– А что тут предложишь? Наше дело – ждать. Вот и поезжайте пока что в Шанхай или еще лучше в какую-нибудь Иокогаму…
Как раз в этот момент к их столу подошла хозяйка и прервала разговор, приветливо сказав:
– Здравствуйте, господа, что будете заказывать?
Кобылянский посмотрел на ее миловидное, просто излучавшее доброжелательность лицо и улыбнулся.
– А что вы можете предложить?
– По кулинарной части все, – весело заметил Костанжогло, а хозяйка, повернувшись уже к нему, с мягким смущением возразила:
– Здесь не получится, господин полковник, вот если б дома…
– Ну, как говорил наш друг Чеботарев, будем надеяться, – ответил Костанжогло, а хозяйка неожиданно всплеснула руками:
– Ой, я же не сказала, Петр Леонидович вам привет передал!
– Откуда? – Костанжогло многозначительно посмотрел на Кобылянского.
– Из Варшавы, – хлопотливо пояснила хозяйка. – Еще написал, путешествие, в общем, было спокойное, не штормило…
– Так это же замечательно, – обрадовался Костанжогло. – Вы уж не сочтите за труд, отпишите ему, как тут у нас, и уж от меня привет обязательно…
– Непременно отпишу, – кивнула хозяйка и, ожидая, какой будет заказ, принялась смахивать со стола невидимые крошки…
* * *
Доктор оказался прав, и автомобильные хлопоты действительно увлекли Тешевича. Первым делом, осваивая автомобиль, он сделал пробные ездки и сразу же убедился, что Пинхас, расхваливая машину, не слишком преувеличивал. Юркий "аэро" легко проходил там, где наверняка застрял бы приспособленный только для городских дорог длинный "линкольн". Ему оказались доступными даже хорошо натоптанные лесные тропинки, и, останавливаясь среди зарослей лещины, Тешевич, не вставая с сиденья, легко мог сорвать пару недозрелых орехов. Вот только чтоб оборвать кустик земляники, в изобилии росшей по обочинам, приходилось открывать дверцу и нагибаться.
Однако на большаке эти достоинства исчезали, и машину подкидывало на ухабах, трясло на булыжнике, а клубы пыли вообще заставляли Тешевича держаться подальше от шоссе. Правда, и на полевых дорогах были свои трудности. Если на большаке панские запряжки кое-как притерпелись к пока еще малочисленным авто, да к тому же имели наглазники, то при встрече с зачуханной крестьянской лошадкой следовало ожидать, что перепуганный коник вскинется или вообще шарахнется в сторону.
В конце концов, Тешевич предпочел при таких встречах, избегая ненужных хлопот, просто останавливать автомобиль и глушить двигатель, ожидая, пока встречный мужичонка, торопясь проехать, нещадно охаживал кнутом вытертые бока своего коняги. За два дня такого беспрерывного мотания по окрестностям Тешевич сжег весь бензин, и как раз утром третьего в фордовском полугрузовичке приехал механик, предусмотрительно отправленный Пинхасом в усадьбу.
Пышноусый чех, одетый, несмотря на жару, в кожаную тужурку, без лишних слов полез под капот "аэро" и добрых два часа ковырялся там, что-то подкручивая, подтягивая и проверяя. Закончив осмотр, он так же молча выгрузил из своего "фордика" желтую бочку с бензином, квадратную жестяную банку, украшенную броской надписью "Oil", и ручной альвейер с длинным резиновым шлангом. После этого вежливо отказался от обеда, сославшись на других клиентов, влез в кабину и деловито запылил по направлению к большаку.
Глядя вслед удаляющемуся полугрузовичку, Тешевич внезапно вспомнил, что он так и не удосужился толком поговорить с Пенжонеком. По его возвращению поручик, занятый автомобилем, даже ни разу не приглашал к завтраку своего управляющего. Однако, если говорить честно, дело тут было не в одном автомобиле…
Хотя при первой встрече Тешевич и сказал Хеленке, чтобы она чувствовала себя как дома, поручик ощущал странное неудобство от ее присутствия. Со слов Пенжонека, он ожидал появления маленькой девочки, но приезд взрослой девушки мог придать любому приглашению двойственный смысл.
Так, испытывая легкие угрызения совести и понимая, что старик вправе на него обидеться, Тешевич повернулся и решительно зашагал к флигелю. В квартире Пенжонека Тешевич сразу уловил некую перемену. Казалось, все вещи, как прежде, стоят на своих местах, и в то же время добавилось ощущение чего-то неуловимого, обычно принятого называть домашним уютом.
Вообще-то комнаты Пенжонека и раньше убирались ежедневно и всегда отличались чистотой, но вот ощущения уюта в них прежде не было. Так, обычное холостяцкое жилище, и в тот самый момент, когда дверь сзади приоткрылась, Тешевич поймал себя на мысли, что он бы не возражал, чтобы и его собственный дом стал таким же…
Но мысль только мелькнула, и обернувшись, поручик увидел, что в дверях, спрятав почти половину лица за створкой, стоит Хеленка.
– Я вижу, вы обустроились, – поклонился Тешевич.
– Так, пан Алекс… Почти…
Хеленка наконец-то перестала прятаться и, глядя на Тешевича так, что поручику вдруг показалось, будто глаза у нее чуть ли не в пол-лица, переступила порог. От этого пристального взгляда Тешевич почувствовал себя непривычно скованным и, не зная как поступить, спросил:
– А дядя… где?
– Пошел…
Хеленка не отводила глаз, и ощущение скованности усилилось. Тешевич потоптался на месте и, не найдя ничего лучшего, шагнул к выходу.
– Скажи дяде, я жду его…
Скованность, так удивившая поручика, прошла только во дворе. Ему казалось, что подобного он испытывать уже просто не может и вот поди ж ты… Стоило оказаться в помещении, где он не мог чувствовать себя хозяином, и сохранившееся где-то в глубине понятие чужого дома возникло само собой. Теперь Тешевич четко понимал, дальше входить в этот дом без стука он не вправе…
Пенжонек прибежал к Тешевичу где-то через полчаса.
– Звали, пан Алекс?
– Скорее приглашал…
Поручик достал из поставца бутылку мадеры и сам наполнил две высокие граненые рюмки.
– Ну, пан Пенжонек, давайте за возвращение…
Управляющий вежливо пригубил и вопросительно посмотрел на Тешевича. Досконально изучив хозяина, он хорошо понимал, что разговор еще впереди. Правда, Тешевич заговорил не сразу. Только почти ополовинив рюмку, он начал:
– Я думаю, пан управляющий извинит меня… Вы же видите, я тут ношусь как угорелый. Осваиваю…
– Так дело ж молодое… – Пенжонек понимающе улыбнулся.
– Да вот, увлекся… – Тешевич допил мадеру и поставил рюмку. – Ну а как вы?
– Ох, не спрашивайте, – Пенжонек безнадежно махнул рукой. – Вы же Хеленку видели…
– Да, глазастая девочка.
– Если б то девочка! Невеста. Гимназию кончила… А я, старый дурак, все девочка, девочка, а девочка и вот…
Враз расстроившись, Пенжонек опрокинул рюмку таким жестом, словно там была водка, а не вино.
– Что, проблемы какие-то? – Тешевич налил еще мадеры.
– Проблемы? – переспросил Пенжонек и усмехнулся. – Ну, начнем с того, что раньше я спокойно чесал утром пузо, а теперь первым делом ищу халат…
– Ну, это ерунда!
Тешевич прошелся по гостиной и, представив, как Пенжонек спросонья кидается за халатом, весело фыркнул.
– Выделите ей пару комнат, сделайте другой вход, если хотите, переделайте весь флигель, я не возражаю.
– Да если б только это… – Пенжонек сокрушенно вздохнул. – А глаза?
– Глаза? – не понял Тешевич. – Чьи глаза?
– Да Хеленкины же… И у матери ее такие же были…
– А-а-а, – недоуменно протянул Тешевич и спросил: – А с матерью что случилось?
– Несчастный случай… – Пенжонек неожиданно хлюпнул носом и опять-таки залпом выпил мадеру. – Поскользнулась на лестнице, когда в погреб спускалась… А ведь молодая еще была, замуж могла выйти. И все через глаза эти…
– Ну при чем тут глаза? – Тешевич попытался успокоить Пенжонека.
– При том, при том… Я знаю! Кабы не эти глаза ее… Ох уж эти мне романтические истории…
– Что? С отцом что-то не так? – начал догадываться Тешевич.
– Да так, не так, кто разберет…
Пенжонек нахмурился. По всему было видно, что воспоминание это ему неприятно, но он все-таки пояснил:
– Отец ее русский, офицер из гарнизона, а сестра моя двоюродная полька… Сами понимаете, пан Алекс, как тут на это смотрят. Но они все равно… Браком сочетались законным и жили, вдобавок, душа в душу. Вот только детей долго не было. Одна Хеленка и родилась. Вот и вышло, дитя любви…
– Оно конечно… – Тешевич сочувственно вздохнул и осторожно поинтересовался: – А с отцом что?
– На фронте убили. В шестнадцатом… Полковником уже был. Но хоть разора этого не увидел… А вот сестра…
– Что, бедствовали?
– Да нет, не особо… И я помогал, чем мог, и у самих кое-что было. У Хеленки и сейчас дом неплохой. Приданое, как-никак… А вот сестра, – повторил Пенжонек и пригорюнился. – Писал я ей, выходи замуж! Нет, не вышла… Весь мир ей застил муж-красавец. А оно вон как повернулось…
Слова Пенжонека заставили Тешевича несколько изменить свое отношение к появлению Хеленки. Одно дело – просто смазливая девчонка, живущая в усадьбе на птичьих правах, и совсем другое – именитая гостья. Нет, при таком раскладе племянница управляющего была для поручика прежде всего дочерью офицера.
– Вот что, пан Пенжонек, – Тешевич, начавший было расхаживать по гостиной, резко остановился. – Я считаю, вы правильно сделали. И сколько нужно Хеленка ваша будет жить здесь. Если, конечно, захочет…
– Спасибо, – поблагодарил Пенжонек. – Я знаю, вы добрый, пан Алекс. А в усадьбе ей нравится…
– Ну и прекрасно! Насчет доброты, все мы люди, все человеки… – Тешевич внезапно смутился и, стремясь скрыть это, поспешно взял бутылку. – Давайте-ка еще выпьем… И вот еще… Где-то через недельку, когда ваша Хеленка освоится окончательно, соорудите что-то вроде званого ужина. Я вас с Хеленкой приглашаю… Знакомиться…
Уже потом, позже, Тешевич никак не мог понять, как у него вырвалось такое предложение. Мелькнула даже мысль о его некоей двусмысленности, но поручик тут же искренне посмеялся над собой. При всем желании он ничего, кроме глаз Хеленки, вспомнить не мог, а вот дочь полковника, поселившаяся в усадьбе в силу обстоятельств, должна быть встречена с должным уважением…
* * *
Слегка поскрипывая, добротная телега на железном ходу катила проселком. Бренчала сбруя, пофыркивала, мотая головой, лошадка, и позванивало привешенное к задку новенькое цинковое ведро. Устроившийся за спиной возницы Шурка Яницкий лениво следил за дорогой, примечая то зеленый листок подорожника на обочине, то повилику, а где и примятый след от разъезжавшихся на узости крестьянских возов.
Проселок с глубокими, окаймленными пыльной травой колеями тянулся полем поспевающей ржи, от которой уже шел теплый дурманящий запах. Там, среди колосьев, цветными точками мелькали и ярко синие васильки, и лиловый куколь, и желтая сурепка. Дальше виднелся забегавший на холм лесок, а снежно белые перистые облачка только подчеркивали ясную синь неба, и где-то там высоко, невидимый снизу, заливался жаворонок.
Покой и дремота, словно разлитые в воздухе, странным образом успокаивали, и Шурке начинало казаться, что никакой опасности больше нет, а подступавшая дремота заставляла забыть и все предшествовавшее этому мирному вояжу. Однако забывчивость была обманчивой, и конечно же Шурка, сам того не замечая, время от времени как бы анализировал события.
Малочисленные посты красных не оказали им ровно никакого сопротивления, и кавалерийский отряд прошел через границу, как нож сквозь масло. Больше всего Шурке хотелось поскорее узнать, как население их встретит, но в первом же местечке кавалеристы учинили такой погром, что о любом сочувствии пришлось сразу забыть.
Так что Яницкий весьма скоро убедился в правоте скептиков, и тогда ему осталось только одно: улучив момент, бросить отряд. Это он и сделал буквально на пятый день, тем более что Чеботарев очень подробно просветил Шурку на сей счет.
В общем, уже через неделю после прорыва Шурка, как самый мирный обыватель, трясся в переполненном вагоне, направляясь туда, где в имении сбежавшей помещицы якобы еще хранились ценности, которые Чеботарев настоятельно советовал Яницкому тайно вывезти за кордон…
Из состояния полудремы Шурку вывел голос возницы, который, полуобернувшись к пассажиру, насмешливо произнес:
– Давай, барин, просыпайся, приехали…
Этот мужик, согласившийся за малую мзду отвезти Шурку прямо до места, Яницкого знать не мог, и внезапное обращение "барин" заставило поручика настороженно оглядеться. Справа, за хлебами, уже проглядывали темные крыши построек, слева, мысом к проселку, подступали редкие деревья и дальше, чуть впереди, виднелась развилка.
С краю дороги, уводившей к роще, под березой стоял массивный, темный от времени крест, на котором Яницкий углядел спрятанную под треугольную тесовую кровельку икону. Про этот голубец упоминал Чеботарев, и Шурка, никак не ожидавший натолкнуться прямо на него, растерянно спросил мужика:
– И что, не сломали?
Мужик крякнул, покосился на Яницкого и медленно, с расстановкой ответил:
– Как же, пробовали… Прошлого лета проезжал тут комиссарчик. Явреистый, в кожанке. Сапожком хромовым топать изволил. Комитетчики наши, само собой, обещали…
– Ну и чего ж не сломали? – усмехнулся Яницкий.
– Да-к хто ж им дасть, аспидам? Мы таперича в нашем праве… – Мужик всем корпусом повернулся к Шурке и хитро прищурился. – Дале, барин, сам дорогу знаешь, аль подсказать?
– Ну, подскажи…
– А вот мимо той березы и топай, – возница махнул рукой на дорожную развилку. – Тут и версты нет, увидишь…
– Ладно, спасибо тебе, мужичок.
Шурка подхватил котомку с харчами, спрыгнул с телеги и, прежде чем свернуть у березы, еще долго смотрел вслед хитроватому мужику, прямиком покатившему к деревне. Только когда позвякивание ведра, подвешенного к задку, окончательно стихло, Яницкий неспешно зашагал по старой, почти заросшей травой колее.
Небольшая усадьба, больше походившая на простую дачу, оказалась сразу за рощей. От воротных столбов было видно старую, пустую конюшню с сеновалом в надстройке и длинный флигель для прислуги, соединенный с кухней. Сам же дом, с парадным, чуть углубленным балконом, стоял прямо напротив въезда и был явно заброшен.
Шурка обошел строение кругом, прошелся немного по аллее, ведшей от заднего балкона куда-то в глубь полусада-полулеса, и, убедившись, что кругом никого, заглянул в дом, где царило явное запустение. Окна были пустые, даже без рам, двери оказались снятыми, настил в комнатах содран, и от пола остались только голые, присыпанные трухой балки.
Шурка сокрушенно покачал головой, вышел назад на крыльцо и присел на нагретый солнцем каменный парапет. Посидев так с минуту, он вздохнул, снял с плеча котомку и, достав оттуда краюху хлеба, пяток огурцов да пару вареных яиц, начал подкрепляться.
Однако спокойно поесть Яницкому не дали. Откуда-то из-за конюшни выскочили с десяток мужиков и, сторожко поглядывая, сгрудились вокруг ступенек. Ражий детина с белесыми глазами, заложив пальцы за солдатский ремень, подпоясывавший рубаху, подступил к Шурке:
– Ты хто будешь?
– Художник. Натуру выбираю, – говоря так, Шурка достал из котомки альбом для зарисовок.
– Каку таку натуру?.. – удивился детина и нахмурился. – А ну покаж, что в карманах!
Объявляя себя художником, Шурка ничем не рисковал. Еще в юнкерском он баловался кистью и сейчас вполне мог набросать карандашом портрет любого из мужиков. Поэтому Яницкий безмятежно пожал плечами и принялся выкладывать на парапет все, что было.
Мужик внимательно наблюдал, как появляются папиросы, спички, но как только на парапет лег сложенный вчетверо лист, он тут же ухватил бумагу и развернул. И Шурка понял, что совершил непоправимую ошибку, не спрятав данный ему Чеботаревым план усадьбы. Бросив только один взгляд на чертеж, ушлый мужик сразу изменился в лице и свирепо рявкнул:
– А ну тащи его в холодную!
Шурка было дернулся, но мужики навалились скопом и, не слушая никаких объяснений, поволокли его в каталажку.
Холодная оказалась кондовой избой, сложенной из толстых бревен. Оказавшись в этом сумрачном помещении, Шурка минут десять крыл матом все и вся и только после этого, вернув себе возможность соображать, принялся осматриваться. На земляном полу стояла широкая лавка, подслеповатое окно было забрано железными прутьями, а потолок, в отличие от приграничной клуни, был не из редких жердей, а из плотно сбитых тесовых досок.
Мужики забрали все, что могли, оставив ему в полном смысле пустые карманы, и только в брючном "пистончике", о наличии которого они просто не догадались, Шурка нащупал драгоценную квитанцию. Яницкий выругался еще раз, но уже с облегчением и добрым словом помянул предусмотрительного Чеботарева.
Это по его совету, отправляясь в усадьбу, он оставил в камере хранения мешок с другими документами, деньгами и прочим скарбом. Теперь оставалось дождаться, пока рачительные мужики не поведут его "до ветру", а уж потом действовать по обстоятельствам.
Вечерело, и Шурка, ухватившись за прутья решетки, нетерпеливо посматривал в окно, ожидая, когда к нему явится хоть кто-нибудь, и заодно по возможности изучал обстановку. Однако начало уже смеркаться, а никто так и не появлялся.
Наконец Шурка различил осторожный шорох шагов и, вывернув голову до невозможности, увидел-таки человека, стороной пробиравшегося к холодной. К его удивлению, это был не какой-нибудь здоровяк, приставленный сторожить задержанного, а весьма пожилой, худой и сгорбленный мужичонка.
В руке старика был узелок. Шурка, решив, что это несут поесть, отошел от окна и затаился. Тем временем старик пришлепал к избе, отдышался и, заглянув в окно, позвал:
– Барин, а барин…
– Ну, тут я, – Шурка отступил от стены. – Чего тебе?
– Барин, – сдавленным шепотом спросил старик, – а ты, часом, не от Ляксандры Лексевны?
В голове у Яницкого закрутилась сразу сотня вопросов, и он осторожно поинтересовался:
– А ты что, ее знаешь?
– Как не знать, я же Фрол, камердинер ейный…
Вот теперь Шурка решился идти ва-банк и с нарочитым сомнением в голосе сказал:
– Она про тебя ничего не говорила…
– Ну, видать, решила, что помер, – старик как-то сдавленно хихикнул и пояснил: – Я ж старый и еще при ее батюшке состоял…
– А теперь чего удумал? – насторожился Шурка.
– Ды-к, думаю, барин, сидеть тебе в холодной не с руки, – старик зачем-то взялся за крайний прут оконной решетки. – У тебя, молодой, силы поболе, так и тащи-ка эту железку вверх.