Из лесу вышли они, взявшись за руки, но по дороге, на людях держались с чинным отступом друг от друга, заложив руки за спину. Матвей проводил Агашу до ее деревушки, и с этого дня запала в его сердце одна песня и больше не пелась никакая. Только становилась песня все тоскливее. Весенний день отблистал сияньем и померкнул: решившись спросить Агашу, пойдет ли она за него замуж, Матвей услышал признание, что у нее - жених в Ярцеве и скоро быть свадьбе. Он уже знал это по слухам, но страшился и не хотел поверить.
Тем кончилось их расстанное свиданье, - он убежал, не простившись, бродил то по лесу, то по берегу речки и просидел до ночи у пруда над заводью, где с детства любил просиживать часами за уженьем;
- Сломанная моя жизнь, - сказал он себе той ночью, как часто и, пожалуй, чересчур скоропалительно говорится в восемнадцать лет.
Старшие так и решили, разузнав подоплеку Матвеева гореванья, - на молодом, дескать, заживет скоро! Мавра даже посмеялась:
- Чтой-то нынче, сынок, у тебя пара и в праздник на гвозде висит?
- Успеет еще сноситься! - невесело ответил Матвей.
Он мучился своим разочарованием долго и, может быть, поэтому так и ушел холостым в армию.
Теперь, проходя с отцом опушкою перелеска, он нахмурился, перестал разговаривать. Илья Антоныч догадался, каким воспоминаньем затенилось лицо сына, и не мешал его молчанию.
На могиле Веригина-деда все еще приметной оставалась забота о ней недавно навестивших погост Мавры с Антоном: палый лист с насыпи убран, два уже засохших пучка кукушкиных слезок положены на поперечину кованого креста. Это был единственный железный крест среди небрежно рассеянных деревянных, и склепал его когда-то из пруткового железа Илья Антоныч, переклепывал позже Матвей. Нынче ржавчина на кресте из красной стала желтой, а на пересечках побурела, но крест был стоек, и, когда Матвей с силой нажал на его концы, заклепки не подались.
- Еще постоит, если покрасить, - сказал он по-хозяйски.
Отец тоже опробовал все три поперечины.
- Который год собираюсь выкрасить, - отвечал он. - Да разживешься с зимы олифой, а весна пришла - рамы надо освежить оконные, либо в избе гнилу половицу сменишь иль еще чего. Глядишь, извел всю краску. Мертвый-то погодит, а живым не терпится.
Они уселись на насыпи и опять помолчали, следя за воробьями, стайкой перелетавшими с места на место: кое-где еще виднелась раздавленная скорлупа яиц, которые крошат в родительскую на могилах для "птичек божьих". И вдруг Матвей повторил отцовское слово:
- Живым не терпится.
Илья Антоныч искоса глянул на него: о чем бы это он?
Не про птичек же божьих. Но разгадки ждать не пришлось. Неподвижный и будто нарочно безрадушный, сын спросил:
- Не слыхал ничего про Агашу?
- Это про которую? - притворился непонявшим отец. Матвей не ответил. Оставалось говорить начистоту.
- А-а, - словно надоумливаясь, протянул Илья Антоныч. - Агаша-то? Она в нашем колхозе.
- Вернулась? - встрепенулся Матвей.
- Давно уж. По учету работает. Учетчицей в бухгалтерии.
- С мужем?
- С мальчонкой со своим. Не ужилась с мужем. Пил, говорили, много.
Матвей стихнул. Отец решился спросить, не вздумал ли он повидаться с Агашей, но не получил ответа и, повременив, сказал:
- О жизни, вижу, раздумываешь.
- Чего о ней раздумывать? - с неожиданной досадой проворчал Матвей. - Силком не возьмешь. Старое ворочать - только-горя наживать.
Отец не перечил, что прежнего не вернешь, но тогда надо, мол, не менять хорошего на плохое.
- А ты вон бросил первую жену, ушел к новой. Та плачет, а эта на тебе верхом скачет.
- Не все одно тебе, папаня, с первой я живу или еще с которой? - обиженно сказал Матвей, но усмехнулся и тотчас, заглаживая щедрой улыбкой свою досаду, повернул голову к отцу.
- У нас начнешь выбирать - давай квартиру. Нет квартиры - подождешь, когда тебя выберут. И рожа - завидная невеста, если при ней угол. О приданом забыли спрашивать. Было бы где койку поставить.
- В приданое и на деревне хату не схватишь, - возразил отец. - В зятья к кому вползти - это милости просим! Жених нынче дорогой, а бездомный. Крыша ему самая приманка.
- На деревне, выходит, у меня бы давно пацаны бегали. Пара, а то и тройка, - сказал сын.
- Чего ж не перебираешься к нам?
Матвей засмеялся, положил руку на колено старика, легонько и игриво похлопал ею, точно бы хотел назвать отца шутником. Но опять сменилась улыбка угрюмостью, и он заговорил тихо:
- От первой я не ушел бы. Да с парнем ее не было сладу, головорез. Пробовал я с ним добром. Еще хуже. Парню пятнадцати лет не было, а сколько раз из милиции его выручал, из-под ареста. Выслать собирались - на поруки его взял. Он обратно хулиганит. А мать его жалеет. Пальцем не тронь! Ну, либо он, либо я. Выжил он меня из дому.
Матвей остановился, задумавшись. Отец чуял, что ему надо выговориться, может быть впервые, и не шелохнулся.
А жена была хорошая. Плакала, когда я ушел, это верно. Да и я жалел ее. Чуть было не вернулся. Пришел раз к ней, а парень меня на смех поднял. Плюнул я. Ну, а потом… Сколько не ходи нечетом! Переженился… В общем и целом не жалею, папаня. Живем ладно. Одно меня задевает, - ни за что детей не хочет!
- Отчего это против женского она порядку? - не вытерпев, укорил отец.
- Что, говорит, я с ним делать буду, со своим дитем роженым, если опять война? Сама-то она натерпелась, пока стала на ноги, разряд свой получила на фабрике. Мать у нее вдова солдатская, беженкой была, все добро в войну потеряла. Привезла ее малолетней девчонкой, мыкалась, мыкалась, померла. Ну, и пошло: кто девчонку ради милости к себе пустит, то в детдом она попадет. В семи городах жила, нагоревалась… Я ее убеждал насчет ребенка-то. Слышать не хочет. Я, говорит, глаза до дна выплакала из-за проклятущей войны. Да чтобы по моему хотению, говорит, еще свой ребенок слезами изошел, никогда, говорит, этого не будет. И я с ней вроде заодно начал думать… А ребятишек люблю, - кончил Матвей, и лаской затеплился его взгляд, вдруг оторванный от земли и остановившийся где-то поодаль, в молодой зелени кладбищенских берез и кленов.
Илья Антоныч под конец рассказа забеспокоился, начал подергиваться, выщипывать сухие травинки "из насыпи, крутить их в пальцах.
- Давно бы пора внуков мне, - со вздохом сказал он.
Наклоняясь к сыну, подбадривающе толкнул его локтем. - Больше слушай ее! Сноху-то мою. Чай, твой верх!
Матвей поймал припрятанное за усами насмешливое движение отцовых губ, но удержал просившуюся в ответ улыбку.
- Зачем тебе внуков? У тебя меньшой сынок наместо внучка.
Отец поднялся, взял с насыпи свою помятую кепку, отряхнул ее резким ударом по ноге.
- О детях будет заботно… случае чего, - начал и не досказал он, сам себя перебивая новым шумным вздохом. - Ну, прощайся с дедом. Пускай дожидает другого повиданья с нами… А крест я покрашу.
Он потянул Матвея за рукав, показывая, чтобы тот шел вперед. Пройдя немного следом, обернулся на могилу, приподнял над теменем кепку, махнул кистью накрест перед самым лицом, опять попал в ногу с сыном и покашлял, - тут, дескать, не отстаю.
Уже остался позади взлобок с погостом и миновали березовый перелесок, когда Илья Антоныч, с заметной осторожностью в голосе, спросил:
- А что, может, жена на фабрике у себя чего узнала? Опасение какое есть в Москве насчет войны-то, а? Говорят чего?
- Кто как.
- От хозяина своего не слыхал?
- Спросил его раз по дороге, в машине. Говорит: тучи ходят.
И замолчал сначала. Проехали, наверно, километр - сам меня спрашивает: а почему вы думаете, что я больше вашего знаю? Газеты, говорит, одни читаем, радио у нас тоже одно.
- Мнения своего не выдал?
- Только про тучи. А прольются, говорит, либо нет, поди узнай у бабушки.
- Скрытный! - неодобрительно вставил отец.
- Другой раз разговор вел с попутчиком с одним, тоже в машине. Тот, говорит, что с германцем замиренье подписано, стало быть, надежу терять никак нельзя. А мой ему: ты что, поручиться хочешь за фашистов или как? Ну, тот сразу в кусты.
- То-то и оно! - почти торжествующе сказал отец. - Помнишь, в Москву привозил ты Тимофея Ныркова за чем-то по дачному хозяйству? Он со мной разболтался. Погоди, толкует, немец теперь оправился, локти раздвигать начал. Мы у него на очереди. Как это на очереди, спросил я. А так, что не любит он нас за колхозы, говорит Нырков. Я ему - мало что не любит! Кулаки тоже колхозников не дюже обожали. Вот-вот, думали, проглотят. Да подавились. Тут мне Нырков тихонько, на ухо: поперхнулись, говорит. А немец и не закашляется.
Матвей остановился, вскинул брови:
- Так и сказал?
- Самым этим словом.
- Посадить его мало! - выговорил Матвей, едва приоткрыв губы, и с места широко зашагал, так что чуть впереди его остановившийся отец почти побежал вдогонку.
- Я к чему это, - торопясь, продолжал он. - С Нырковым я сроду не ладил. И тут он опять со мной заспорил, кто кого дальше видит, я или он. Только я тогда подумал - не от своего ума это он. Нос-то у него проученный, вынюхал, поди! У кого бы, думаю? Не у Пастухова ли вашего чего подслушал? У хозяина, а?
- Говорю тебе, хозяин воли, языку зазря не даст. Не из таковских. А Нырков - сволочь, - сердито сказал Матвей.
- Зачем же ты его на место определил? - вдруг с хитрецой спросил отец.
- Да с дуру-ума пожалел. Пошел как-то в забегаловку пива выпить. Нырков от стола к столу ходит, ждет, когда кто кусочек даст. Узнал меня, принялся жалиться. А нам как раз требовался сторож на дачу. Я его и привез хозяину. Земляк, мол…
- Порадел, выходит, человеку. А он отца твоего, когда заспорили, дураком обозвал. Ногу, спрашивает меня, с большевиками держишь? И засмеялся, вроде бы шутит. Погоди, говорит, вернусь в Коржики!
- Вы, чай, заждались! - усмехнулся Матвей.
- Сам знаешь! Он и у кромешников наших в подлюгах числился. Кого-кого, а его в колхозе добром никто не спомянет…
Илья Антоныч видел, что с лица Матвея не сходила озабоченность, но не мог угадать, какой разговор растревожил сына больше. Самого его не так занимало Матвеево сердечное счастье, как та доля, которая могла поджидать и старших сынов, и Антона с Маврой, случись война. И едва выступила на вид из порядка коржицких изб веригинская крыша, он будто спохватился и быстро выложил недоговоренное:
- Я свои две войны сработал. Нынче уж и бабы позабывали, сколько нашего брата домой не вернулось. Да и кто счет вел? Что в Маньчжурии, что в Галиции народу осталось - страсть. Как мухи, люди сыпались. Неужто опять к тому придем?.. Мне что! Как ни доживать. А вам идти обоим, с Николаем. Не досталось бы деткам работа пожарче, чем отцу. Четыре года, как Нырков поцапался со мной в Москве…
- Что ты про него заладил, - перебил Матвей нетерпеливо. - Трепло он!
- Верно. Не о нем я. Мы и сами умом не оскудели. Немец нынче не то что локти раздвинул, а вон сколько государств в охапку сгреб. Войдет во вкус - не остановишь.
- Постой, - тихо сказал Матвей, одергиваясь и всем своим видом показывая, что хочет кончить раздражавший его, чем-то неприятный разговор. - Наше дело - свою жизнь обстраивать. А врагов наших дело - нам мешать. Пока, вражье отродье есть, будут и помехи. Не верно разве говорю?
Из ворот дома показался Антон, увидел отца с братом, побежал к ним, выбивая босыми ногами короткие вспышки дорожной пыли. Не выждав ответа отца, Матвей заспешил:
- А надо будет остановить - остановим. Хоть немца, хоть кого еще. Николай, поди, сказывал тебе, что такое есть Красная Армия? Я могу подтвердить. А ты отвоевался при царе. И хочешь сравнивать. Теперь не те цевки у нас, папаня, - вдруг с задором договорил он и, нагнувшись, неожиданно прянул навстречу Антону, который с разбегу влетел к нему в распахнутые руки. Матвей охватил, прижал братишку к себе, оторвал от земли и закрутился с ним, так что отец едва поспел увернуться от мелькнувших в воздухе пыльных мальчишечьих пяток.
- Легше ты, силован! - вскрикнул Илья не от испуга за себя или за Антона, но обрадовавшись ловкости Матвея и любви братьев друг к другу, внезапно показавшей себя в удальской шутке.
Матвей взвалил болтавшего ногами Антона себе на плечо, и так, все втроем, наотмашь распахнув калитку, они вошли во двор, посмеиваясь, покрикивая, и Мавра встретила их тоже смехом.
- Эка! Отправились на поминки, воротились что со свадьбы!
С этим чувством легкости прошел и обед. Подбеленные щи хлебались дружнее, картошка солилась словно круче обычного, и отодвинулись, задремали беспокойные мысли. Говорили, как всегда за столом, мало, но обо всем очень весело, даже о покойнике дедушке Антоне - царство ему небесное, хороший был человек, право! И краску ему на крест Илья обещал поставить посветлее и попрочнее, чтобы надольше.
7
Матвею никто не мешал, когда он сел на крыльцо, медленно посматривая вокруг и не примечая, на что глядел. Доживал он дома последние дни. Хлев был достроен, мелкая работенка, в которой нашлась нужда пособить отцу и хозяйке, тоже кончилась. Что можно было наладить, наладилось, вошло в колею. Эту колею и рассматривал он, подолгу не отрывая глаз от какого-нибудь уголка полуденно-солнечного двора.
Тех забот, которыми жил отец, жила деревня, у Матвея не было. Отягчать себя ими он не собирался. Занявшись латаньем дыр отцова хозяйства, он мало кого повидал на деревне. С юных лет памятные сверстники поразъехались, кто постарше - давно обзавелись семьями, с головой окунулись в недосуги. Почти ни с кем не разговорился он сам на сам, а если доводилось покалякать, сейчас же обступят незнакомые и сведут всё к расспросам о том, как живется в столице.
Не раз случалось с ним - вдруг беспричинно сожмется сердце, как бывало в детстве, и все кругом станет мило, и опять, опять придет на ум, что тут твой дом и никуда тебе от него не уйти. Вот рано утром наперегонки завинтились печные дымы над избами; вот нечаянно долетели с далекого поля трескучие выхлопы мотора, будто целая орава ребят начала щелкать орехи; вот на бельевую веревку опустилась сорока и закачалась, поднимая и вздергивая долгоперый хвост, и просокотала в ответ орехам свое горластое трра-та-та-та. И сжалось сердце: мой дом, мой дом!
Дом этот менялся и переменился с той поры, как Матвей его оставил. Он видел перемены не только в молодежи - о переменах не забывали сказать и коржицкие старики. Поворчат, поворчат да прибавят: оно конечно, народ нынче грамотный - без книжек ни одной хаты не осталось. А то обзовут весь колхоз нерадельщиной, расхают за бесхозяйственность, но хватятся, что свои семьи тоже в колхозе, и опять доскажут: оно конечно, при нынешних машинах, да ежели бы еще правильный глаз за скотиной, да порядок с кормами - куда бы против прежнего! Матвей под веселую руку сказал отцу, что подходящее новое название Коржикам будет не иначе как "Оно конечно". И они вместе посмеялись.
Легко было примечать перемены, но незвано-непрошено Матвею лезло в глаза, как отстали Коржики от его жизни в городе, и к радости свидания с родным гнездом прибавлялось чувство превосходства и удовольствия, что сам он ушел далеко вперед. Иногда ему хотелось увести за собой и весь отцовский дом. Но он ясно понимал, что это ему не под силу, что если бы надо-было взять к себе хотя бы только папаню, то и это можно сделать единственно за счет своего завоеванного благополучия. Тогда он видел, что этого благополучия самому еще вовсе недостаточно, и ему-уже хотелось другого: не затягивать свою побывку в отчем доме (пусть как угодно будет он мил), а скорее покинуть Коржики и вернуться в Москву.
Накануне отъезда Матвей с Антоном пошли на пруд удить рыбу. Это были июньские ранние зори. Сквозь береговые заросли ветелок и ольхи пробивалась на водную гладь медно-алая россыпь восхода. Рыболовы выбрали мысок, покрытый молодой, по-весеннему нежесткой осокой. Между мыском и берегом стояла еще чистая от кувшинок заводь, как бы запертая с открытой стороны длинным островком, делившим пруд надвое. Тихий угол пруда Матвей хорошо помнил, да и Антон со своими товарищами знал, что это изысканный притон линей, с весны заходивших сюда нершиться.
Опрокинули на землю ржавую консервную банку с червями, нарытыми Антоном с вечера, выбрали из лоснящегося красно-сизого клубка самых жирных, самых темных, наживили крючки, поплевали на них для-ради удачи, закинули. Выломали ольховые рогатки, подоткнули ими удилища, сели, обняли руками коленки, замерли.
Каждому пришлось по паре удочек, и заброшены они были, как раздвинутая пятерня без большого пальца. Клева не было. Поплавки будто вмерзли в недвижимую, отливающую металлом поверхность воды. Солнце поднималось и переплавляло свою медь в серебро. Глаза обоих братьев держали первое время поплавки, как ружейную мушку, на прицеле, потом стали отрываться от них, сперва на короткий миг, дальше - дольше. Клева все не было.
Вдали, у береговой кромки острова, вынырнула черноголовая птичка, приподнялась над водой, вех лопнула крыльями, отряхнулась, сунулась легкими плавками туда-сюда, точно что-то потеряла, и вновь нырнула, показав острый хвостик. Ярко-светлые круги побежали по воде шире, шире, и первый, медленно теряя яркость, докатился до поплавков и чуточку качнул их.
- Курочка, - с восторгом шепнул Антон, оборачиваясь к брату, и губы побелели у него от волненья.
До сих пор они оба молчали. Матвей испытывал выдержку у мальчика, а у того и язык присох к гортани - так он был поглощен чудесным таинством выжидания клева, только изредка осторожно перекидывая удочку.
- Отгадай, где вынырнет, - сказал Матвей.
- Уйдет! - с видом знатока ответил Антон.
И правда, курочка канула под воду и больше уже не показывалась, уплыв, наверно, за островок. С этого пошел неспешный охотничий разговор, - все равно ведь клева не было, хоть тресни!
Диву даться, как испокон веков старшие охотники расписывают младшим богатства былых добыч и уловов, будь даже былинам без году неделя, а рассказчикам - далеко до Баяна или до вралей. По Матвею выходило, что, когда он начал охотоваться, держалось на островке, что ни год, три-четыре выводка кряковых уток, а ныркам никто не знал и счета. То же и с рыбой. На этой самой заводи налавливал он, еще перед самым призывом в армию, за какие-нибудь полчаса линьков на целую сковороду.
- Подумаешь, сковороду! - совсем неуважительно заметил Антон.
- А ты, поди, ни одного за всю жизнь не вытянул, - поддразнил Матвей.
- Еще как вытянул! - скрывая обиду, гордо возразил брат и долго потом смотрел, не мигая, на проклятые поплавки, пока не набежала слеза и не отлегло от сердца.
- Правда, мне мама говорила, - спросил он, - что ты один раз щуку поймал с меня ростом?
- Давно она говорила?
- Еще когда я был маленький.
- Ну, невелика, значит, была щука, - засмеялся Матвей.
Антон глянул на него недоверчиво и опять немного обиженно.
- Щук я ловил много, - с расстановочкой заговорил Матвей, - и про них никто не рассказывает. А про одну щуку, было дело, рассказывали по всем избам. Это про которую ты спросил. Только как раз эту щуку я и не поймал.
- Не поймал? - прошептал Антон, изумившись.
- Она ушла.
- Самая большая?