Глава 24
Наступивший день не предоставил ни одного подходящего случая для осмотра интересовавших ее помещений. Было воскресенье, и все утро, по настоянию генерала, ушло на посещение службы в церкви и поедание холодного мяса дома. Каким бы сильным не было любопытство Кэтрин, она не решилась исследовать их даже после ужина – ни при слабых лучах темнеющего неба между шестью и семью часами, ни при более сильном свете лампы, которая могла бы выдать ее присутствие. Тот день, таким образом, не был отмечен какими-либо выдающимися событиями, если не считать того, что ей удалось увидеть очень изящный памятник миссис Тилни, который стоял напротив их семейной скамьи в церкви. Она сразу же его заметила и довольно долго рассматривала; а слишком надуманная эпитафия, в которой ей приписывались все возможные достоинства ее безутешным мужем, не сумевшим уберечь ее, даже растрогала Кэтрин до слез.
То, что генерал, поставивший этот памятник, сможет смотреть на него, казалось не особенно странным; Кэтрин больше удивило не то, насколько уверенно он сидел, и каким спокойным оставалось его лицо, а то, что он вообще осмелился войти в церковь. Тем не менее, ничто не выдавало в нем виновного человека. Однако она могла припомнить десятки людей, преуспевших во всех мыслимых грехах, совершающих преступление за преступлением, убивающих без разбору и не знающих, что такое человечность и раскаяние. Лишь насильственная смерть или уход в религию способны прервать их черные дела. Воздвижение памятника само по себе отнюдь не могло заставить Кэтрин пересмотреть свои сомнения насчет смерти миссис Тилни. Позволят ли ей когда-нибудь спуститься в семейный склеп, где покоится ее прах? Увидит ли она гроб, который хранит ее останки? Кэтрин прочитала слишком много книг, чтобы не знать, с какой легкостью за труп можно выдать восковую фигуру и как устроить ложные похороны.
Последующее утро обещало быть более удачным. Ранняя прогулка генерала, казавшаяся Кэтрин всегда некстати, теперь была ей на руку; когда она узнала, что его дома нет, то сразу же намекнула мисс Тилни о том, что сейчас самое время сдержать слово. Элеанора была готова; но, пока они шли, Кэтрин напомнила ей еще об одном обещании, поэтому сначала они отправились в ее спальню смотреть портрет матери. На нем Кэтрин увидела очень красивую женщину с приятным задумчивым лицом, что в какой-то степени соответствовало ее ожиданиям. И все-таки она надеялась, что выражение лица миссис Тилни, его цвет и все черты до единой окажутся полным отражением, если не лица Генри, то хотя бы Элеаноры. Именно с их помощью Кэтрин пыталась представить себе внешность их матери. Но теперь она находила слишком мало сходства. Невзирая на этот недостаток, она, тем не менее, рассматривала портрет с большим интересом и очень не хотела от него уходить.
Когда они вышли к галерее, ее волнение было настолько сильным, что она едва могла говорить – лишь время от времени поглядывала на свою подругу. Элеанора казалась помрачневшей, но, тем не менее, держала себя в руках. Ее спокойствие говорило о том, что она уже привыкла ко всему, что напоминало ей о матери. Вот она наконец прошла через тяжелые двери и прикоснулась к замку. Кэтрин, чуть дыша, повернулась, чтобы закрыть за собой на всякий случай эти передние двери, как вдруг заметила в дальнем конце галереи страшную фигуру – фигуру самого генерала. В тот же миг до ее ушей донесся громкий крик "Элеанора", эхом отозвавшийся во всем здании. Поскорее спрятаться – таким было первое инстинктивное желание Кэтрин, хотя она почти не надеялась, что осталась им не замеченной. Когда ее подруга с виноватым видом пробежала мимо нее, подошла к отцу и тотчас же ушла вместе с ним, Кэтрин сломя голову помчалась в свою спальню, где, заперев двери, решила, что у нее теперь не хватит смелости даже спуститься вниз. Она просидела у себя, по меньшей мере, час, глубоко сочувствуя состоянию своей бедной подруги и ожидая, что злой генерал вот-вот вызовет ее к себе в комнату. Однако вызова не последовало; и, заметив, что к аббатству подъехал экипаж, она, в конце концов, отважилась спуститься и встретиться с ним лицом к лицу, так как там она могла рассчитывать на защиту его гостей.
В утренней столовой было шумно и весело. Генерал представил ее собравшимся как подругу своей дочери, при этом он, похоже, очень ловко скрывал свою ярость, что позволяло ей чувствовать себя пока в безопасности. Элеанора, будучи не безразличной к тому, что думают о ее отце, улучила момент, чтобы сказать:
– Отец просто хотел, чтобы я ответила на одну записку.
После этого Кэтрин стала надеяться, что генерал либо действительно не заметил ее, либо из соображений вежливости делает вид, что не заметил. Успокоившись, она уже не боялась находиться в его присутствии. Ничего не произошло и после того, как гости уехали.
Во время своих утренних размышлений она пришла к решению, что в следующий раз отправится к этой запретной двери одна, без сопровождающих. Будет намного лучше, если Элеанора тоже ничего об этом не узнает. Кроме того, зачем лишний раз подвергать ее опасности, если их вдруг опять обнаружат; зачем заставлять ее входить в комнату, от которой у нее сжимается сердце? И потом, на свою дорогую гостью генерал не станет так кричать, как на дочь. Наконец, она не сможет сделать тщательный осмотр, если кто-то будет рядом. Маловероятно, что ей удастся объяснить свои подозрения Элеаноре, которой в голову до сих пор, похоже, ничего подобного не приходило. Не сможет она в ее присутствии и искать доказательства жестокости генерала, которые, возможно, еще сохранились где-нибудь в комнате. Она была уверена, что ей посчастливится найти какую-нибудь улику, например, обрывки дневника, который миссис Тилни вела до самого своего последнего вдоха. Итак, теперь все было в руках Кэтрин; поскольку она хотела управиться с этой тайной до возвращения Генри, чей приезд ожидался завтра утром, она не могла терять больше ни минуты. Было всего четыре после полудня; значит, солнце продержится над горизонтом еще два часа; ей будет необходимо вернуться лишь на полчаса раньше обычного, чтобы одеться к ужину.
Таким образом, до того как часы перестали бить, Кэтрин уже шла по галерее. Времени на раздумья не оставалось; она спешила вперед и вскоре, стараясь делать как можно меньше шума, проскользнула через двери, не остановившись даже, чтобы обернуться или перевести дыхание. Подбежав к нужной комнате, она повернула замок, не издавший, к счастью, ни единого звука, который мог бы кого-либо насторожить. Кэтрин вошла на цыпочках; вся комната была теперь перед ней. Однако прошло несколько минут, прежде чем она сделала второй шаг. Похоже, ей снова не повезло. Она увидела просторное помещение, красивую кровать с аккуратно сложенным служанкой покрывалом, великолепный камин, шкафы из красного дерева и полированные стулья, на которые через два подъемных окна падали теплые лучи заходящего солнца. Кэтрин ожидала, что ее наполнят совсем другие чувства. Сначала было удивление и сомнение, но вскоре, благодаря здравому смыслу, они сменились горьким чувством стыда. Как грубо она опять ошиблась в своих расчетах! Эта комната, которую она считала особенно древней, учитывая ее расположение, оказалась крайней именно в той части дома, которую перестроил отец генерала. Она заметила еще две двери, которые, возможно, вели в туалетные комнаты, но желание заглянуть хотя бы в одну из них у нее уже не возникло. Осталась ли здесь вуаль, которую миссис Тилни надевала в последний раз? Сохранилась ли книга, за чтением которой ее застал муж? Конечно, нет. Каким бы не было преступление генерала, он действовал не настолько глупо, чтобы оставлять после себя следы. Кэтрин устала от собственных вопросов; она не желала больше ничего осматривать и хотела лишь поскорее оказаться у себя в комнате и никого не посвящать в свои глупые догадки. Она решила, что уходить нужно так же бесшумно, и начала уже возвращаться, как вдруг услышала чьи-то шаги, доносившиеся не понять с какой стороны. Она остановилась и вся задрожала. Как будет досадно, если ее обнаружит здесь прислуга; а если генерал (а он всегда появляется тогда, когда его меньше всего ждут), то еще хуже! Она прислушалась – шаги утихли. Оправившись от испуга, Кэтрин осторожно прошла через тяжелые двери. В тот же миг внизу, на первом этаже, раздался стук, и она услышала, как кто-то торопливо поднимается по лестнице, мимо которой ей еще нужно было пройти, чтобы достичь своей галереи. Она не в силах была двигаться. Застыв на месте от ужаса, Кэтрин тупо уставилась на верхнюю ступеньку лестницы, на которой вскоре появился Генри.
– Мистер Тилни! – воскликнула она голосом, выражавшим крайнее изумление. Он, казалось, был удивлен не меньше. – Боже мой! – продолжала она, не дожидаясь его ответа. – Как вы здесь оказались? Почему вы на этой лестнице?
– Почему я на этой лестнице? – повторил он. – Потому что так ближе всего от конюшни до моей комнаты. Зачем же мне подниматься по другой лестнице?
Кэтрин густо покраснела и не смогла произнести ничего больше. Он, похоже, пытался прочесть ее мысли по выражению лица, но она поспешила к галерее.
– А могу я, в свою очередь, – начал он, закрывая двери, – поинтересоваться, что здесь делаете вы? Этот коридор, по-моему, не находится на вашем пути из столовой в спальню.
– Я ходила, – проговорила Кэтрин, опустив глаза, – взглянуть на комнату вашей матери.
– Комнату моей матери! А что там такого необычного?
– Нет, совсем ничего. Я… я думала, вы не приедете до завтрашнего утра.
– Когда я уезжал, то, признаться, и сам не думал, что вернусь так скоро; но три часа назад я обнаружил, что меня больше ничего не держит. Почему вы так бледны? Неужели я напугал вас, поднимаясь так быстро по ступенькам? Вы, должно быть, не знали, что эта лестница ведет к служебным помещениям?
– Нет, не знала. Сегодня, наверное, очень приятный день для прогулок верхом.
– Да, очень. А Элеанора, значит, оставила вас одну бродить по всем этим комнатам?
– О, нет! Она показала мне большую часть дома еще в субботу. Здесь мы тоже проходили, только вот, – Кэтрин запнулась, – с нами был ваш отец.
– И он помешал вам, – заключил Генри, поглядывая на нее с интересом. – Вы уже осмотрели все комнаты в этом крыле?
– Вовсе нет, я только хотела посмотреть… Уже, наверное, поздно. Я должна пойти переодеться.
– Сейчас только четверть пятого, – заметил он, взглянув на часы. – Вам незачем спешить, вы не в Бате. Здесь нет театров и вечеринок. В Нортенгере на все приготовления вполне хватает и получаса.
Она не стала спорить и, потому, была вынуждена остаться, несмотря на то, что ее страх перед дальнейшими расспросами заставлял ее желать – впервые за все время их знакомства – поскорее уйти. Они медленно пошли дальше по галерее.
– Вы уже получали письма из Бата?
– Нет, и это меня удивляет. Изабелла пообещала так честно сразу же написать мне.
– Пообещала так честно? Честное обещание! Это что-то новое. Я слышал о честном выполнении, но честное обещание… Впрочем, это не столь важно. Комната моей матери кажется очень удобной, не правда ли? Просторная и светлая; и туалетные комнаты расположены так удачно. Я всегда считал, что это самая лучшая комната в доме. Странно, что Элеанора не хочет занять ее. Полагаю, это она вас направила сюда?
– Нет.
– Выходит, это было чисто ваше решение?
Кэтрин ничего не ответила. После недолгой паузы, во время которой Генри внимательно наблюдал за ней, он продолжил:
– Если эта комната не вызывала у вас праздного любопытства, значит, вы пришли сюда из уважения к моей матери, чей характер, наверное, описала вам Элеанора, которая очень дорожит ее памятью. Во всем мире, думаю, не было женщины лучше нее. Однако обычные домашние качества человека редко вызывают в другом жгучий интерес, который может повлечь за собой визит, подобный вашему. Полагаю, Элеанора очень много рассказывала вам о ней.
– Да, очень. То есть, нет, совсем не много; но то, что она рассказала, меня очень заинтересовало. Ее внезапная смерть, – произнесла она с нерешительностью, – и то, что вас никого тогда не было рядом. А ваш отец, я подумала, не очень-то был к ней привязан.
– И из этого вы, должно быть, заключили, – сказал он, посмотрев ей прямо в глаза, – что она была обделена вниманием, – Кэтрин замотала головой, – или что ее здоровье никого не тревожило?
Она испуганно взглянула в его лицо.
– Моя мать долго болела, – продолжал он. – Внезапным был приступ, который привел к смерти. Причина ее болезни, а она страдала от разлития желчи, как видите, скрывалась в ней самой. На третий день, когда она, наконец, поддалась нашим уговорам, к ней пришел доктор, очень уважаемый человек, которому она всегда доверяла. После его осмотра, давшего неблагоприятный прогноз, были вызваны еще два врача, которые оставались при ней все двадцать четыре часа в сутки. На пятый день она умерла. Все это время мы с Фредериком были рядом; и могу вас уверить, что она получала самый надлежащий уход, на который только способны те, кто любит. Бедной Элеаноры, действительно, не было дома; она вернулась, лишь когда мать уже лежала в гробу.
– А ваш отец, – начала Кэтрин, – а он переживал?
– Еще как, особенно первое время. Вы заблуждались, когда решили, что он недостаточно к ней привязан. Уверен, он любил ее так сильно, как только мог. Вы ведь понимаете, мы все по-разному проявляем свои чувства. Не стану говорить, что у нее была легкая жизнь, но если его несдержанность иногда обижала ее, то его отношение – никогда. Он очень дорожил ею, и ее смерть явилась для него настоящим потрясением.
– Да, конечно, – нехотя согласилась Кэтрин. – Было бы ужасно, если б…
– Если я правильно вас понимаю, вы напридумали таких страстей, выразить которые у меня вряд ли бы хватило слов. Дорогая мисс Морланд, выбросьте из головы все свои подозрения. Откуда у вас такие мысли? Вспомните страну и век, в котором мы живем. Вспомните, что мы просто англичане, что мы христиане, наконец. Посмотрите на все, что окружает вас, совсем другими глазами. Неужели наше общество готовит нас к преступлениям? Неужели наши законы потворствуют им? Вы думаете, что их можно совершать и оставаться при этом не замеченным в такой стране, как наша, где каждый невольно находится под бдительным оком соседей, где дороги и газеты в один миг разнесут любую новость? Что же вы молчите, моя дорогая мисс Морланд?
К этому времени они дошли до конца галереи, и Кэтрин со слезами позора бросилась к своей комнате.
Глава 25
Все романтические грезы развеялись. Кэтрин рассталась со своей последней мечтой. Речь Генри, даже такая короткая, окончательно открыла ей глаза. Она, наконец, увидела всю нелепость своих фантазий. Испытав до этого уже несколько разочарований, Кэтрин только сейчас поняла, что давно следовало бы обуздать свое воображение. Теперь она сидела и рыдала. Больше всего ей было стыдно перед Генри. Он раскрыл ее идиотские помыслы и будет, наверное, теперь всегда презирать ее. Как она осмелилась подумать невесть что о его отце? Сможет ли Генри простить ей эту глупость? Сможет ли она сама забыть о том, что шла на поводу у своего любопытства и нелепых страхов? Как же она сейчас себя ненавидела! Ведь до этого рокового дня он уже один или два раза показал – Кэтрин была в этом уверена, – что она не безразлична ему. Но теперь… Целых полчаса она убивалась от безысходного горя, считая себя самым несчастным созданием. Когда часы пробили пять, она спустилась вниз, где даже не смогла дать вразумительного ответа Элеаноре, поинтересовавшейся, как она себя чувствует. Вскоре в комнату с невозмутимым видом вошел Генри. Вся разница в его поведении, однако, заключалась лишь в том, что он уделял ей намного больше внимания, чем обычно. А Кэтрин сейчас, как никогда, нуждалась в утешении; и он, казалось, это понимал.
Даже к концу вечера с ней по-прежнему обходились очень вежливо, отчего на душе у Кэтрин становилось чуть легче. Постепенно к ней вернулось спокойствие. Разумеется, она вовсе не забыла о прошедшем, но теперь, по крайней мере, могла рассчитывать на то, что об этом больше не будет сказано ни слова и отношение Генри к ней не изменится. Мысленно она все же перебирала свои недавние необоснованные опасения и каждый раз приходила к выводу, что все они – лишь иллюзия, построенная ею самой. Ее воображение наделяло любой пустяк тайным смыслом; самым обычным вещам оно придавало слишком большое значение. А все потому, что, отправляясь в аббатство, она изначально настроила себя на всевозможные ужасы. Она вспомнила, с какими мыслями готовилась к поездке в Нортенгер. Теперь же ей было ясно, что ее слепое увлечение тайнами рано или поздно привело бы именно к таким последствиям; все объяснялось влиянием тех книг, которыми она увлеклась в Бате.
Какими бы очаровательными не казались произведения миссис Редклиф или даже произведения ее подражателей, от них нельзя было ожидать достоверного описания человеческой натуры – по крайней мере, той, которую можно встретить в центральных графствах Англии. Они больше подходят для Альп и Пиренеев с их сосновыми лесами. А Италия, Швейцария и Южная Франция, наверное, действительно являются средоточием пороков, как это и подается в книгах. В непорочности же своей страны Кэтрин больше не сомневалась; что-либо подобное она могла допустить разве что в самых отдаленных северных и западных районах. Средняя Англия казалась ей теперь самым безопасным местом, где может спокойно жить даже нелюбимая жена, где существуют аграрные законы и где почтительно относятся к пожилым. На убийство здесь не смотрят сквозь пальцы, слуги не работают как рабы, и ни у одного аптекаря здесь наряду с ревенем не купишь яда или снотворного. В Альпах и Пиренеях, должно быть, у людей очень разнородные характеры. Есть чуть ли не ангелы, но есть и сущие дьяволы. В Англии все не так; каждый англичанин, полагала она, несет в своем сердце как добро, так и зло, хотя отнюдь не в равных соотношениях. Придя к такому выводу, она теперь не удивится, если обнаружит какой-нибудь недостаток даже у Генри или Элеаноры Тилни. Ее идея объясняла и некоторые отрицательные черты в характере их отца, которые у него, наверное, все-таки оставались, даже после того как она сняла с него свои оскорбительные подозрения.
Таким образом, разобравшись в вопросах человеческой натуры, Кэтрин решила, что впредь будет действовать сама и судить о других только исходя из здравого смысла. А пока ей ничего не остается, как простить самое себя и начать жить еще счастливее. Этому способствовало и поведение Генри, который вел себя удивительно благородно и ни разу не сделал ни малейшего намека на то, что произошло. Хорошее настроение к ней вернулось значительно раньше, чем она ожидала в самом начале своей беды, и, кроме того, продолжало постоянно улучшаться. Правда, еще оставалось несколько предметов, которые, как она боялась, могли нарушить ее спокойствие, например, сундук или шкаф, покрытый японским лаком; однако со временем их вид перестал раздражать ее, а лишнее напоминание о былом безрассудстве, к тому же, шло ей на пользу.