Я достал пакетик и впервые надел на себя знаменитое "изделие № 2" - какая пакость! - надо же такое придумать! блять, каким надо быть плебеем и ёбырем-террористом (то есть, простите, плейбоем), чтобы чувствовать что-то через эту бляцкую жувачку! - так-то мало хорошего в этом купании в бездне зрелого влагалища!
Было хотя бы горячо - как будто вся эта жара влияла и на её внутренности. Потом я как-то ещё согласился для экзотики надеть "это" (какое хуёвое слово, ребята) - даже Зельцер рассмеялась: "У этих тайцев и китайцев не тот размерчик!" - и с тех пор стала по-русски беспечна.
Причём тут по-русски и зачем вообще мне борода?! По-моему, тут всё яснее ясного - поскольку я писатель, и русский, и, допустим, хочу быть великим - то величие это бородой и определяется - чем она длиннее, тем… До Толстого и Достославного ещё далековато, конечно, но у них в мои годы и такой-то не было! Глупо-ой!
Всё закончилось быстро. По её настоянию я отнёс в мусор отяжелевший мешочек. Вернулся - она уже натягивает новые трусики. Ну нет уж - теперь по-нашему! Я повалил её отнекивающуюся и сопротивляющуюся на диван, содрал трусы и, прижав ноги, чтобы не раздвигала вообще, втёрся в неё… Как ни странно, ей, видимо, понравилось. Она ещё раз заметила, что я её совсем исколол своей бородой и щетиной и больно дёрнул колечко в брови…
- По девочкам-то наверно бегаешь? - лукаво осведомилась она.
- А что, так видно? Нет, Элька, никак нет. Секс или Новый год - конечно Новый год! Даже целая декада!..
- Ты просто монстр какой-то… Учитывая всё-это… и то, что рассказывал Санич…
Слово "Санич" было как нельзя уместно, милая! Я думал, что восемь половых актов в сутки - это нормальная норма… Я не говорю, что я это осуществлял, но… Но оказывается, организм уже не тот, придётся остановиться на пяти-шести… наверно, импотенция не за горами… - Я искал свою одежду, а она надела новую моднявую майку и вертела в руках какие-то непонятные коричневые шорты.
- Бред какой-то! - Она, запрокинув ноги, натянула.
- Что бред? - Ага, всё валяется на полу. Надо же так обдолбиться! (А мне нравится! - ещё раз повторяю - нравится!!)
- Всё! - Она вертелась, разглядывая и показывая себя. - Посмотри, Лёшь, как шорты, нормальные?
- Не бред, а гиперсексуальность. Болезнь такая… Ненасытимость… А у меня наверно особая метафизическая гиперсексуальность… Меня преследует страх, мне постоянно нужна женщина - постоянно! - потому что я боюсь…
- Чего? - недоумевала она.
- Смерти. - Я надевал свои чёрные штаны с чёрной рубашкой.
- А при чём здесь секс?
- Ну, не только секс, а любовь. Типа Эрос противостоит Танатосу. - Я наткнулся взглядом на плакат с Бивисом и Баттхедом и невольно ощерился.
- Бред. Ну как шорты, Лёшь? Нормально, если я в них пойду - или лучше вот эти надеть? - Она держала в руках точно такие же, только тёмно-фиолетовые.
- Не знаю, - растерянно ответил я, поглощённый своими мыслями.
Оказалось, что это самый раздражающий её ответ.
В конце концов, "I am the needle in your vein" и "хотеть трахнуть всех вподряд во всём мире" - одного поля яблыки, равносильные атрибуты рядового "мистера Селф-Дистрактора" - или мисс…
Ей кто-то позвонил, и пока она болтала, я поставил чайник и изготовлял из булки, варёной колбасы и кабачковой икры её любимые (или просто обиходные) бутеры.
- Что, Лёшь, какие у тебя планы? - Спросила она, кривляясь совсем чуть-чуть - я бы и не заметил, если бы не знал её потом.
- Я бы не хотел покидать тебя. - Ответил я в той же модальности. Всё было серьёзно и пристойно. Как хорошо, когда всё только начинается - ведь как непотребно вальяжны становятся люди, когда понимают, что "повязаны одной цепью" "на короткой ноге", и уж каким говном они становятся, когда разосрутся между собой!
- Прав-нда? - Опять эта блядская девочка! Это бьёт мне в самый-центр нервных-сплетений-окончаний-дендронов-аксонов-нейронов-нейтрино-нитратов-или-как-их-там! О, я люблю её! И могу безнаказанно поцеловать!
Это я и сделал. Она несколько недоумевала.
…Мы втроём - как в старые добрые времена - теперь уже, после одного дня, вернее, ночи хочется именно так сказать - прибыли к Зельцеру и нажрались портвейном, созерцая к тому же какой-то второстепенный футбол.
Последнее, кстати, весьма было кстати как некое вспоможение, поскольку была какая-то неловкость - не то чтобы чувствует кошка, чьё мясо скушала - ведь Саше явно всё-это было по хую как той кошечке, про которую мы с ОФ писали рассказ, но всё же… Я всё думал, не заметил ли Саша, как вошёл, мой рюкзачок, уютно отдыхающий на этажерке для обуви?
Не могу понять, почему я себя так вёл - от уже въевшейся в кровь скромности, даже забитости - или тут виновен хитрый Зельцер, понимающий по чём жизнь и любящий нашего Сашу?..
Всё - дуплет, как обычно. И как мы будем спать - кто с кем? Зельцер быстро разобрала оба дивана, положив "хорошее" одеяло на маленький и улеглась на него. Саша как бы вопросительно взглянул на меня - я пожал плечами, он - тоже, и мы улеглись вдвоём на диван Зельцера - "как в старые добрые времена…"
На другой день мы невесело похмелились остатками вчерашнего, и явно надо было уёбывать. Саше надо домой, я не могу засветиться, к тому же чувствуется, что Эля не очень и хочет, чтобы я задержался. Я как ни в чём ни бывало надел рюкзачок и задержался в пороге, не зная даже что сказать - не ехать с Саничем вроде как нельзя, поехать с ним для виду, а потом сразу вернуться - а вдруг её не будет дома, да и вообще - я, конечно, может, и сноб, но не такое я уж быдло… - а вдруг - он вернётся?! или ещё кто-нибудь?! что если она поедет сама к кому-нибудь другому?! что если не захочет меня больше видеть?! когда я её увижу?! - "Эль, дай мне свой номерок", - сказал я как бы шутливо. Она назвала свой номер, состоящий из одинаковых цифр. Про мобилу речи не зашло - я знал, что это было у Саши.
31.
Начались мучения… У Саши дела, у Зельцера дела, а у меня одного одиночка… Я сделал два вынужденных дела, даже раскрыл дверь в свет божий - так было неуютно от застоявшихся мертвенных запаха и холода. Упал на колени, поднялся, потом на диван, закуривая. Рассматривал подставку лампы с надписью карандашом "VERSUS VERSES", тысячестраничную антологию по Набокову, листы - начало романа, конец статьи и прочая - по некоторым из коих даже так, на первый брошенный взгляд заметно, что исписаны они судорожно, как будто писавший захватывал и боялся как бы не забыть, особо не осознавая написанного, по другим же явно видно чудовищное напряжение и отягощение автора - известное дело: днём и вечером заставляешь себя писать - "работать", а "вдохновение" приходит как только, утомившись до умопомрачения и боли во всём теле, ложишься спать - но так всё это оказалось чуждо и абсурдно: сидеть в этой затхлой каморке выписывать и записывать не понять что. Как оно было мною прочувствовано, это название: "Вечная весна в одиночной камере"!
Я и лежал, и сидел, и курил, и чефирил, и стоял, и метался в четырёх стенах и бил по ним кулаками, пытался опять что-то написать - а что ещё делать - что я в таких условиях могу сделать? - рвал рукописи, терзал, расшибая об пол, антологию…
Ночью решил послушать Cannibal Corpse в наушниках - стало страшно - замкнутое пространство - низкий потолок, три картонных стены прямо перед носом - не сказать, что в гробу, но тоже мерзко - выскочил на улицу - ветер, россыпи звёзд, вопли, соседская собака - она орёт почти ежедневно и так слюняво-паскудно, как будто её медленно душат удавкой или всю ночь ебут в жопу бутылочным ёршиком. Ёбаный ты в насорост! Блять, хоть сам так ори! Лучше уж "Кэнибал" послушать!
На другой день я оклемался часа в два, поел какой-то гадости и отправился к ней. Подъезд был закрыт, а код двери я не знал. Я сел на лавочку и стал ждать, когда кто-нибудь пойдёт. Ждать пришлось долго. Дома её конечно не оказалось. Сел опять на лавку. Что может быть хуже ожидания? Кое-что может конечно, но это тоже очень невыносимо. Я сидел, курил, ходил кругами… Совсем чуждый элемент в жизни двора - казалось, все так и глазеют на меня, в каждом приближающейся фигурке мне чудилась Зельцер.
Так прошло часа три. Как-то совсем ослаб, так что двинуться домой было уже проблемой, а с другой стороны, уже не столь боялся очутиться дома один, поскольку нервная система была совсем уничтожена и накатывала некая благость, когда уж вынужден смириться со всеми обстоятельствами, и что ты сам по себе самый эксплицитнейший лох и лопух, но если всё равно выбираешь жизнь, то закрой на всё глаза (уши можно заткнуть наушниками с тематической музыкой - очень подходят, например, такие песни "ГО", как "Оптимизм", "Система", "Насрать на моё лицо", "Наваждение" - впрочем, тогда я ещё не знал их терапевтического воздействия, а "Одиночеством", как вы знаете, исцелиться нельзя). Короче, я с усилием поднялся и медленно побрёл прочь - домой, в берлагу, куда же ещё…
Её походка была замечательна - в ней не было женственной лёгкости и покачивания бёдрами, в ней чувствовалась самоуверенная поступь солдата-завоевателя - осанка её была прямая, взгляд чуть вверх, движения ровные, словно наполненные осознанной силой - немало способствовали такому эффекту тяжёлая высокие гриндера, скрытые правда под джинсами, сверху на ней был шот с капюшоном, распушенные волосы, в руке пакетик - она ведь с учёбы. Я остолбенел, начиная просекать эту новую эстетику. Новую, Алёша? Она чуть не прошла мимо меня. Удивилась, спросила, давно ли жду, пригласила.
Я сходил в магазин за новой порцией батона, варёной колбасы и кабачковой икры для бутеров. Гуляли с собакой, сидели на той самой одинокой лавочке напротив двери её подъезда - это даже не обычная городская скамейка, а доска между пеньком и берёзой - пили пиво. Опять рассказывал истории.
10.
Последние метры ОФ буквально дотащил меня. Уже открывали воротину, а мне всё равно казалось, что дом и ворота там. Омерзительнейшее ощущение ментального дискомфорта - разные куски реальности из-за нарушения временной субординации действуют одновременно, накладываясь друг на друга. Однако была и мощнейшая радость - как у тонущего в океане, наконец-то вцепившегося в какую-то твердь - всё-таки мы видели свой дом, свою дверь, открыли её, вошли, заперли, включили свет - все эти действия необходимы человеку как воздух.
Свет казался непривычно ярким. Что-то чёрное - гроб с бабушкой, тоже одетой в чёрное. А мы уж и совсем забыли! Состояние было близким к припадку истерии или бешенства. То, на что мы только что отчаянно вскарабкались, оказалось глыбой льда, которая стремительно растаяла. Мы оба остолбенели, будто погружаясь в пучину бескрайних ледяных вод.
- Надо зайти туда и закрыть двери, а свет пусть горит, - наконец сказал О’Фролов.
Я сбросил куртку и лёг, накрывшись одеялом, ОФ закрыл двери и тоже лёг.
Я почему-то пытался сконцентрироваться на том, что надо бы подрочить, но тут пришло иное - при закрытых глазах в темноте представлялись какие-то узоры, предметы, амёбы и рожи - будто разноцветные светящиеся лазерные проекции - их было множество ("как у дурака фантиков"), они роились и мельтешели, будто специально скопившись сонмом у твоей постели и не исчезали, когда глаза открывались. Стоило только едва-едва самым краешком мысли подумать о чём-нибудь, как оно - в виде фантомчика - тут же появлялось в центре этой камарильи. Тьфу, сгинь! Я различил удары своего сердца и мне подумалось, что во мне находится некое подобие барабана-бочки, и кто-то бьёт в него, непонять кто, а если он перестанет и что я должен для этого делать… Параллельно с этим я обратил внимание на то, что горло постоянно делает некое движение сглатывания, а также прислушался к звуку своего дыхания и мне тоже что-то представилось - короче, всё это привело к тому, что у меня совсем пересохло в горле, я перестал дышать, сердце, казалось, тоже остановилось… Я изо всех сил дёрнулся, заорав и треснувшись головой в стенку с железными полками, давшими хороший резонанс.
- Ты что? - сказал ОФ откуда-то издалека.
- Не могу дышать, - выдавил я.
- Думай, что грудь должна подыматься, - равнодушно сказал он.
Я был полностью поглощён этим занятием.
- Хватит сипеть, - сказал он тем же тоном, - дыши животом, надо заснуть.
Я вроде бы и стал засыпать, как слышу: кто-то говорит женским вокалом: "Зд-равс-твуй-те" - смачно, слащавенько, чуть ли не нараспев. Я дёргаюсь, открыв глаза - это она, моя маленькая Ксю, та самая Ксюха с Кольца, только абсолютно мёртвая, даже как бы призрачная. Она, застывшая, белокожая, - не то человек в бликах луны, не то голограмма в синих и зелёных тонах - улыбается - полуголая, в белых одеждах - улыбку её нельзя назвать блядской и мало чего в ней от маленькой девочки - она улыбается мёртвой улыбкой - улыбкой вампира или самой Смерти - если персонифицировать её как женщину, то, я уверен, улыбка её такая… Я приподнялся, холодея от ужаса, отодвигаясь к стенке, беспомощно заслоняясь локтем. Её губы шевелились - кажется, она бормотала "Completely drain you", на самом деле она произнесла "Зд-равс-твуй-те" и протянула мне свою руку - прикосновение мокрой рыбы, от которого повеяло таким загробным холодом, который не доступен в ощущениях смертным, но не умершим, и который, поэтому, нельзя описать - можно на миг прикоснуться к нему, почувствовать его дыхание и отдёрнуть руку как от разряда тока. Девочка из колодца Кодзи Судзуки - мерзкий мокрый ужас, Снежная Королева - леденящий ужас! "Жизнь!" - заорал я, весь передёрнувшись, и она пропала, будто выключили голограмму. В висках стучала кровь.
11.
"Зд-равс-твуй-те", - сказал кто-то за дверью. Я проснулся и осознал, что на самом деле это О. Фролов сказал: "Это я тут".
Я вскочил и распахнул дверь. Он дёрнулся - как будто его застигли за непотребным - и действительно: он стоял над гробом с огромным кухонным ножом.
- На самом деле это не то, что ты думаешь, - сказал он со злобной улыбкой помешанного.
Что? - автоматически сказал я, отступая.
- Ты думаешь, это бабка? - Он ткнул ножом в гроб - в ноги, но кажется ничего не задев. - Хуй в род! Это кокон!
- Саша, - было начал я.
- Все вы… - Внезапно он сделал несколько резких взмахов ножом, от которых я едва сумел увернуться.
- Страшно? - сказал он радостно, - посмотри мне в глаза: страшно?!
Взгляд его был совсем нездешний. "Вот они, блять!" - вдруг вскрикнул он и бросился ко мне, чуть-чуть не достав - я даже не попытался пошевелиться, а потом сразу в другую сторону, вонзив при этом нож в деревянную стену. Принялся его вытягивать и слегка порезался.
- Саша, успокойся, - снова начал я непонятную ему беседу - я был абсолютно спокоен, хотя спокойствие это нехорошее - оно сродни гипнотическому спокойствию кролика перед удавом.
- Хуяша! - взорвался он, напрыгивая на меня, - ты думаешь "Морфий" кто написал?
- Михаил Афанасьевич - кто же ещё, - ответил я, улыбаясь. Он весь даже затрясся, заглядывая мне в глаза снизу, - взгляд его был нечеловечески отвратителен.
- Я! - заорал он, хватая меня за рубаху, - я написал!
Я оттолкнул его, а он, отскочив, схватил с холодильника заварочный чайник и разбил об пол, тут же схватил стакан и запустил в бабку - не попал. Выдрал ножик.
- Я подвержен недугу, но вас-то я исцелю, - заявил он, нацелив взгляд и лезвие ножа сквозь меня на них.
Я быстро рассчитал момент - он как раз стоял в аккурат у двери в коридор - бросок к нему с ударом правой в челюсть. Удар был с толчком корпусом, и мы, распахнув дверь, вывались в коридор. Ещё удар в лицо, удар по руке. Я уже наваливался на него чуть ли не сверху, нанеся несколько жесточайших ударов в голову. Схватил алюминиевый чайник и стал бить им, пока не брызнула кровь - тогда я отпустил хватку бешенства, и он, жалкий и окровавленный, осел, а потом и повалился на пол. Я вытолкал его пинками за дверь и закрыл её на крючок.
Кое-как переведя дух, весь трясясь, я понял, что не ведал, что творил, и сотворил не очень приличное - чайник всмятку, кровь, его кроссовки стоят здесь, а сам он на холоде, одетый в алкоголички и звёздную маечку. Сконцентрировавшись, я припомнил кое-что в виде отдельных кадров - как будто мне показали диафильм или слайды с моими проделками; из анализа отснятого материала следовало, что чайником ему в основном досталось по хребтине, а кровь, вероятно, вытекла из разбитых первыми ударами губы или носа. Дай-то бог, что б так, а не хуже, подумал я и открыл дверь.
"Саша, Саша!" - звал я, но его нигде не было. Я облазил весь двор, выбежал на дорогу прямоезжую, устремился по ней, но тут пришла боязнь, что я не смогу вернуться, и паче того я ощутил, что замёрз - выскочил-то раздетый. Я вернулся, оделся и продолжил поиски - снова осмотрел двор, забор внутри него и снаружи, дошёл, выкрикивая "САША!", по улице до магазина, потом до вокзала, покружил там и вернулся чуть ли не бегом.
Делать нечего - я попил воды из чайника, попытался распрямить его молотком, спрятал с глаз долой. Взял тряпку и стал убирать кровь, а потом осколки и заварку, разбросанные по всей комнате с бабушкой.
Выключил свет, лёг. Встал, покурил в коридоре, оставив там свет, а дверь запер. Только я начал засыпать - стук в окно. "Лёнь, это я, открой!" - явился. Я встал, припав к окну: как есть - О’Фролов в носках (благо, он всегда в шерстяных ходит), в отвисших дырявых алкоголичках и своей чудо-маечке, на которой даже незаметна кровь. "Я осознал, я больше не буду", - сказал он человечьим голосом - это было убедительно, я пошёл открывать, но всё равно в глубине души готовясь к худшему - к коварной мести.
- Ты не представляешь где я побывал! - заявил он с порога, захлёбываясь непонятным мне возбуждением или даже радостью.
- Никак Диснейленд в Тамбове открылся? - состроумничал я.
- Хуже! - сказал он в припадке почти конопельного смеха (так, сейчас начнётся, подумал я, готовясь к худшему), - я попал во Французскую революцию!
- Что значит "попал"? - задал я дежурный вопрос, хотя немного уже представлял, что такое попасть.
- Когда я от тебя ушёл, я мало что осознавал - вроде иду по улице и иду - а потом пригляделся: дома какие-то не такие, дальше - костры, гильотины, толпы людей, конные всадники - один и погнался за мной, я бежал по лабиринтам узких улиц, мощёных булыжником, по деревянным тротуарам, всяческим трущобам, по каменному мосту, с краю которого я прыгнул - не в воду, а просто там какая-то насыпь… - Он перевел дыхание, рассматривая меня, как будто ожидая некоего поощрения.
- И что же? - тоном следователя сказал я.
- Всё, - улыбнулся он, - я очнулся под мостом у нас под Студенцом, полчаса вылазил оттуда по помойке, репьям и колючкам.
- И ты этим, как я вижу, доволен.
- Да.
- Хорошо, - сказал я без иронии и даже не тоном психиатра, на всё говорящего "олл коррект", а действительно почувствовав какое-то полное умиротворение. - Война, революция, Медный всадник, князь Мышкин, Раскольников, Митя Карамазов - ну да, мой Саша, подсознание человека работает с героическими вещами. Хорошо, когда не страшно. Герой не должен бояться…
Он зевнул.