15.
Дискотека была уже в разгаре - мы встали у сортира, курили и неодобрительно смотрели на всё это безобразие - виляя бёдрами и по-восточному вскинув ручки, все образовывали даже некоторый хоровод - это "психи" всё демонстрировали свои кретинические психоштучки на практике - "психологическое единство коллектива" - "хотя мы и хорошо учимся, изучаем сложные науки, например, психолингвистику и гештальтпсихологию, нечто человеческое и нам не чуждо" - короче, "все отдыхаем в кайф"… На наших баб и распоясавшихся, нажравшихся в полнейший сракатан зелёных мы даже и не стали смотреть…
"У вас своя дискотека, у нас своя!" - провозгласила Репинка, и мы двинулись в ближайшую аудиторию - не лекционную, а маленькую - она оказалась открытой. Сдвинули столы, включили "мыльницу", выключили свет…
Обарахтали весь "Californication", громко подпевая и не стесняясь в движениях. Пару раз кто-то совался, видимо, пытаясь уединится, мы орали: "Блять, в рот ябать!" и они исчезали. Лишь только когда закончилась вся кассета "Ред-хотов", хитрая Реподиджейка достала свою кассету, где на одной стороне ремиксы Резнора "Further Down The Spiral" (Коробковец как-то говорит: "Дай послушать это… "Отцовскую спираль"!), а на другой ремиксы с саундтрэка "Спауна"! Ох и расшиблись же мы!..
Мало того - О’Фролов нассал в угол, а потом и мы тоже - каждый в свой. Вообще мы не стесняясь харкались, а также поскидывали с себя свитера и майки, позакатывали штаны, вдобавок каждый, приплясывая, ещё что-то писал огромным комком мела, расшибая его… Это я к тому, что на самом интересном месте нас прервали - зашли и включили свет - это был наш куратор, замдекана по какой-то там культмассовой работе Ирина Борисовна, а с нею уборщица или вахтёрша.
Они увидели многое не очень потребное на филологическом… гм… в том числе и очень крупные, но совсем неразнообразные надписи "ХУЙ" на доске, на стенах, на столе и даже на офроловской куртке… "Мальчики", - начала она…
16.
Надо сказать, что за присущую ей не понять чем обусловленную жизнерадостность и мягкость - "мишутковость" - мы так и прозывали её Мишуткой; меня она считала серьёзным насосом, а О’Фролова - ахуительным насосом - поскольку на 1–2 курсах он активно участвовал во всех-всех факультетских мероприятиях: был звездой в КВНе, играл в группе "Большие Надежды", на театре, занимался, стыдно сказать, латино-американскими танцами…
- Щас всё уберём! - развязно, безо всякого намёка на извинения и убедительность сделанного заявления брякнул ОФ - как будто перед ним был не замдекана, а наш родной Дядюшка дед. Да и что с него взять - пьяный, полуголый, красный, с безумным взглядом… Показалось, что я услышал слово "наркотики"… Мы похватали одежду и, кое-как протиснувшись через вошедших, ринулись наутёк и врассыпную.
Встретились у ди-джеев их дискотеки, встретили, наконец, "своих". Нам налили вина, а потом Репа втеребила в эфир сборничек "Мразь" - "Песни три нам хватит, - сказала она чуваку в наушниках, - только не обрубайте! Можете с Prodigy начать - для разминки". Хе-хе! Подскочили два никаких курсанта и тоже потребовали Prodigy - на третьем альбоме (если не считать "Android") оно стало популярно даже здесь! - "Ну, Саша, погнали, - говорю я ОФ, вытягивая этого мегаандроида за рукав в гущу народа, завидев направляющихся к нам Мишуточку и уборщицу (интересно: а где Уть-уть? кажется, я видел её в этом психохороводике…), - как говорят у нас в дерёвне - танцуем как можем!!"
Полилось осторожное начало "Smack My Bitch Up" - народ вроде несколько задвигался, а мы уже невзирая на пиполь ходили гоголем по всему периметру филфаковского коридора, предвкушая и остроумно удирая от Мишуточки… И тут - понеслась! - мы как выскочили, как выпрыгнули, полетели клочки по закоулочкам, полезли зрачки по лбам, поскакали козлом по чужим ботинкам, полетела одежда в толпу зрителей, порвались штаны от широчайшей походки, не понадобились больше припасённые на вечер планы…
Мы забарахтывали во весь свой дурачий брутальный большой мешочек - как будто у себя дома - на филфаке мы ещё себе такого не позволяли - даже не планировали! К концу композиции с нами осталось лишь несколько особо дурачих курсантов - остальные сторонились, с различными эмоциями глядя на бесноватых. Что, интересно, подумали Ирина Борисовна и уборщица? Видела ли Уть-уть? Впрочем, нам было не до них - началась ещё более "оптимистичная" музыка - мы всячески прыгали, то подпрыгивая, то приседая, судорожно извиваясь, дёргаясь, бросаясь куда попало, терзая друг друга, ударяя в колонны рукой, ногой, головой, пытаясь взбежать по ним вверх…
На лестнице была кровь, и никто нас не преследовал - оказалось, что пока мы забарахтывали, произошли ещё более важные инциденты, затмившие наши маленькие шалости: во-первых, дурачило О. Седых, играя в сортире с филфаковской братвой в набирающий популярность "сортирбол" (несколько дебилов отбивают руками и пинают по кругу бумажный комок, стараясь удержать его в воздухе), уебал пинком по раковине, она, выскочив, отбила ему ползуба, из коего почему-то вытекло немыслимое количество крови, а сама, конечно, разбилась, что, конечно, не понравилось двум вышедшим из очка курсачам, конечно же, пьянищим в дюпель, и призванным как бы в отсутствие прочей мужской руки поддерживать порядок - тогда, во-вторых, товарищи (наши, изучавшие др. греческий и латынь!) Бешеный и Фельетон взяли их и запустили мордой по бетонной лестнице, на которой (включая и подошедшего Седыха) образовалось довольно много крови, и, в-третьих, когда они спустились вниз, покидая здание, их (по второй лестнице) настигли человек восемь зелёных, лицами четверых из которых тов. Фельетон, Бешеный, Седых и Валера Синяк выбили все четыре стеклянных двери с названиями двух "дамских" факультетов, что опять же дало несколько крови… Да, такого давно не было! Мы выходили по стёклам и по крови, внизу стояли Мишуточка с уборщицей, Фельетоном и подполом - они равнодушно провожали нас озабоченными взглядами…
Но мы не ушли! Мерзкое чувство обиды и презрения, которое множество раз испытывал я лично-единолично, а также несколько раз вместе с ОФ и Репой, когда мы возвращались домой, преждевременно покидая дискотеку, - ощущение, что этот праздник жизни и факультета не для нас - здесь крутят отборнейшее говно и все им довольны - и эти пидорские мальчики нам не товарищи, скорее, враги, эти холёные девочки танцуют прелюдию не для нас - а мы ведь тоже в некотором смысле люди и по молодости тянемся душою и телом к хоть сколько-нибудь себе подобным - которых нет… "Праздников ваших ненавидит душа моя" - остаётся только подпольненькое "С празничком!" - ужираться и убарахтываться дома, в тесном кругу - так, чтобы было, как и положено изгоям, "каждый-миг-передозировка-в-себе" и "падаю-ниже-нуля-в-себе", но никак не на людях…
Мы взяли бутылочку, и пока пили её, все разошлись. Тогда мы в припадке растёкшейся в воздухе деструкции обстреляли кирпичами окна и фасад (уже пострадавший) родного альма-матера. Было разбито три окна на втором этаже (там учится Уть-уть) и огромное верхнее стекло над разбитыми уже дверями - на нём, кстати, более крупными буквами было продублировано название факультетов. Выбежала в освещённый коридор та самая уборщица. Обещала милицию. Ещё были какие-то прохожие, явно заинтересованные, какие-то быки или курсанты, но мы, послав их на хуй в особо изощрённой форме, смылись дворами и закоулками - тропами, кои ведомы только Реповиннету.
Окончание 29.
- Жаль, - вздохнул я, подымая бокал, - что я в школе вёл себя прилично и всё учил - не то чтобы я был "оботанелая рука", но как-то боялся, не мог себя противопоставить всем и вся…
Думаю, она не совсем понимала, о чём я. Мы выпили, она подкурила новый косяк.
- Однако в десятом классе я стал изрядно выпивать, и несмотря на то, что был отличником (у меня в аттестате одни пятёрки - она удивлённо вздохнула: "Н-да-а?!"), мне постоянно делали какие-то "строгие выговоры", вытаскивали "на позор" перед линейкой…
Она опять картинно удивилась. Я был доволен. Но к чему вся эта исповедь? Обычно я молчалив и сумрачен, но когда я распалюсь чужим вниманием и спиртным, меня трудно остановить - всяческие автобиографические-анекдотические истории так и льются из меня как из рога изобилия. Кстати, из рога… Я потянулся к бокалу. Мне протянули косяк - третий. Что ж… Запить… Подношу фужер, начинаю пить - глаза смотрят в сам бокал - на громадную массу красной жидкости, которая хочет меня затопить! Я отшатнулся, расплескав вино.
- Ты что? - встрепенулась Зельцер.
- Блин, проглючило, что можно захлебнулся в стакане!..
Она сказала не думать об этом, но когда я опять начинал пить, мне мерещилось то же самое, становилось страшно и я не мог. Как же быть?! Она мне долила ещё - сейчас бы эту лошадиную дозу хлобыстнуть!
Тогда она (!) предложила гениальное решение!
Просто закрыть глаза рукой!
Она опять забивает косячину!
Может хватит, говорю я.
Ещё немножечко.
Я говорю: не могу - меня крутит и мутит.
Ну, Лёшечка.
Глотку так и сушит. Вливаю последнее - тоже две лошадиных дозы.
За тебя.
Всё мутнеет невероятно. Нервы все возбуждены, но голова и тело убиты.
Надо спать наверно, вяло говорит она, зевая и шатаясь, идёт в комнату.
Я иду ссать. Потом к ней, то есть в комнату. Она разобрала мне второй диванчик, работает телевизор, а она, укрывшись и отвернувшись, лежит на своём. Торчит рука с пультом. Я сбросил штаны и рубашку на пол, забрался под одеяло, корчась от леденящего озноба. Меня всего скручивало и трясло радикально. Зубы стучали, сердце колотилось. В глазах был "вертолёт", а если закрыть - потихоньку нарождалась всякая дрянь. Было страшно. Лечь и уснуть, лечь-заснуть-замёрзнуть-умереть. Сердце - невозможно слышать его стуки. Оно леденеет, оно как бы замедляется! Тьфу, тфу! - трясу я головой и бью себя по щекам. Чуть приподнимаюсь, смотрю на неё: спит, сопит, телевизор работает. Кое-как встаю, осторожно беру пульт, выключаю. Она зашевелилась, бормоча сонным голосом:
- Лёшь, ты выключил?..
- Да я, я.
- А…
Ложусь и опять сводит и колотит. Вспоминаю, что надо бы заняться мастурбацией - как же на неё, теперь такую знакомую, не подрочить? Но что, думаю досадливо, она лежит чуть более чем в метре от меня, а я буду дрочить! а вдруг она не спит?! Экран загорелся - она включила! Весь сжавшись и поледенев, лежу, жду… Она засыпает. Жду… встаю, беру пульт, выключаю. Она шевельнулась, отвернувшаяся, вся в одеяле. Темнота абсолютная. Я застыл на мгновенье стоя. Потом упал на колени на пол. Поднялся, держась за диван, сел на край, колотясь и вздыхая несколько долгих секунд, и скользнул к ней под одеяло. Она сразу подвинулась.
Несколько долгих мгновений я лежал не решаясь прикоснуться к ней. Как это дико для меня, думал я, взять вот и протянуть руку, дотронуться до другого существа, абсолютно автономного, иного и чуждого, потребовав любви и ласки, плоти и наслаждения, предлагая себя со своими физическими и духовными внутренностями, принимая всю эту мучительную субстанцию личности другого… Оказывается - чудится мне репосмешок - надо просто привычку иметь! И я прикоснулся к ней - осторожно, мягко, а самого трясло. "Ты спишь?" - прошептал я. Она мурлыкнула что-то невнятное и пошевелилась. Она была горячая и мягкая, тяжёлая, устойчивая. Я прильнул к ней всем телом, гася свои конвульсии об её инерцию. "Ты весь трясёшься, Лёшь" - "Да" - только и смог сказать я. - "И сердце так бьётся" - "Да!" - Сердце моё колотилось и от волнения. Я обвил её руками и ногами, сжимая, целуя и кусая шею, рука залезла в трусики.
Может быть, кружились шальные мыслишки, господь бог наш, прежде чем создать мир сей, тоже долго мялся, волнуясь, как он прикоснётся к абсолютно чуждому пустому небытию, а также что подумают другие - те, что уже были, и те, что ещё не были… (конечно, можно и с больших букв)…
Я ощупал её лобок, потеребил волосики, опускаясь всё ниже, оттягивая трусы. Наконец нащупал складки и стал притираться пальчиком к её щели. Медленно вошёл, изгибая внутри палец, растягивая им её по всей длине. Потом двумя. Одновременно большим водил по анусу… Отнял руку, послюнявил пальцы и принялся совать их V одновременно и туда и сюда, работая сзади потихоньку, а впереди очень активно. Она что-то хмыкнула, выражая неудовольствие. Я резко всунул оба пальца, делая быстрые движения туда-сюда, но не успела она выразить своё негодование, как я тут же поменял: сзади впихнул большой, а впереди все остальные, продирая её, начавшую извиваться - как будто только меня заметила! Она начала какое-то движение, наверно пытаясь освободиться. Она была сильная, но я делал всё-это левой рукой, а забытой правой схватил теперь её за кисти рук, схватил крепко, так что она, как ни старалась, не смогла вырваться. Я, в припадке воодушевления, смело и хаотично - так что она не могла уловить последовательность, ритм - то очень нежно-вкрадчиво, а то совсем грубо - совал ей пальцы то туда, то сюда, то одновременно… Она, казалось, крепилась, но уже не могла сдержаться и тихо начала постанывать…
Я развернул её к себе, влезая сверху, пытаясь в темноте найти губы. Я тыкался в подбородок, потом в нос, в волосы. Она мотала головой, зачем-то отчаянно препятствуя мне. "Дай рот!" - простонал я, хватая её за волосы, натягивая их для жёсткой фиксации. Но она всё равно сопротивлялась. Наконец я нашёл губами губы и попытался её поцеловать. Она по-прежнему дёргалась, теперь уже безрезультатно, я лез языком в её рот, а она воспроизводила губами и/или языком какие-то непонятные движения (как мне казалось, как-то пережимала губки, так что они становились как у рыбки на мультяшной картинке), чтобы не пустить меня. Я терзал её за волосы, ерзая на ней в поту и огне, лизал нос и лицо, из глаз моих невольно потекли слёзы… Очевидно, скупые-мужские, так что она не заметила, хотя не могли же они не быть горячими, жгучими и солёными! - наверно, слёзы разочарования, обиды! "Ну, Элечка, дай я тебя поцелую", - захлебываясь в своём дыхании, воззвал я. - "Не-а", - отозвалась она и я чуть-чуть не уебал ей в бочину. Зато я жёстко зафиксировал за волосы её голову, при этом её руки я каким-то образом сжимал и удерживал у себя между локтями, даже помогая в случае чего ногами, и жёстко стал лизать её губы и совать в рот язык. Она извивалась и брыкалась, но в конце концов устала, размякла, пустив меня в свой ротик. Я наконец поцеловал её нормально, ослабил хватку, она обвила меня руками и вяло целовала сама.
Я стягивал с неё трусы, но она не содействовала мне. "Лёшь, ты что?.." - "Ничего", - а чего ты ожидала, детка?! К чему всё это блядское лицемерие? Или это боль? Боль я чувствую… Я с трудом стащил трусы с её тяжёлых неподвижных ног, поудобнее залез на неё и вошёл резко, несмотря на то что она так и не соизволила как надо раздвинуть ноги. Она оказалась довольно просторной там, и сама всё была апатичная, как неживая, я трахал ее и терялся в подступавшей из тьмы конопляно-алкогольно-экзистенциальной мути. Что я делаю - почему-то лихорадочно думал я, и сам терялся, не зная, что же я делаю. Как же я завтра в глаза ей буду смотреть? Я целовал её как мог, обнимал, тискал и кусал, но она была так же холодна. А Саничу? Я плакал, отчаянно наращивая ритм. Ну, ему, допустим, по хую. А себе? Наконец-то кончил ей на ногу, а она была озабочена, не в неё ли. Ей наверно, тоже. Как проснусь с ней в одной постели утром, при свете дня - после такого? Как я подойду и посмотрю в зеркало?! Ну, надо же на ком-то тренироваться! От совести до цинизма один шаг - промежуток небольшой!
Ни хуя вообще не чувствует, фригидная блядь, подумал я, перекантовал на бок и почти уже вошёл в попу, как она застонала-заумммкала и перевернулась. Ну что ж… Я жёстко залез ей языком до самой глотки, невольно расслюнявившись как телок, а все пальцы запустил в неё - ещё чуть-чуть и весь кулак войдёт. "Ну хватит слюни пускать мне в рот! и весь подбородок обслюнявил!" - сказала она на первое, "Ну ты вообще что ль, Лёшь!" - на второе; я опять обиделся, глотая незримые слёзы. И ещё два раза трахнул её в первопристойной позиции. Ещё раз залез языком в рот, обойдя все зубы и не забыв даже нёбо. Её это не вдохновляло, а мне что делать?! Ну что я могу ещё от неё получить или ей дать?! Я поцеловал её нежно на сон грядущий, она отвернулась, завернув на себя почти всё одеяло.
Не сказать, что ненавижу, но определённо недолюбливаю… птиц… Вот вам, к примеру, весь май-июнь так называемые соловьиные трели заливистые, переливистые - один-в-один наборчик мерзких звуков автосигнализации! - чуть, может, потише…
Санич признался потом, что они с Михеем тоже провели ночь не очень удачно. Неужели они деликатнее меня? Я и утром не устыдился почему-то…
30.
Проснулся, раскутал Зельцера, рассматривая её спящую. Помнится, Саша обронил как-то: ты, мол, её утром не видел, в постели, когда не накрашена, - он чуть ли не плевался. Я прислушался: дышит ровно, спокойно, почти беззвучно. Присмотрелся: выражение лица ангельское, лицо без "штукатурки" довольно красивое, черты его правильные, кожа очень хорошая, губы без помады просто оть-уть - я не удержался, стал осторожно гладить её лицо, а потом целовать в губы…
Она недовольно зашевелилась и замурчала, я перекатил её в свои объятия, сжимая и целуя - она вяло ответила. Впервые я обратил внимание на внушительные мягкие груди, какие-то рыхлые и студенистые, несколько нелепые в своём присутствии на теле, как и тут же, чуть ниже, нащупанный мною животик - довольно ощутимый и такой же рыхлый, конечно, портящий всю фигуру… Я мысленно примирился с этими недостатками, поскольку всё в жизни уже складывалось не кристально-идельно, а с примесью - главное, чтоб "хоть что-то светлое" проглядывало…
Когда я кончил и закончил и смотрел на её лицо, она улыбнулась (Oh, God! You’re saving our souls!) Было очень светло, очень хорошо, как будто весь свет заново родился на всём свете, и не было этой ужасной тёмной ночи… Я поцеловал её.
- У меня всё лицо горит, - произнесла она, вставая, подходя к зеркалу.
Я высунулся на руках из постели и увидел в самом низу зеркала свою довольную рыжебородую рожу.
- Это всё от твоей бороды - красные точки, - скорее ласково-капризно, чем недовольно произнесла она, - ты бы как-нибудь её сбрил или постриг…
В этот момент я, подкравшись по полу, хлопнул её по голому заду, схватил и поволок в постель.
- Вообще-то презервативы для этого есть, - говорила она, выкручиваясь от моих объятий и поцелуев, - вчера всё как-то спонтанно произошло, а так… Лё-ошь, ты слышишь?
- Пусть, бля, америкашки ими пользуются!
- Ну Лёшь, у меня вчера менструация была и сегодня тоже немножечко… - Она, отодвигая задницу и отпихивая меня, пыталась показать мне несколько пятен на пёстром узоре простыни.
- Ну и нехай.
- Лёшь, ну возьми вон там гондоны, протяни руку - в шкафу с краю между книжками.