"Пиздёж! - довольно внятно пробасил Саша, - пошёл на хуй, ёбаный крюкан! Будешь ты ещё учить, как пить!" - "Саша, хватить!" - запоздало спохватился я, впрочем, сам едва сдерживая порыв смеха. Зельцер тоже затыкала рот. Все оборачивались на нас - наверное, расслышали. Мы зашикали на нашего Сашу, но он, услышав кульминацию поэмы -
Бог милосерден к дуракам, больным и пьяным.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ В ВЕКАХ ВОДОРОВОД! -
провозгласил уж совсем громко: "Я щас голову кому-то отхуярю!" Работники областной библиотеки, слушавшие стихи, взглянули на нас неодобрительно, а "наш благодетель" Золотова - так и с некоторой мольбой. Я взял Сашу и Зельцера и вывел их на свет божий, не испорченный поэтическим перегаром Левина. С нами покинул зал М. Гавин. Мы пошли выпивать на лавочки к филармонии. Зельцер не подавала никакого виду, а я сев рядом с ней, начинал сзади незаметно теребить её спину и даже лезть в штаны. Она не очень одобряла, но и не могла сопротивляться, надеясь на то, что мне надоест. Мне, конечно, не надоело. Она пошла в сортир, я увязался за ней. "Ты что, Лёшь совсем что ль?!" - "Что?" - "Отвяжись от меня, я еду домой!" - "Я с тобой" - "НЕТ, - отрезала она, - и уйди отсюда, дай поссать!" Потом она уехала, а мы ещё выпили. Потом ушёл М. Гавин - как всегда пешком, а мы отправились в берлагу и там по традиции сильно и стильно наклюканились в стелечку.
33.
Было пасмурно и дождливо, тепло и душно, я часов до четырёх валялся в берлаге, стало совсем невыносимо, и я отправился к Эльмире, предвкушая, как она будет недовольна моим нежданным визитом. Она как всегда открыла дверь, улыбаясь своей неподражаемой милой дебильной улыбкой, пытаясь удержать и ругая вечно выскакивающую в дверь Дуню. Ну, сейчас начнётся, подумал я. "Как хорошо, что ты приехал, Лёшь", - жалобно сказала она, робко обнимая меня за шею. Я схватил её, поднял, на радостях кружа как лёгкую невесту, крепко целуя, отнёс на диван. Минут двадцать я всячески кантовал ее, целуя и облизывая лицо. По её представлениям секс в дневное время суток был как-то неуместен - я это хорошо понимал и особо не расходился - тем более, что фашистская собака стояла у дивана и рычала, а то и жевала мою пятку, Зельцер же, отрываясь от меня, изловчалась своей жёстко съездить ей в нос. Я уже отстранился, намереваясь встать и пойти курить, она сама поцеловала меня - как бы в благодарность - и осторожно провела ладонью по моему лицу - ручка у неё совсем маленькая, вся такая гладкая - это меня растрогало до слёз и сильно возбудило. Я накинулся на неё, страстно целуя, запрокинул, стаскивая штаны и трусы, спустился, зафиксировав ее колени локтями, и принялся смачно слюнявиться с ее большой волосатой отдающей солёным щелью. "Ну Лёш-ша-а, ну что ты дела-ешь!.." - стонала она с прибалтийским акцентом, вся извиваясь, отбиваясь, пытаясь сомкнуть ноги. Но хватка моя крепка, а язык длинен. Наверное ей нечасто приходилось этим заниматься, а может быть и не приходилось вовсе. Когда я стал заодно целовать и пупок, она стала биться, как будто через неё пропускали электрический ток, и смеяться навзрыд. А когда я, прилагая невероятную физическую силу, загнул её набок и влез языком в анус, она стала мелко дрожать и скулить… Пальцами я энергично и грубо работал в ее мокром влагалище… Ну вот, дочка, и на тебя можно управу найти. Женская сексуальная дисфункция - недуг, которому подвержены почти половина представительниц прекрасного пола, в запушенном виде он приводит к серьёзным последствиям, вплоть до хирургического вмешательства. Косвенно это сказывается на мужчинах, сокращая число потенциальных партнёрш минимум в два раза, разрушаются семьи и всё такое… Поэтому, будем исходить из того, что нет… что камень он и есть камень, а есть и корявые Пигмалионы. Я над тобой поработаю, дчнка.
Вам может показаться, что я не был нежен с ней - был. Однако же сущность мужской сексуальности (которая, как вы знаете, является прообразом всех свершений человека вообще) не в этом: нежная смазливая медсестрёнка и добрейшая бабка сиделка хотя и помогают конечно, но это не основное - главное - точный, бескомпромиссно-неотвратимый, беспощадный удар скальпеля хирурга. Сколько ни гладь и ни лелей глыбу мрамора, размечая её, всё равно придётся нанести целую серию этих ударов - вопрос: какова будет отдача, сопротивление косной материи-матери…
Хотя ей это уж было в принципе ни к чему, я ещё пару раз овладел ею обычным порядком. Ей всё это вроде бы даже и понравилось, но ещё больше ей понравились леденцы "Бон-Пари" и чипсы, которые я ей принёс - она моментально их схрустала все - я, захватывая, тоже разгрыз одну конфетку - даже отломилось что-то от зуба, а ей хоть бы хны! Я сказал, что вообще-то более логичным было бы с ними чай попить. "Ну, Лёш-ша!.." - "Ладно, в следующий раз я кулю два пакета конфет и два…" - "Три, Лёшь, три!" - вскричала она как девочка. - "Да сколько можно тебя тереть, - усмехнулся я, всё поражаясь, однако пришлось сходить в магазин за пивом и тремя пакетами чипсов, из которых мне не досталось почти ничего - она уселась с ними перед телевизором и была очень недовольна, что рядом пресмыкаюсь я. "Тише, ну Лёшь, тише!" - вопила она, когда я пытался что-то говорить. Она отдавала мне пустые пакеты и бокал и говорила "отнеси", "принеси". Я делал это, ничуть не стесняясь, совсем не предполагая, как в таком плёвом действе в такой совсем не дарвиновской системке могут быть скрыты ростки иерархии…
34.
Она уже пару раз подначивала меня пойти в кино, но в обоих наших к/т идёт редкостное говнетцо, и хотя я не отношусь к поклонникам исторических фильмов и книг (вернее, я отношусь к ним настороженно, чтобы не сказать пренебрежительно), в этот раз мы быстро пришли к консенсусу.
Как у меня Кольцо, у неё было любимое местечко на лавочках у филармонии - ближе к библиотеке, прямо напротив здешней "Лиги-Плюс" - очень удобно ходить за спиртным - это "культовое" место на её языке не очень эстетски звалось "у мусорки" - у лавочки, где мы обычно сидели, стоит мусорная урна. Странно, но этот закон своего места свято соблюдается многими современными людьми; по крайней мере, согласно моим наблюдениям, в некоторых моих знакомых, а особенно в Эле или во мне самом всегда можно было отметить подобное неосознанное стремление - если помните, таков и один из азов науки дона Хуана Матуса - найти свою точку силы.
Решили зайти в кассу. Я дёрнул ручку двери, и оттуда на меня вывалится пьяный красный Мережко. Из соседней вывалился пьяный красный Жарков, ведомый каким-то быком. Я поразился, что увидел их здесь, равно как и тому, что Мережко передвигался самостоятельно. В кассе нам сказали, что вообще-то билет стоит полтинник, но зрителей что-то мало, поэтому будут пускать и так, главное ведите себя прилично, вперёд гостей не лезьте рассаживаться, не поднимайтесь на трибуну для них. "Я вам покажу прилично!" - вскричал я, радостно брызгая слюной на Зельцера, подпрыгивая, устремляясь к выходу. Получив от спутницы несколько увещеваний и угроз ("Если ты себя будешь так вести, я с тобой не пойду") и ответив на них невнятными извинениями и заверениями, я устремился за пивом. Она - за мной, стала препятствовать покупке более чем одной бутылки. Как оказалось, к лучшему - всё уже начиналось, всё было очень прилично, а подпив я наверняка что-нибудь да и подпортил, к тому же, одно дело подогреться до или во время культурного мероприятия, но ведь после оного всегда невыносимо хочется выпить.
Нас никто не остановил - если люди уверенно следуют в ложу для почётных гостей, значит, там им и место. Мы сели на балконе с краю - никого нет, только в центре небольшая кучка: Бетин (глава администрации области), его помощники, охрана, да сами кинематографисты.
В начале картины натуралистично показали, как народовольцы на улице взорвали бомбочку - люди корчатся на залитой кровью мостовой, осознавая, что им оторвало конечности, люди бегут, придерживая руками свои кишки… "Я опасаюсь терактов", - сказал я, глядя вниз, в переполненный зал. "Хватит! смотри вон!" - вполне по-домостроевски приказала она. Я попытался ныть, что не виноват, что очень впечатлителен… Она сказала, что ещё одно слово и она уйдёт - или по крайней мере пересядет к Бетину и Чуриковой.
По окончании была встреча с творческой группой. Потом все выходили, а мы выходили вместе с ними, через их выход. В фойе возникла пробка - лезли за автографами и журналюги. Моя спутница отлучилась в туалет, а я стоял, облокотившись на стену и курил, прям возле меня происходила вся эта толчея. Зельцер обомлела: всё вокруг было очень цивильно, до глянца - только что отремонтировано специально к фестивалю, тут же присутствовал Бетин, ещё несколько шишек от культуры и парочка её преподов - и никто не курил! - а я ещё стряхивал пепел на пол, а то и на ботинок какому-то дылде актёру из сериалов, к которому особо настойчиво лезли за автографами. Пока она обретала дар речи, я докурил, затушил бычок ногой и собрался идти, но путь нам заслонила новая лавина восторженных дам с цветами, осаждающих почему-то не Панфилова с Чуриковой, а всё того же красавца-переростка. Зельцер предложила почему-то - наверное потому, что я стоял ближе всех к этому предмету вожделения - взять у него автограф. "Я, блять, О. Шепелёв! - взорвался вдруг я. - А это кто?! Пусть, блять, он у меня берёт! Подходи! Налетай, ёбный!" Хорошо, что никто не налетел. Она, однако, сбежала, а я как коршун, паря над головами, догнал её уже на улице.
Она была не в духе. Я сказал, что пошутил, только и всего. Она сказала, что я дебил и чтобы шёл домой. Тогда я сказал, что сейчас буду пиздить машины, схватил кирпич и замахнулся на дорогую тачку, коих в изобилии стояло вдоль дороги. Она совсем не знала что делать, только осыпала меня потоками брани, я взял её за талию, и, уговаривая, поволок в "Лигу", которая оказалась закрыта, что ещё более осложнило ситуацию. Дошли до магазинчика на углу, взяли пива. Денег у меня больше не осталось, а потребность в пищще насущной была неизбывна и даже обострилась. Уже отошли, я всё ныл и садился на асфальт, держась за живот (он действительно заболел) и - после серьёзных баталий - в рюкзачок явились пельмени и кетчуп.
Дорогой я извинился и начал лепить своеобразные отмазки, что ничего страшного в сущности не случилось - просто я, может, несколько неординарен, а они несколько знамениты - ну и что с того - через лет пяток я буду раздавать автографы в этом же фойе, а того и гляди на такой же точиле приеду - ведь сказано: от серой шинельки, сумы, тюрьмы, большой мошны, ярмонки тщеславия и портрета Д. Грея не зарекайтеся!..
Мы выпили ещё по бутилочке, нехотя закусывая и обсуждая фильм. Она сказала, что нормальные люди кормят пельменями собак - и она, когда барыжничала герычем и было просто "во-во-сколько-бабла!", кормила ежедневно молодую красивую Дуню. Полностью с тобой согласен, сказал я, а чем ты сама питалась? Не знаю, отмахнулась она, сведя брови и морщинки - видно было, что ей неприятно вспоминать…
Потом я довольно долго ждал её, нервничая и недоумевая: разве это так бывает? - если привёл к себе девушку (особенно в первый раз), выпили там, то-сё - забываешь обо всём, обо всех своих процедурах - обо всём, чем заведено поддерживать жизнь, даже о том, что смертен! - неужели мы уже так долго знакомы?! Что же мне ей зубы чистить запрещать?! Она пахнет непонять чем, чем-то сладковатым, искусственным, во рту чужеродный стерильный вкус. Не понимаю, зачем вообще нужны eau de toilette и de colon - но когда видишь и чувствуешь рядом с собой вкусно пахнущую ухоженную молодую женщину, хочется ее облизать, въесться, пуская слюну, искромсать - как совсем иногородный человеку предмет, созданный специально для прихоти потребителей роскоши - как будто пред тобой на столе поставили и оставили огромное "птичье молоко" или бланмаже с клубничками, а сами наблюдают из соседней комнаты, что ты будешь делать. Да, милые девушки, я по-любому отковырну хоть одну ягодку, хотя и знаю о вашем с замиранием миленького мерзкого сердечка наблюдении, и что не только в "Наполеоне" попадается мышьяк. Но голодному больше помогли бы если уж и не дешёвые магазинные пельмешки, то простые общечеловечески-русские щи да каша, ещё, конечно, с шашлыком и компотом!.. А потом в отсветах телеэкрана довольно похотливо овладел ею - она вела себя получше - как поёт певец, позволяла себя целовать!
- Ляг-ка на животик, - сказал я.
- Зачем? - удивилась она.
- Ну как зачем? - я тебя чуть-чуть попробую в жумпелочек… - сказав это тоном "папочки", я не смог сдержать плотоядной улыбочки.
- Нет, это нет! - вскричала она на манер маленькой девочки, вырываясь. Пуританская собака зарычала, предчувствуя недоброе.
- Ну Эля, ну Элечка, - влачился я за ней по дивану, поймав ее, ускользающую, за пятку, - ну дай я тебя…
- Нет, - сказала она серьёзно, - никаких жомпелов.
- Ну как "нет"?! Ну в попочку как-нибудь…
- Нет, я так не люблю. Я люблю так, - заявила она, наверно имея в виду обычный секс в первой позиции.
- А я люблю! Что значит "не люблю"?! Что значит "я люблю так"?! - выступал я, от беспомощности превращая интимный акт в шоу. Она надела халат, убежала в кухню.
Я, надвинув трусы, расхаживал по дому, заламывая руки и стеная: "Ну в жумпел, в жомпел - ну что тут такого? - ну это же прелесть! Ну мне же это необходимо!.." Осознав, что мне действительно это необходимо, и что я теперь не успокоюсь, как ребёнок - пока не получит то что просит - я немного ужаснулся, пришёл к ней на кухню и так и сказал: что мне это необходимо и что не успокоюсь… Я пустил в ход всё своё маразматическое, но эмоционально убедительное красноречие. Начал с того, что я - выдающийся, неординарный человек, иной раз на меня снисходят озарения, а вообще я очень много работаю, от перенапряжения духовных сил у меня могут быть срывы - поэтому я вынужден пить, но это не главное… Нет, я не смеялся - она почему-то тоже. Тогда я во всей красе развернул пред ней антинаучную теорию, что практически у каждого выдающегося человека есть "небольшие странности" - какой-нибудь порок-девиация или комплекс из таких штучек - и всё это мешает жить социально, но зато является своеобразной отдушиной в его универсуме оголённых нервов и перенапряжённых творческих сил. Алкоголизм, наркомания, гомосексуализм, педофилия, садизм, педантизм… Захлёбываясь, я тенденциозно переворошил всю мировую литературу, вытряхнув самых маститых… Возглавляли эту шайку-лейку Гоголь в интерпретации Набокова, онанирующий за конторкой отрок, убивающий пикой ящерок, душащий руками кошечек, Достославный со всеми своими версиями о всех своих карманных кошмарных девочках, и Толстой со всеми своими 90 детьми и 90 годами, наконец прозревший, что его-то надо бы вообще отрубить. А сам Набоков, если его чуть смешать с его героем? А Мопассан, а Рембо с Верленом, а Чандлер с Уайльдом, а Кузьмин с Цветаевой и всем островом Лесбос? Какой насос! А императоры, цари, короли и представители других изящных профессий! А король рок-н-ролла, а король попа, а покойный король моды!
"Вот Донасьен-Альфонс-Франсуа де Сад, - закруглил я, - был милейшим человеком, но постоянно грезил о содомии. Как-то он с дружками пригласил пухленьких шлюшек, потрепали их, помяли, да и стали склонять к контакту в извращённой форме. Девки убежали и донесли - а тогда за это сажали - вот он и не раз сиживал в местах не столь отдалённых и там мечтательно живописал всё… Вот и моя страсть - жумпел - не жупел, а жомпел, только и всего!" Только и всего! Немного торопливо, немного бы в слоге, а так… Она возразила, что я, дескать, не маркиз де Сад и вообще мои способности к величию вызывают сомнения… На первое я ответил: ну и слава Богу, чадочка ты мое, молись Ему, а на второе обиделся и стал защищаться…
Я принялся пересказывать ей свой едва начатый роман "Echo" - всю его сюжетную линию девочек - как это можно было сделать, я не понимаю - как обычными словами, сидя после неприемлемых пельменей и нелелеемого соития за неприглядным столом, куря чужеродные LD, рассказывать ей - как родной - обо всём?!
Тихий, глухой голос мой крепчал, слова слетали с уст каскадами… Я увлёкся, всё было как в тумане, как в бреду… Понимаешь, вот девочка… она хочет… ну в конечном счёте любви, но не понимает… А другая девушка - она не может, понимаешь - она вообще… Она уже всё прошла… для неё всё вообще не имеет значения, осталась только вот эта телесная страсть, которая её и убивает… И вот однажды Ю-Ю проснулась и… <….> И вот я - ну, то есть мой лирический герой - с букетом, подошёл к двери… Меня всего почему-то скручивало внутри (сказал я, не заметив рифмы) - как перед чем-то важным, как в первый раз с тобой, да и сейчас немного тоже…
Я посмотрел на неё - все её черты преобразились, глаза сделались неземными, в них скопились слёзы, ротик приоткрылся как у ребёнка - это она как в тумане, как в бреду - её окунули в самую их глубину и она потерялась, утонула, наверное даже и не ожидая соломинки спасения.
- А дальше?.. - пролепетала она (всё же ожидает!).
- Это всё, конец, - сказал я, ещё и плюнув на то место, где от неё шли пузыри.
Она сморщилась, глядя на меня, сквозь меня. Мне стало не по себе. Я подошёл, обнял ладонями её голову, поцеловал в лобик, словно прося прощения.
- Ну не грузись, доченька, что ты так загрузилась?
- Да так, - тихо-жалобно сказала она, и тут же задала детский вопрос, который отчего-то каждый читатель хочет задать каждому писателю, если б увидел его лично: это всё правда было? И каждый писатель, надо сказать, его ожидает, но ведёт себя подобно тому двоечнику, который наверняка знает, что завтра его спросят по геометрии, и всё равно швыряет прочь портфель и бежит гонять в футбол…
- Ну, как тебе сказать… Так сказать в литературе…
- Ну Лёшь! - вдруг вскрикнула она.
- Нет конечно. Была одна похожая история - кажется, в Воронеже - я читал в газете - ну я просто развил, предположил… так сказать, усугубил…
- Дурак! - Она пошла в ванную. Легко отделался, isn’t it?
Я сдавленно-прерывисто выкрикивал - скорее для себя, чем для неё, неслышащей, - что суть-то, дескать, в том, что я не какой-нибудь подсосок Фробениус, а сам по себе и ни на ком не основываюсь, разве что на творениях Господа нашего! Alas?..
Я опять закурил, мучительно размышляя о моральных аспектах искусства. Как писать о себе и людях всё или почти всё? Наши чувства, покрытые серой пылью обыденности и разноцветной пыльцой массовой культурки, мало на что реагируют - их надо чистить спиртом как головку магнитофона! Такое искусство - проверяю его на людях - откровенность понемногу переходит в откровение - действует!
Она вышла, я докурил, и за ней.
…Она лежала на животе, радушно выставив свою воздушную попу, взгляд ее был смиренным, если не обречённым. Я несколько растерялся.
- Лёшь, поосторожней только, ладно?