Я встал на колени у дивана, обнял её, поцеловал, потом вполз на ее мягкое нелепое тело. Стал целовать её рот, гладить спину, тереться всем телом об неё, водить вынутым из трусов членом между ягодиц. Войти в неё непривычную и тем более в такой неудобной расслабленной позе будет нелегко - главное, не спешить, не нервничать. Входите тесными вратами - как это не кощунственно звучит в данном контексте… Я теребил её ягодицы и пробовал пальчиком - она сдерживала стоны неудовольствия. Я стал притираться более активно, выступила смазка. Я уже едва сдерживал себя, пробиваясь в неё настойчивыми толчками. Совсем потеряв контроль, помогая себе рукой, вошёл в неё. Она тихо застонала. Я впился в её рот, перехватился "за буфера", прижимая своми разведёнными ногами ее брыкающиеся ноги и начал жёстко двигаться в ней. Пару раз выскакивал, нервно-торопливо, грубо втискивая его обратно. Наконец стало получаться что-то похожее на половое сношение. Ощущение тесноты, ее сопротивления, борьбы - но всё это почему-то не так уж и возбуждало. Вскоре я кончил глубоко в неё, закусив зубами её серёжку. Всё было очень сумбурно и кратко, на второй заход я не решился, да и она конечно и не согласилась бы.
- Ну что доволен? - казалось, вопрос был задан без иронии и укоризны.
Я замялся, теребя бороду.
- Что-то жумпел меня разочаровал, - признался я, тяжело вздохнув, как будто всё было потеряно. Это чувство меня преследует: как будто секс - смысл всей жизни.
- У, - сказала она, подымаясь, - я же говорила…
Вот не надо только так говорить.
- Ты куда?
- В ванную - куда?! Ты что мне сделал?
Я почему-то улыбнулся (что хоть что-то сделал такого), поймал её за руку, притянул к себе, влепился в неё всеми конечностями спереди и внятно овладел ею в её любимой позе. Ей явно немного понравилось. Мы покурили голышом на кухне, вернулись в обнимку. Однако когда я предложил ей сплестись и так и уснуть, она недоумевала и отказывалась, мотивируя тем, что хочет спать. Дубль два: она отвернулась, я отвернулся. Потом повернулся, обнаружив, что уткнулся прям ей в попку. Я потихонечку отогнул трусики, начал пододвигаться и прилаживаться и почти уж вошёл, как она проснулась, развопилась, что щас пойдёшь на тот диван. Вездесущая сука-собака подтвердила. Я с трудом смирился - трудно, ребяты - дрочить-то в её присутствии… - нет, я не стесняюсь, просто самому как-то становится абсурдно - при этом занятии и всегда чувствуешь некую абсурдность - как будто основная жизнь проходит мимо твоей - а в такой ситуации, в такой позе и подавно: вот он жумпел - в двух сантиметрах от того, для чего и предназначен!.. Это извращение, которому нет прощения!
Она пожаловалась, что было больно, я добро-улыбчиво сказал, что это в первый раз, быстро привыкнешь, дочь моя, она пролепетала, что следующего раза не будет. Будет - раз уж первый был… И откуда я всё это знаю - что первый, что второй… Никто меня ничему не учил… Чувствовал себя чуть ли не демоном-искусителем; ей даже вспомнилась почему-то народная приговорка: "Рыжий-рыжий, красный - человек опасный!" - я сказал, что это не совсем подходит - я ведь не "рауди", а вот греки говорили: "Голубые глаза и рыжая борода - признак диавола" - это уж словесный портрет.
Не помню, что мне снилось. Помню, что не спал почти всю ночь, раз шесть вставая курить.
Что один человек может сделать другому? - только внешнее воздействие, тело на тело - разной интенсивности прикосновения - гладить, обнимать, мять, вцепиться, ткнуть, тереть, бить, бить чем-то твёрдым, ткнуть чем-то острым - убить. Вот в принципе и всё. Есть ещё язык, губы, зубы и детородные органы, но это то же самое. Суть кайфа - и суть жизни вообще - в полном расслаблении под натиском или в концентрации до самозабвенья в подобном порыве.
Не ты, а тебя. Массаж, баня, секс, избиение, убийство. Суть женской сексуальности - почувствовать, что с тобой делают как бы помимо твоей воли, но однако же "как бы"! - внутреннее осознание, что отдаёшься всё-таки добровольно, что в любой момент по своей воле можешь всё прекратить.
Иногда мне кажется, что мне хочется не целовать и нежно гладить и ласкать эту мягкую своеобразную плоть, за которой якобы скрывается женская личность, а хорошенько вмазать по ней кулачищем и далее по вдохновению… Хотя и ласкать неплохо; а избивать и терзать, с другой стороны, не принято. Мне кажется, оба эти противоположных влечения/действия равносильны, оба имманентно присущи человеку, и посему должны быть морально равноценны не только в кругах эсэмеров, но и по возможности всё в более широких.
Не тебя, а ты. Причинять. Наверное, единственный момент, когда чувствуешь себя защищённым от внешнего воздействия вездесущего рока - это действие насилия - убивая кого-то (просто слабого или лучше - врага) ты наверно абсолютно свободен. В меньшей степени - когда избиваешь, насилуешь, издеваешься, принуждаешь или попросту трахаешь. Унижать - вот это прелесть компенсации более серьёзных актов - каждый сапиенс должен подтвердить сие на Страшном суде - кабы не это-то, Царствие небесное уж давно-давным настало бы на земли. Забыться ото страха смерти и гравитационного жизненного дискомфорта - как говорил Чингисхан (тоже кстати, рыжебородый!), нет звука более сладостного для уха воина, чем стоны жён и дочерей врага. Тов. Лимонов любит цитировать эти его слова и сам пытается реализовать такой бравый образ жизни. Логично, оправданно, и всё бы хорошо, если бы не было христианства. Те, для кого оно не совсем пустой звук, подвержены чудовищным самотерзаниям - будь ты хоть самый умный и могущественный, но всё же человек… - достаточно, мои золотые, взглянуть на скорбный лик Ивана IV Грознаго или всё того же Достоевского… А как хотелось бы легко стать тем, кем изволишь - в этом философский смысл фильма "Маска" и повести "Двойник" - но это всё один соблазн и Ницше с Кроули нам не помогут - легко не получится - входите тесными вратами! Fightclub под ногами, живите с врагами!
Есть ещё искусство - оно воздействует опосредованно, но, по моим смутным представлениям, должно так же хватать тебя и впускать когти, как я руками.
35.
То, что я помню совсем плохо, наверно и было вовсе плохим.
Мы были с Саничем у неё, начали поддавать, а она начала совсем игнорировать меня. Для удачного завершения сей благородной миссии или просто по удачному стеченью обстоятельств она впустила к себе гостей - это были: её подружка Оля, её вновь-вновь обретённый латино кэвээно Дима и ещё два товарища, являющиеся по совместительству курсантами и известными лицами местного Клуба весёлых и находчивых, кардинально неплохо выпивающих.
Перезнакомившись, мы под рассказы о былой славе тамбовских команд пили портвейн на кухне - что само по себе и неново, и неплохо; но меня очень беспокоила Зельцер - я чувствовал, что что-то не так. Когда она выходила куда-нибудь одна, я тут же, игнорируя приличия и конспирацию, устремлялся за ней, пытался с ней поговорить, хватал её за руки или за ляжки, приседая у её ног с котоподобным трением и мурчанием: "Ну что ты, Элечка, что такое?.." Она меня пинала, отпихивала со своим полудетским, (только по-взрослому гиперраздражительным) вскриком: "Ну, отста-ань, ну-у! Не трожь меня!" Кто-нибудь тотчас же являлся к нам, и я мгновенно принимал приличную позу. Она улыбалась, наслаждаясь моим унижением и своей непонятной властью.
Я вызывал у неё неподдельное раздражение - просто досадная помеха, как какой-нибудь шкаф-рыдван, на месте которого уже давно стоит новый, но который не так-то просто выбросить из-за его габаритов или просочившаяся от соседей вода, капающая теперь с потолка куда не следует. Тут-то наверно и появились у меня первые настоящие чувства…
Я возвращался к столу и пытался вести себя как ни в чём не бывало. Но этого не получалось. Сошёлся клином белый свет - я ощутил этот троп буквально - вещественно, как труп. Не то, чтоб я в неё влюбился по уши - просто культурный шок желторотика от самой возможности такой ситуации: ещё вчера мы валялись целый день в одной постели, нежно ласкаясь, совместно готовили и поглощали пищу, плечо к плечу ходили по чужеродному миру, имея в виду странноватые "наши интересы", а теперь она не хочет даже разговаривать со мной - безо всякой причины! И с кем - со мной, гением не только локально зассанного филфака, но и всего - повторяю: всего! - мира!!! Я не мог думать ни о чём и ни о ком, не мог посмотреть на неё. Всё мне казалось подвохом; я чувствовал себя униженным после такого её поступка (просто бросить меня); с другой стороны, не могу поклясться, что оно, это юродское состояние, сначала не зародилось у меня, вдохновив распознавшую его Зельцер. О, это плохо, золотые, когда к тому не привычен. Это проявлялось во всём, даже в мелочах…
Я вошёл на кухню - стула не хватало и я, выдвинув из-под стола низкий круглый табурет, сел на него. Мои глаза оказались на уровне поверхности стола. Тут же ко мне подключилась собакоу. Я был явно опущен.
- Ты что, Лёх, возьми стул, - послышались добропорядочные всплески - даже кажется и от Зельцер (она, по-моему, тоже сказала "Лёх" - что звучало как "лох").
- Ды хули нам, пиздюкам!.. - вздохнул я, по-обезьяньи скрюченной кистью с пятью хватающими пальцами сгребая со стола стакан с портвейном. Все любители кэвээнщины увеселились не на шутку, сказав "свой чувак". Оля ухаживала за мной и говорила, какой я милый и остроумный, и что знает меня давно. Я боялся её рассказа. Собака не давала мне ничего съесть; иногда мне забывали налить выпить, и я всё молчал. Когда мы встречались взглядами с Эльмирой, её лицо будто осенялось солнечным зайчиком - весёлого презрения. Санич тоже не отстал - он заявил-таки наконец, что я писатель.
Один курсантик давно уже подводил речь к тому, что больше всего на свете он любит читать книги Достоевского, что "за это можно всю жизнь отдать". Это тоже был для меня величайший культурный шок (он не выглядел интеллектуалом или интеллигентом, а выглядел именно тем, кем он и был: обычным зеленчуком, который жрёт беспробудно, да ещё не прочь закинуться колёсами или навинтиться), но я не подавал виду, поскольку вступать на путь дискуссий и откровений совершенно не было настроения. Пришлось раскрыть карты, в том числе признаться, что я как бы изучаю творчество именно этого писателя. Впрочем, последнее не произвело практически никакого эффекта, не дало никакой иерархии, а дальнейшее наше общение перетекло в довольно бескомпромиссный спор, причём я не отставал, не спускал, распалился, и все стали уже тяготиться нашей неразнообразной тематикой, и поскольку вино закончилось, выслали нас за пивом.
Вернулись мы, не мене экспрессивно обсуждая, чем джангл отличается от хардкора и существует ли вообще такой стиль как "хипнотик транс" (оказалось, что курсач сей одним из первых у нас подсел на рейво-кислотную жизнедеятельность и выступал как один из организаторов первых вечеринок в том же "Спутнике" - а я, как известно, раньше тоже стремился этим пробавиться: веровал, что новая формация придёт и всех захлестнёт). Кроме прочего мы коснулись ещё проблемы наркомании и алкоголизма в среде молодёжной, всей этой субкультуры, основанной на так называемом расширении сознания… Особенно поразилась Зельцер - она и не подозревала во мне таких познаний (да кажется, и вообще никаких!).
А вот мой оппонент, когда мы уж высосали ещё шесть баклажек, и они уже уходили, обратился приватно к хозяйке:
- Твой что ль?
- Да нет, - отмахнулась она, - так, друг.
- Да это чувачилло вообще чума, самая чума винтовая - так пасти фишку… так во все дела врубаться…
Мне было, конечно, лестно, но я был уже никакой - да и разглагольствования эти меня весьма и весьма отяготили. И Элька ещё, пьяная Элька…
Чуваки разошлись по своим делам, а нас Оля пригласила к себе. Зельцер, когда мы шли, отстранялась от меня и явно тяготела к Саничу. Меня послали за пивом, и я вернулся с цветочком для Зельцера. Санич хмыкнул, Эльмира, кривляясь, приняла подарочек и тут же выбросила. Саша опустился в кресло, где не так давно сидели мы с нею, она примостилась около него. Я почувствовал неудобство перед Олей, не знал как себя вести. Однако они чувствовали себя отлично - в том числе и Оля - в одночасье всё изменилось: я, который сидя здесь две недели назад, попивая пивко и обнимая свою только что обретённую "половинку", посмеивался в душе над её слезливыми любовными муками, сейчас был готов заплакать сам, а у неё вот теперь "всё о’кей и в шоколаде". Она, спасибо ей, не подала виду. Мы благополучно распили две баклажки и стали что ни на есть в жёсткие ражки.
Пошли домой. Зельцер не могла идти, висла на Саше, он буквально тащил её на себе. От меня она отбивалась - на ней были гриндера с развязанными шнурками… Я шёл поодаль от этой шатающейся парочки, сам еле переставляя ноги, наблюдая, как она нагло хватает Сашу за жопу, из уст её льётся потоком отборнейшая истеричная непотребщина, сексуальная однако - если вы, золотые, не потеряли в таком состоянии оную свою идентификацию…
Меня пронзило эвристическое желание плюнуть и уйти - а что тут ещё поделаешь?! - но я представил это: дорогу домой, одиночество в берлаге (ведь кроме Саши никто ко мне не придёт!), похмелье и отсутствие еды и решил, что это ещё более невыносимо, решил смириться со всем - здесь хоть выпить дадут (пил я уже два дни не за свой счёт), хоть люди…
Санич буквально внёс Зельцера на руках (я помогал снимать ботинки - она брыкалась), положил на диван, и она притянула его к себе. Санич отпрянул, мы с ним покурили, и он сказал, что больше не может. Я сказал, что сейчас самое время прослушать мой только приобретённый Einsturzende Neubauten; Санич сказал, что такого коренного ухода в жук он не выдержит - он и так уже на путях-ветвях к нему… Я поставил кассету, Санич, как в былые времена, прилёг на диван рядом с Зельцером, я на "свой"… Зельцер стала приставать к нему - он не отказывал ей в поцелуях, но минут через пять уже храпел, а я, как в тумане, прослушал весь деструктивно-депрессивный концертик, и мне казалось, что никакой музыки нет, что это просто фон мира - то есть почти тишина…
37.
После такого отторжения я стал хотеть её видеть болезненно.
У них в Кульке (она ходила на курсы для поступления в институт культуры) был некий фестиваль джаза, и мы договорились с Саничем, что его посетим. Я подошёл уже поздновато - у входа стояла группа меломанов, в том числе Саша с Зельцером. Увидев меня, Эльмира не стесняясь рассмеялась: "Ну и видок у теа - я не моагу!" - я только что вновь окатался под машинку (заставив ещё выбрить над виском три полоски), бороду преобразовал в а-ля-д’артаньяновскую полосочку под губой, и облачён был в свою знаменитую синюю кофточку, скроенную (на московской фабрике в 1972 г.!) по типу кафтана или мундира - сзади с хлястиком, в руке с баттлом пива… Саша, видимо, немного недоумевал: как так можно в открытую "потешаться над человеком"!.. А я уж и не знал, про что завести речь - меня чуть ли не трясло от всего этого!
Концерт был не очень впечатляющим, и вообще я не любитель джаза, тем паче джаз-рока. Публика тоже откровенно скучала, однако всякие расфуфыренные девахи то и дело вспорхивали на сцену с букетами цветов - Зельцер объяснила это загадочное явление: это их кульковские студентки, зная, что в зале сидят преподы, строят в их глазах из себя меломанок - "Эх, - вздохнула она после длинного пронзительного соло саксофониста, - надо бы тоже метнуться - да влом и бабок нету… Шепелёв, дай денег, сходи купи букетик, а?" Я был готов и на это, но отлично знал, что это ничего не изменит. С минуту я молчал, решаясь. Она ответила сама: "А вообще ну тебя, Шепелёв. Где Санич?" - тут только я вздрогнул от своей фамилии, уже произнесённой ей за вечер раз семь. Как в школе - если учитель тебя не любит, он тебя по фамилии, хотя тебе годков по пальцам перечесть. Она меня в первые дни звала "Алексей". Алгоритм, значит: знакомишься - ты Иван, потом ходишь-бродишь, целуешь её, и ты уже Ваня, потом просыпаешься Ванюшей или Лёшечкой, подаёшь воды и трусики, а потом приходишь Толстолобченко, Шепелёвым, Шепом или того хуже. Семантика имени - Лужин-иллюжен…
Я пытался с ней заговорить, но она отвечала односложно, раздражалась и сетовала, что я ей мешаю. После концерта Санич куда-то спешно отбыл "по делам", и мы остались втроём - я, Эльмира и Дима Рыгин - сложившимся обстоятельствам я был вполне рад, и надеялся, что они, согласно обычной логике вещей, разовьются в пьянку, которая наверняка окончится у Зельцера дома, а для меня лично - в её тёплой постельке.
Однако Зельцер тут же впрыгнула в подошедший автобус, только и успев сказать странное "Я не пью" и всучить мне бутылочку "Бонаквы", которую она попивала - вот так вот!
Через неделю был несколько более оглобаленный джаз-сейсен в филармонии. В середине его, в антракте, мы вышли покурить, и на пороге нам встретился Саша по прозванию Гроб - как он сам изволит выражаться, "ветеран тамбовской рок-сцены", вокалист почивших в бозе, но породивших легенды панк-групп "Стеклотара" и "Доктор Борменталь", сейчас возрождающий эту свою деятельность в проекте с милым названием "Урланово коробище". Он сел с нами, причём мы совсем пересели вперёд, к самым рядам почёта. Опять надвигалась скука, но я распознал благодарного зрителя в лице нашего нового друга. Когда вышел глобальный оркестр с духовыми и изготовился что-то глобальное нарезать - повисла пауза, музыканты набрали воздуха - я вскочил и продудел на губах из "Ленинграда": "Ту-дуф-ту-ду…" - и они тут же грянули с той же ноты! - Гроб весь удох, даже Зельцер, не сдержавшись, хмыкнула. Затем я кое-как выпросил у Эльки бутилочку - обещаясь даже выйти с ней в фойе! - тут же громко вскрыл, демонстративно унасосил её содержание и принялся в неё дудеть, подыгрывая происходящему на сцене.
Мы не хотели, чтоб он ушёл; но он ушёл. Зельцер сказала, что ей пора, а то уж темно. Я сказал, что хочу к ней и вообще… Она сказала: нет и пошла. Я сказал, что провожу. "Только до остановки", - вокал её звучал категорично. На остановке она сказала: "Ну всё, Лёшь, пока, иди домой". Я сказал, что не могу - не могу один, не могу без неё. Она сказала: позвони мне завтра и двинулась к подошедшему транспорту. Я бросился к ней и удержал её, сжав, теребя, пытаясь поцеловать, целуя хотя бы в щёку… Автобус ушёл. Она сказала: "Не надо держать меня за жопу при всех". На остановке было полно народа. Я отпустил её. Она отошла, оправляясь. Я сказал, что именно сегодня хочу к ней, что не переживу эту ночь… Она сказала: "Мне надо побыть одной. Имею я право отдохнуть от вас всех - я устала!" - "От кого всех?!" - "Да один ты чего стоишь! И Санич твой дебильный! Каждый день, что ль, вас привечать?!" Я упал на колени: "Эля, Элечка, доченька, ну пожалуйста, я не могу, не могу, я же умру, маленькая!.." - я едва не плакал, двигаясь на коленях за ней, не замечая, что пачкаю новые широчайшие штаны в пыли и грязи… Она говорила, чтобы я поднялся, и виждел, и внемлел, и не тянул к ней руци. И шёл домой. Подъехал автобус, она вырвалась, а я так и остался… "Элечка, пожалуйста!.." - всхлипнул я, но через секунду её лицо уже светилось в заднем окошке, медленно удаляясь, - и казалось, что это свет абсолютного равнодушия - как максимально убавленный фитиль керосиновой лампы, дающий больше копоти, а не света, да и свет этот такой тусклый, что сам почти копоть…
Ну ладно, сказал я себе, с трудом поднялся, вяло отряхиваясь, ловя непонятные взгляды окружающих… Побрёл, шатаясь, домой, в берлагу…