- Священный союз? Этот эфемер! - захохотал Наполеон. - История делается не гусиным пером Меттерниха и не велеречием русского петиметра. История делает себя сама, и каждый раз через одного-единственного человека, который не боится ни людского, ни божеского суда.
- Я догадывался, что вас не раздавило ни чудовищное поражение, ни позор плена и ссылки, ни потеря трона, семьи, сына, но чтобы ни тени раскаяния!..
- О чем вы? Разве есть другой способ заразить духом свободы всю Европу?..
- Во Францию вернулись Бурбоны.
- Это жалкие флюгеры, их снесет первым же ветром. Французы сейчас самые свободные люди в мире. Вам не надо было входить в Париж. Оставили бы это англичанам и немцам - у них нет рабства. Тщеславие подвело. Ваши офицеры, ваши сержанты и ваши солдаты унесли из Франции страшный дар - желание свободы. Так кто же победил, Ваше Императорское Величество?
Наполеон с силой послал коня вперед.
- Куда вы? - почти жалобно крикнул Александр.
- Я вам все сказал, мой несчастный бывший брат!.. - послышалось издалека…
Аракчеев в темном плаще с поднятым воротником и надвинутой на глаза треуголке входит в кабинет Александра:
- Вы готовы, Ваше Величество?
- Как видите.
- Накиньте плащ, государь, и прикройте голову. Будет холодно.
- Вы же сказали, что они собираются во дворце, - подозрительно сказал Александр.
- Дворец - это целый мир, государь: от тундры до тропиков. Вы сами убедитесь в этом.
Александр закутывается в плащ, надевает гусарскую шапку.
- А может, не стоит, Алексей Андреевич? - сказал он неуверенно. - В мире и так довольно злобы.
- Государь должен знать своих врагов.
- Зачем? Я не собираюсь мстить.
- Не мстить, но остановить преступную руку - ваш долг, государь. Злоумышленники готовят переворот.
"Давно пора", - произнес про себя Александр, а вслух сказал:
- Горячие сердца и пустые головы, что они могут?
- Вот это вы сейчас узнаете, государь. Каждому человеку, а тем паче правителю, не мешает знать, что о нем думают. Ваш августейший родитель тоже был чрезмерно доверчив - от гордости.
Пример подействовал, хотя покойный Павел доверял до конца лишь изменнику Палену…
- Ведите! - сказал Александр.
…Это небольшое путешествие в пределах Зимнего дворца навсегда запомнилось Александру, ибо невозможно было представить, что под одной крышей с императорскими апартаментами и службами помещалось огромное и страшное царство хаоса, нежилых, но обитаемых бог весть кем покоев, буйный растительный мир, живущий из себя, без участия человека.
Сперва они шли сквозь какие-то заросли (заброшенный зимний сад), раздвигая то живые и мягкие, то иссохшие, крошащиеся от прикосновений ветви растений.
Иглы, сучки цеплялись за одежду, словно не хотели пустить зашельцев дальше. Несколько раз Александр испуганно замирал от шума птичьих крыльев. Увеличенные собственной тенью, меж высаженных в кадки пальм и кипарисов, апельсиновых и лимонных деревьев проносились голуби, похожие на гарпий, стаи воробьев вспархивали с оглушающим стрекотом. И вдруг заухал то ли сыч, то ли филин.
Они шли сквозь чащу, раздвигая ветки лиственниц, пихт, олеандров, туй, карликовых кленов, с иных ветвей осыпались лепестки белых жирных цветов.
- Куда ты завел меня, Алексей Андреевич? - почему-то шепотом спросил Александр.
- Это "Большой каприз" императрицы Екатерины. Она любила тут отдыхать. А батюшка ваш распорядился закрыть сей парадиз.
- Приют блудницы, - вспомнив, прошептал Александр.
По узкому, залитому лунным светом и продуваемому ветром в разбитые окна переходу они прошли в огромный, хотя и необозримый из-за темноты зал.
Сверкали латами и шлемами фигуры рыцарей в полном боевом доспехе от поножей до кирас и оплечий. Озираясь, Александр чуть не наскочил на громадного, закованного в железо боевого коня, на котором восседал рыцарь с копьем и щитом.
Он посторонился и едва не угодил в объятия собственного отца. Он не сдержал крика. Портрет Павла I в рост стоял на полу, прислоненный к стене, и лунный блик наделял зловещей живостью желтое курносое лицо. Он был в костюме мальтийского кавалера с выставленной вперед тростью и, казалось, шел навстречу сыну.
Александр вытер мокрый лоб, обошел стороной портрет и вновь шарахнулся: к нему качнулась бабка Екатерина в роскошном, хотя и обветшалом платье с оборванными кружевами, с жеманно улыбающимся ртом и лысым черепом - фарфоровая фигура для какого-то увеселения на пружинах и шарнирах. Она продолжала раскачиваться, когда он ее огибал.
И тут его ждал последний и самый ужасный сюрприз: пробная восковая фигура Петра I растреллиевой работы: длинное тулово, острые колени и совершенно голая, без усов, бровей и волос, круглая, как шар, голова. Прижимаясь к стене, Александр ополз великого предка и оказался в другом проходе.
- А вы тут как свой, - обратился он к Аракчееву. - Крепкие у вас нервы, граф.
- Не жалуюсь, государь, - обычным сиплым голосом отозвался фаворит. - Этих бояться нечего, бояться надо живых.
- Далеко нам еще?
- Мы пришли, - сказал Аракчеев, толкнув небольшую и невидную в стене дверь.
Они ступили в крошечную, пустую, совсем темную комнату, лишь под потолком светлело зарешеченное оконце. Аракчеев достал откуда-то складной стул и поставил его к неприметному отверстию в стене.
- Садитесь, государь, я обожду в костюмерной.
- А что я увижу?
- Ничего, государь. Но все услышите. Здесь выход тайного уха, прослушивается левое крыло дворца, ныне необитаемое.
- Я не могу поверить такой дерзости заговорщиков.
- Кто станет их здесь искать? Подземный ход ведет за Фонтанку. О нем никто не знает. Почти никто, - добавил Аракчеев.
- Я ведь глуховат.
- Не беда. Когда я притворю дверь, извольте сдвинуть эту заслонку, государь.
И Аракчеев скрылся.
Несколько мгновений Александр колебался, затем решительно отодвинул заслонку.
- Убить! - ударило ему в ушную перепонку, в мозг, в сердце отчетливое, резкое, словно в лицо брошенное слово. - Истребить весь змеиный род!
- Мы собрались обсудить конституцию, - произнес чей-то холодный голос. - А ты опять за свое.
- Да, за свое. Англичане и французы указали нам путь. Первый шаг революции - обезглавить монархию.
- За что ты его так ненавидишь? - спросил юношеский голос.
- За все! Меланхолия Пьеро и повадки Арлекина. Блудодей и святоша. Душитель Европы и тюремщик России с голубым взором падшего ангела. Сулил конституцию, а дал аракчеевщину.
- Аракчеевщина! - восхитился молодой голос. - Это великолепно!
- Чисто русский парадокс: век Александра обернулся веком Аракчеева, - сказал зрелый и звучный мужской голос.
"И ты, Брут!" - прошептал Александр.
- С Романовым все ясно, - вновь заговорил тот же ледяной голос. - Но мы не можем ввергнуть Россию в хаос. Нужна конституция, манифест о крестьянах, нужны цивилизованные законы…
Александр задвинул заглушку. "Боже!.. - шептал он словно в забытьи. - Я говорил с вами… смеялся… пил вино… Я подарил тебе деревянную лошадку, мальчик, на день рождения… А тебя я обнял под Аустерлицем… А ты поцеловал мой портрет, когда я тебе его подарил… Мы играли в волан с твоей сестрой… Я узнал все ваши голоса… голоса друзей, как мне казалось… Что с вами сталось?.. Или со мной?.."
Он опрометью кинулся вон из комнаты, ударился о дверь и попал прямо в руки Аракчееву…
…И снова кабинет Александра.
Александр почти падает в кресло. Аракчеев смотрит на него, вынимает из-за обшлага мундира копию знакомого списка и кладет перед государем. Тот берет список и, не глядя, медленно, старательно разрывает на мелкие клочки. Аракчеев выпрямился, щелкнул каблуками, являя готовность избавить государя от своего присутствия. Что делать - не угодил.
- Кто ваш духовник? - слабым голосом спросил Александр, то ли не заметивший, то ли пренебрегший маневрами фаворита.
Даже железный Аракчеев смешался.
- Наш грузинский батюшка, - пробормотал он каким-то бабьим голосом. - Отец Варсонофий.
- Я не о том, - поморщился Александр. - Я слышал, к вам ходит какой-то Иван Яковлевич.
- Он не духовник мой и вообще не духовного звания. Настасья Федоровна его приветила за благость и бесхитростную правдивость.
- Я хочу его видеть.
Пепельно-бледное лицо Аракчеева налилось тяжелой кровью.
- Он гундосый, государь, то бишь гугнивый, вы его не поймете. Имея таких духовных наставников, как архимандрит Фотий, князь Голицын…
- Сановный пастырь и сановный мистик, - перебил Александр. - А мне дурак нужен. Святой русский дурак, простой и бесстрашный. Чтобы видел во мне не царя, а овцу заблудшую.
Аракчеев уже все понял и сразу овладел собой. Но тон взял вкрадчивый.
- Я, государь, по артиллерии маленько кумекаю, за военными поселениями досмотреть могу, но коли надо, то и Кощеев ларец со дна морского добуду. Отыщу я в петербургском вертепе чистейшее сердце, праведного дурака, который всех Голицыных мудрее…
…Карета с Александром и Аракчеевым останавливается у ветхого деревянного домика возле Крестовского перевоза.
- Государь, блаженного в народе Фомушкой кличут, но он только на Фому Ипатьича откликается. С большим самолюбием человек. Денег ему не предлагайте, он обидеться может. Вы их незаметно его домоправительнице и духовной сестре суньте. Лучше перстенек или золотую цепочку. Они бессребреники. С Богом, Ваше Величество, а я в карете подожду. Вы запомнили: во дворе налево, за помойкой, одноэтажный деревянный флигелек. Постучаться трижды.
Александр без труда отыскал скромное жилище блаженного. Он постучал условным стуком, ему сразу открыли. У графа Аракчеева осечек не бывало.
Присмотревшись к темноте, едва озаряемой лампадкой из горницы, Александр угадал в огромной бабе домоправительницу блаженного и почтительно поклонился ей.
- Идем, - сказала баба, крепко взяв его за руку. - Он тебя ждет.
Они вошли в горницу. У киота молился мужик с худыми лопатками, выпирающими из посконной рубахи. Молясь, он раскачивался, как китайский болванчик, что-то бормотал, а порой вскрикивал.
Александр пригляделся к святому человеку, и перед ним возникла картина победного возвращения в Петербург. Он сам на белом коне, а вокруг чуйки, армяки, картузы, гречишники, яркие платки. Восторженные вопли толпы и ее раболепие с целованием стремян и сапог, и юродивый в одной рубахе, пляшущий перед мордой императорского коня и выкрикивающий поганые вирши, тут же подхватываемые толпой. С легким ужасом Александр узнал в пастыре петербургского высшего света того самого юродивого - безобразного Фомушку.
Первым движением Александра было бежать, но управительница блаженного загородила дверь своим необъятным туловом, а сам юродивый, будто угадав его намерение, вскочил с колен и заплясал, задергался, затрясся перед глазами ошалевшего посетителя.
- Признал, признал слово заступника перед Господом? То-то!.. Не робей, воробей, не таких еще у нечистого отмаливали. Ты хоть не белый, а и не черный, не пегий. Мы тебе и восславить могем. Подать мне коня!
Баба грохнулась на колени и подползла к Фоме Ипатьевичу. Он взобрался на нее, широко раскинув голые волосатые ноги.
- Скачи вперед, мой славянский конь. На Царьград! Да здравствует император!
Я мудями затрясу, затрясу,
Государя вознесу, вознесу
Выше печки, выше крыши,
а ну, подхватывай:
На луну и еще выше!..
Он заскакал кругами по горнице, истошно распевая эту песню. Баба ему вторила. И вдруг Александр с ужасом и каким-то странным облегчением поймал себя на том, что подпевает им:
Выше печки, выше крыши,
На луну и еще выше.
Так они скакали по жарко натопленной комнате, потея и горланя, блаженный о конь впереди, Александр позади, пока Фома Ипатьевич не крикнул:
- Тпру! Будя! Хватит его гордыню тешить!
Он сполз на пол, а баба, держась за поясницу, распрямилась.
- Пить хочу! - объявил блаженный.
Баба мощным движением выпростала из-под кофточки огромную грудь с сизым соском. Александр невольно отпрянул и увел глаза.
- Ты не гребуй! - наблюдательно возопил блаженный. - Не отвращай взгляда от чуда, содеянного Творцом. Девица сия не токмо не рожала, но не принимала мужа в лоно свое. А неиссякаемый млечный ключ бьет из сосцов, подобно святой сладимой афонской струе.
Он нажал на сосок, и молоко брызнуло из груди, как у Геры, когда ее цапнул ручонкой младенец Геракл, незаконный сын Зевса, отчего и образовался Млечный Путь. Блаженный подставил хлебало и стал жадно глотать молоко.
- Отведай, раб Божий Александр, сподобься благодати.
Растерянный, с трудом преодолевая дурноту, Александр зажмурился и втянул в рот чудовищный сосок. Странно, но он не оторвался сразу от жутковатого источника.
- Не усердствуй чрезмерно, - остановил его блаженный, - чревоугодие тоже смертный грех. Так. Поблагодари Господа и сидай под образа.
А когда они уселись в уголке друг против друга, Фома Ипатьевич проел Александра глазами и сказал человечьим голосом:
- А ты ведь всерьез о правде недужишь. Не то что этот шут Голицын и эта коза Курдюкова. "Дева, облаченная в солнце!" - передразнил он кого-то. - Бесплодная смоковница, лицедейка, дырка без баранки. - Он повернулся к чудо-деве. - Марья, пошла вон!
Поразительная перемена свершилась с Фомой Ипатьевичем, будто какая-то пелена сползла с него, на государя смотрел серьезный и печальный человек.
- Дай руку, - сказал Фома Ипатьевич. - Дай темя… Дай сердце… - Он ощупал императора с врачебной тщательностью. - Не трать себя на мирскую грязь. Не в этом твое спасение. Будешь болтаться меж страхом и надеждой, своей души не спасешь, а чужие загубишь. Уходи. Слышишь, уходи. Замаливай свой грех перед Богом, а не перед людьми. У них ты не заслужишь, как ни тщись. Ты хочешь хорошо, а выходит гадость, смрад. Не вознес я тебя - дурость это. Податлив ты на темное, которое мнишь светлым. Помни: не на путях земной суеты твое спасение, а в смирении, умалении себя. Марфа печется о мнозем, а единое есть на потребу. Стань наижалчайшим среди жалких мира сего, авось тебе и отпустится. Твой верх внизу, твой низ наверху - смекай! А сейчас уходи, душно мне с тобой. Манька! - заорал он как оглашенный. - Дай благодати испить! Горло саднит.
Александр не стал дожидаться нового млекопития, быстро поклонился блаженному и - к двери. По пути он успел сунуть в потную Манькину ладонь золотые вещицы…
Оказавшись во дворе, он прислонился к помойному ящику, его вырвало…
Александр возвращается во дворец. По его виду никак не скажешь о пережитом потрясении.
Флигель-адъютант, не скрывая радостной улыбки, ибо знает, что новость доставит радость императору, докладывает:
- Ваше Величество, вас ждет гость!
Александр удивленно, распахнул дверь маленькой гостиной. Навстречу ему шагнул высокий, статный господин, с красивым, гордым лицом и чуть тронутыми сединой каштановыми волосами.
- Боже мой, Адам! Вот сюрприз так сюрприз! Порывисто обнимает князя Чарторыйского, тот отвечает чуть скованно.
- Надолго к нам?
- Нет, государь. Я тут ходатаем за одного невинно осужденного.
- Адам, прошу вас, в память старой дружбы называйте меня Александр. Я почти отвык от своего имени.
- Это трудно… - тихо сказал Чарторыйский.
- Вы сердитесь на меня? Конечно, кому же, как не князю Чарторыйскому быть вице-королем Польши. Но, Адам, я не так самовластен, как думают многие, в том числе вы. Дать Польше конституцию, а вице-королем - патриота из патриотов князя Чарторыйского - это вызвать взрыв. Выкуп за конституцию - вот ничтожный, хроменький человечишко, которому я отдал принадлежащее вам по праву место. Все равно вы истинный глава Польского королевства.
- А ваш брат Константин?
Александр вздохнул.
- Он останется в Варшаве. Я знаю о всех его безобразиях, но в управление он не вмешивается.
- Неужто все так плохо? - участливо спросил Чарторыйский.
- Как ни плохо, - улыбнулся Александр, - считайте, что ваше ходатайство за невинно осужденного увенчалось успехом. Это я еще могу.
- Спасибо, Александр, - сердечно сказал Чарторыйский.
- Вы помните слова мадам де Сталь: государственный строй России - это деспотизм, умиряемый цареубийством. Я вспоминаю их каждый день.
- Неужели ничего нельзя сделать?
- Ввести парламентский строй или покрыть всю Россию виселицами? Последнее куда проще. Только не для меня, Адам.
- Боже мой! А как прекрасно все начиналось! "Молодые друзья", где они?
- Вы остались верны идеалам, но ваше сердце отдано Польше. Милый и честный Строганов умер. Виктор Кочубей - отменный министр внутренних дел, все тот же ясный ум и малороссийская уклончивость, и никаких иллюзий. Новосильцев, сами знаете, правая рука Константина, умен, жесток и всегда пьян. Забудем о них.
- А вы сами, Александр?..
- Что я?.. Просто счастливый случай. Хватит о грустном. Сделайте меня счастливым, Адам, подарите мне день молодости.
- Увы, я слишком стар для этого.
- Вы старше меня всего на семь лет. А выглядите куда моложе. Я не предлагаю вам никаких безумств. Мне просто хочется вернуть пережитое.
- Я не могу вам отказать… Александр.
- Отлично! Мы ужинаем сегодня у Елизаветы Алексеевны.
Чарторыйский вспыхнул.
- Захочет ли Ее Величество видеть меня?
- Это моя забота. Значит, договорились?..
…Гостиная Елизаветы Алексеевны. Хозяйка, несколько увядшая, хотя все еще красивая какой-то тонкой, тающей красотой женщина, встречает входящих гостей. Впереди Александр с цветами, за ним Чарторыйский.
- Добрый вечер, дорогая! - Александр целует жене руку. - Смотри, кого я привел.
Он делает шаг в сторону. Томительная пауза. Бывшие любовники не смеют взглянуть друг на друга. Словно не замечая их замешательства, Александр ставит цветы в вазу. Как и полагается женщине, Елизавета первой берет себя в руки.
- Добро пожаловать, князь. Сколько лет, сколько зим.
Подает ему руку, он почтительно целует. Александр достает из ведерка бутылку "Клико". Хлопает пробка. Пенная струя разлита по бокалам.
- За встречу через жизнь! - провозглашает Александр. Он залпом осушает бокал, остальные едва притронулись к вину.
Старенькое фортепиано привлекает взгляд Александра.
- Боже мой, я подарил его тебе на свадьбу. Где ты отыскала это старье?
Садится к инструменту, бравурно играет "Марсельезу", напевая:
Алон занфан де ля патри!..
- Как это бодрит! И до чего жалкий гимн сочинил Руже де Лиль в мою честь в Париже. В искусстве нельзя фальшивить.
- В жизни тоже, - прошептала Елизавета так тихо, что, похоже, никто не услышал.
Входит лакей:
- Кушать подано!
Александр сделал озабоченное лицо.
- Ужинайте, мои дорогие. Я вынужден вас покинуть.
- Я думала, ты подаришь мне этот вечер, - упавшим голосом сказала Елизавета.
- Увы, бедный русский царь не располагает даже своим временем. - И Александр откланялся со всеми знаками уважения к жене и дружбы - к Чарторыйскому…