальную школу, предстояло перевести его в семилетку и, стало быть, устроить где-нибудь в городе, лучше бы, конечно, у родных. Лидия сразу же предвосхитила угрозу. С самым готовным участием она заохала, что рада бы взять Антошу к себе, да ведь в железнодорожной будке его не поселишь, а какая теснота в комнатенке на городской квартире - Илья Антоныч удостоверился сам.
Премудрость Лидии вполне оценил Матвей. Он, правда помалкивал, думая, как бы своим отказом, не обидеть отца, но все-таки отказать бы ему. Когда отец, размечтавшись, сказал, что ничего бы не могло быть прекраснее, если бы Антон с осени начал учиться в Москве, испуганно вступилась Мавра:
- Куды это, в Москву? Антошу? Да его никогда в жизни и не увидишь!
Матвей подумал, что теперь можно бы согласиться: все равно мать не отпустит своего любимца. Но взглянул на Антона осекся: у парнишки загорелись глаза, едва он услыхал о Москве. Тогда Матвей твердо решил отказать и, уже без колебаний, свалить все на свою жену - она, мол, и его самого через порог дома не пустит, не то что с Антоном.
- Кабы своя квартира, - сказал он. - А то я у жены в это вопросе никакой роли не имею. Куда денешься? Тебе, папаня, меня в Москве и переночевать не пришлось. В смысле жилплощади меня жена только что с кашей не ест.
- Да что же она у тебя така несогласна? - удивилась Мавра.
- Уж какие сами, такие и сани! - прибауткой отделался Матвей.
К разговору о его жене отец вернулся после отъезда Лидии, и случилось это наедине, в той задушевной беседе, о которой не раз вспоминал Матвей, возвращаясь мыслью к своей побывке в Коржиках.
Беседа происходила в воскресенье, тихим днем, на сельском погосте. Веригиным в этот год из-за болезни Ильи Антоныча не привелось всей семьей побывать на кладбище в прошедшую родительскую - ходили только Мавра с Антоном. Отец предложил Матвею пойти вдвоем на могилу деда, и они отправились.
Как только показалась на взлобке белая колокольня, Матвей ясно увидел себя парнем восемнадцати лет, в своей первой городской коломёнковой паре, купленной с отцом в Вязьме. Он тогда впервые испытал удовольствие покрасоваться собою и тогда же узнал еще небывалое чувство - когда полюбится краса другая и словно позабудется своя.
Все случилось вот в этом же перелеске, что и теперь тянулся прямо к небу статными березами, точно строем свежепобеленных столбов. Издавна знакомая Матвею девочка ближней к селу деревушки встретилась на выходе с погоста и нежданно обернулась в его глазах пригожей, крепкой, будто спелое яблоко, красавицей. Уже сменились плачи на родительских могилах песнями, разгоряченными вином. Отходил короткий час за упокой, наступал час долгий за радость. Парни и девушки разбрелись по лесу. Пошли парою и Матвей с Агашей, все дальше уходя от прочих пар, все ближе идучи друг с другом - лес-то теснит! И где же еще примериться душой к душе, где свыкнуться, им, если не в солнечном лесу весенним днем?