"Что же, я такой уж монстр, что ли?" - кротким голоском говорит она, и мне становится на секунду стыдно, что я как-то смог что-то подобное допустить к мысли и обсуждению. Ещё через секунду я уже говорю: "Да, ты, во-первых, дрянная вся, а если заглянуть поглубже - ты монстер. Но это только я вижу. (Мне можно, потому что я врач - специальный Айболит для монстров, в глубине души тоже немножечко монструозный.) Я и с дрянью за один стол не сяду, и тем более не в моих принципах ложиться в одну постель с монстром, пригревая его на груди… Но тебе я почему-то прощаю всё. Наверно я тебя люблю. (Кто-то ведь должен любить и тебя!) Можешь считать меня распиздяем и эгоистом (наверное, я ими и являюсь), можешь презирать меня за это, за моё смирение, за всё что угодно - только люби меня, дрянь, хоть немного - немножечко!"
Не за что, не за что её любить, повторяю я про себя как мантру, хуже неё ведь нету дряни… но сбиваюсь: ведь должен и её кто-то любить?! Я её не осуждаю, даже и приемлю как факт - но любить-то за что?!
Конечно, я всё знаю, тоже составил дихотомию… Сама возможность того, что она может быть хорошей (и бывает, хотя и очень недолго!), выбивает меня из колеи. Я должен её любить только за то, что она хуже меня - что я могу спокойно заснуть с мыслью, что я лично знаю человека, который точно хуже меня…
39.
Правильно вы думаете, дражайшие мои, что и на животине сей она не остановилась. И вот я что называется не опять, а снова вижу, как она, сидя на кухне, положив ногу на ногу, вправляет себе в бугорок на кулачке иголку-инсулинку, ругается, выбивая об стол сгустки крови, облизывает руку… Показывает чудеса сосредоточенности, просит ей прикурить и показывает чудеса расслабления.
Несмотря на всю эту её обнажённую кровь, боль и т. д., всё равно это было зрелище неоднозначное, имеющее в себе нечто подкупающее, вызывающее одобрение - вам же нравится видеть лицо вашей девушки в момент оргазма - когда она закатывает глаза, пищит и задыхается, тащится - так и Зельцер начинает втыкать - это явно положительный эмоциональный пик… Но нет уже и речи о том, чтобы спеть "Ситтинг ин май рум…"
Вскоре я узнаю, что я являюсь единственным посвящённым в её маленькую тайну (звонок в дверь - "Шрек пришла! - раздражается она, прерываясь, - скажи, я сру", - и запирается с "приблудами" в сортире, а потом выходит, как ни в чём не бывало), и начинаю беспокоиться, что она угрожает большой бедой.
Я уже знаю, что авторитетом не обладаю. Авторитетом в её глазах не обладает никто. Но всё-таки я…
"Как ты думаешь, сколько за это дадут?" - и показывает мне потрёпанную книжку - "Закон Божий" издания начала прошлого века. Моя экспертиза заканчивается тем, что "я не знаю", но вдохновляет на проведение беседы, на которую уж давно вдохновлял барандель, но я всё не решался.
Сначала я читаю ей отрывок из самого начала - как Адам и Ева согрешили, вкусив от змия. Разъясняю ей, одурманенной, что такое "от змия" в широком и узком контексте, и что в любом контексте женская суть априори блядскыя. "И съ техъ поръ хлебъ свой въ поту добываютъ человеци" - эта тема нам с ней тоже особо знакома, поскольку оба мы не можем адаптироваться в мире социума, в центре которого ёбаная жаба, квакчущая адно лишь слова - "джаб" "Пропагандистская лабуда", - заявляет она, озвучивая мою мысль. "Без тебя знаю, сучара!" - я, уже слишком войдя в роль и переигрывая, пытаюсь влепить её пощёчину. В ответ она даёт мне кулаком в ухо. На несколько секунд я запинаюсь, колеблясь между тем, чтобы дать ей в обратную, осунуться, или даже рассмеяться, но вовремя беру себя в руки (не выпуская из них книги). "Любите друг друга и трудитесь - вот весь вам Мой Завет!" - наконец-то вырываю я фразу, на которой уместно и закончить цитирование, и перехожу к главному.
- Веруешь ли ты, дочь моя, в Господа Нашего? - с некоей торжественностью, но как-то без насмешки и фальши вопрошаю я, пытаясь заглянуть ей в блёкло-карие притворные очи.
Надо сказать, что её моё "поведение" ничуть не смущает. Надо сказать, что у меня всегда были некие позывы к подобным деяниям (ведь все эти "доченьки" не только эротические коннотации имеют!) - или уж Остер мозг мой и жизнь мою поколебал… Опять же, в И-нете живёт мой двойник - стоит набрать мою фамилию, как вам сразу представляется некто "преподобный Алексей Шепелёв"!..
- В каком смысле? - отвечает она глуповато, но без тени иронии.
- В обычном - веруешь ли ты, что Господь Наш Иисус Христос пришёл на Землю и умер за нас на кресте, а потом воскрес?
- Ну?
- Хуль ну! - я вскакиваю - чуть не в порыве ударить её, - я тебе задал конкретный вопрос, вернее три!
- Я не поняла. И вообще…
- Ну уж нет! - я хватаю её за запястья, разводя руки, наваливаясь на неё, пытаясь распять ее на диване.
- В кого ты веришь? Ни в кого?! Твой богъ героинъ, да?!
- Нет.
- А кто? Ты веришь в Иисуса Христа, да?
- Да.
- И что он умер за наши грехи.
- Ну да.
- А потом он воскрес - в это веришь?! - я бью её лбом в лоб.
- Верю! - визжит она, брыкаясь.
- Точно?
- Точно! Слез-зь!!
- А я что-то не очень… - отпускаю её, свалившись на пол, извиваясь, биясь лбом в пол. Она было хотела атаковать, но тут же передумала.
- Это же очень важно, - вещаю я с пола, - если Он воскрес, то и нам есть на что надеяться. Но ты вот - колешься, пьёшь, трахаешься (а ещё куришь, сквернословишь и лжёшь) - и этим только и живёшь как моментом кайфа - значит, ты живёшь моментом жизни сей, игнорируя возможность той. Пропащая, опомнись!
- А сам-то!
- Блять, я тебя щас растерзаю! Речь идёт не обо мне - я хочу узнать о тебе - как ты об этом думаешь… - тут я запнулся, словно увидев себя со стороны и опомнившись, - если, конечно, ещё можешь о чём-то думать…
- Я не знаю, Лёшь, но я думаю. И как ни странно, иногда именно об этом. - Ответила она просто, ответ меня потряс ("Даже вот этот насквозь дрянной Зельцер зачем-то имеет в себе Его образ - невыносимо!"), и я попытался поцеловать ей ноги…
Сначала мне было невыносимо от того, что я считал её совсем никчёмным существом, а на самом деле она… Но через несколько минут я уже думал, что "невыносимо" - то, что она думает, что об этом думает, а сама просто держится, как всякая баба, за каркас культуры, и на самом деле таких надо линчевать!
После же этой ночью произошло ещё более существенное потрясение моего зарождающегося христианского мировосприятия. Пришёл некто Володя - довольно взрослый и нехилый мужик с русским именем и хачовской внешностью. Элька взяла ему грамм - ей за это было выделено "немножечко" - а остальное он, несмотря на увещевания Эльмиры, тут же, отвернувшись, вогнал себе куда-то в пах… Осел на стул, глаза закрылись…
Через минуту он одеревенел, перестал дышать и стал на глазах синеть. Она стала делать ему искусственное дыхание - набирала что есть мочи воздуха, прилипала к его неживому рту своим нежным-змеистым и вдыхала ему в лёгкие, так что из них даже иной раз раздавался какой-то храп. Я безвольно смотрел, не решаясь притронутся ни к телефону, ни тем более к чаю и сигарете и туповато осознавая, что через несколько минут человек умрёт, а я только вяло думаю об остывающем чае, куреве и её рте. (Да ещё как бы вот не разлыбиться от наглых "остроумных" подсказок баранделя: "Пентаграмму, блять, нарисуй ручкой (или на худой конец хуй) и в рот ему суй!") Наконец я, видя, что усилия её не дают никаких результатов ("Ну, дыши, Володенька, дыши!" - причитает она в паузах, оторвавшись, приникает к его рту ухом и слушает), подошёл и взял его за запястье. Она заорала на меня, чтобы я бросил и отошёл и лучше бы намочил холодной водой полотенце. Я в страхе повиновался. И далее ситуация развивалась как бы под её контролем - это было минут наверно сорок - она делала это непрерывно: поддерживая ему голову, поддерживала его кислородный обмен своими силами. Конечно, она, бедная, мгновенно измоталась, капельки пота покрыли её лоб, начали катиться вниз, пока не повисли даже на кончике носа - я, как медсестра хирургу, промакивал ей лицо и она была молчаливо благодарна за это. Но главное - то, что она говорила между "засосами" - "Господи, помоги. Господи, спаси…" Главное - её интонация, её взгляд - более искреннего и смиренного обращения мне не доводилось слышать и видеть - если только в церкви обратить внимание на какую-нибудь потерпевшую настоящее горе женщину или просто богомольную бабу или бабку, отрешённо кладущую земные поклоны, всем своим видом как бы воплощающую непонятную и непривычную нам кротость и в то же время некую внутреннюю надежду и даже счастье - здесь говорят века православия, а не наша дрянная безмозглая джанки! А может, это действительно её душа - она у неё есть, и в отличие от многих прочих (кажется, и меня тоже) говорит к Господу Нашему непосредственно - "как так и надо"…
И услышана - всё же он вернулся: начал розоветь, потом приоткрыл глаза, и захватив своими граблями потную обнимающую его спасительницу, грубовато притянул её к себе, целуя в губы, изрёк: "Нравишься ты мне, Эльвира!.." Я же ничего не сказал.
…А я уже надеюсь на хорошую ночь… Но ночь выдаётся самая отвратная: "Блять, неужели меня тряхонёт?!" - нервно стонет она, раздражённо поясняя, что это такое, как это хуёво, а может быть и совсем - "А ты же ведь, блять, даже "скорую" не сможешь вызвать!" - и всю ночь она мечется по постели, вся невообразимо нервная и горячая, плачется, рвёт и мечет, проклиная ментов, меня и себя. Я пытаюсь её утешить - но она говорит, что каждое моё даже самое лёгкое прикосновение отдаётся у неё адской болью, и лежит, завернувшись в одеяло с головой, ноя, как от зубной боли…
40.
И вот 8-е. Полная пустота. Для тех, кто не работает, и праздники бессмысленны. К ней, конечно, к ней…
Для нормального мужика - то есть алкоголика или бабника - 8 Марта - лишь лишний повод капитально подпить или проявить свои внимание и заботу, и так избыточные. Вообще поражаешься структурированности (если не сказать: захламлённости) жизни всеми этими большими и мелкими праздниками, а в отсутствие оных - днями недели. Даже все разговоры начинаются с этого - как с главной темы каждого дня - приходит человек - какой-нибудь Башмачкин, Голядкин, О. Фролов или даже Чичиков - на работу, говорит: "Здравствуйте", крякает, вздыхает, подсаживается к сослуживцу и начинает: "Так, сёдня у нас, значит, вторник…", "Скоро, значит, Новый год…", "Пасха у нас, значит, в этом году поздняя…", "День молодёжи, значит, у нас будет 27-го…", или уж совсем - "А сёдня прикинь - тоже праздник - день химика!.." Как видно, здесь ярко проявляются чувство общности - "у нас", и логически-последовательная рассудительность "значит" - субъект и его предикат незаметно и сразу вырваны из хаоса.
Я проснулся у родственников, и время было полтретьего дня. Зашёл в сортир, закурил, и трясясь от холода и/или ещё отчего-то, стал набирать её номер…
Я никогда не работал "на работе", не работаю и наверно не буду. Почему? Не могу… Лучше уж бомжеваться - хотя насколько я уже постепенно вкусил от этого - хорошего, как видите, тоже мало… Работа давно перестала быть только средством обеспечить себе пропитание для дальнейшего существования, это средство отгораживания человека от человека и превращения его жизни, то есть мыслей и чувств в рутину, круговерть и паутину (да-да, висящую по углам той самой баньки!). Встречаются два человека - Как дела? - Да нормально, работаю, платят правда мало, отпуск не дают и т. п. У всех "дела" - звонит один другому и просит в чем-нибудь помочь или просто приглашает на рыбалку, по грибы или вообще в ресторанчик класса "Z&Down", или какой-нибудь "MiddleOPRST", а потом совокупляться в сортире, а он - я вот так и так, не могу: я работаю, мне завтра на Работу, я устал на Работе, у меня много Работы… Зайди к кому-нибудь на Рабочее Место - сначала будет воспроизведён вышеприведённый диалог, а потом он будет разговаривать с тобой с таким видом, будто ты его отвлекаешь от сиюминутного решения кардинальнейших вопросов бытия, упулившись в монитор - хотя там чаще всего не что иное, как всего лишь игрушки, специально изобретённые для безделья на работе.
Телефон её не отвечал, более того, говорили, что абонент отключен от сети. Ладно сотовый (который то же самое), но домашний?!
Может быть, это действительно решение. Если не работать, не думать о работе, не жить в ритме всей этой непрекращающейся дребедени, начнёшь думать о других вещах - жизни, там, смерти - сходить с ума, или писать гениальные вещи, или и то и другое - скорее всего, первое. Не знаю-не знаю, мне раньше казалось, что unimploiment Ницше, Достоевский, Толстой и Че Гевара гениальны, а даже хороший, талантливый человек становится на обиходной службе себе и обществу обыкновенной рухлядью. Вопрос не в том, что каждый из малых сих сможет стать подобен великим сим, или что все должны жить и писать хотя бы как Буковски и Вельш (я их мало поощряю), а в банальном банальном отношении к таинству наличия себя, другого и мира - хотя бы где-нибудь на горизонте видеть лёгкое облачко основного вопроса философии!
Я курил одну за одной, весь трясясь, в десятый раз набирая оба её номера…
Отрадно, что в России ещё остались кое-кто из тех, кто ещё не обряжен по новой всемирной моде в белые воротнички и не собирается вставлять белые зубы для пущей работоспособности - пожалуй, только у нас возможен такой вариант классического диалога "Хав-а-ю! - Файн-сэнкс!": "Работаешь?" - "Да нет - вино жру" - то есть это "вино жру" воспринимается как своеобразный вид деятельности (притом одновременно и духовной, и физической), альтернатива официозной "работе"! Я не призываю, золотые, к пьянству, я призываю, так сказать, плюнуть в монитор и поцеловать того, кто рядом (или, если надо, дать ему в морду). Слушайте "Тату"! Читайте О. Шепелёва!
Плохие предчувствия, но эврика - нашёлся № Шрека. Она говорит: спасибо, спасибо, ты доехай до неё, звонить бесполезно. Почему?! Ну, доехай и узнаешь. Она хоть жива? Она дома - или её нет? Я тебе советую, Лёшь, как подруга - доехай…
Настоящий человек призван по-настоящему уметь делать три вещи: заниматься любовью, готовить и писать гениальные вещи, размышляя о вопросах бытия и первых двух занятиях - всё это нужно делать так, чтобы и тебя самого и того, кто потребляет тобою содеянное, душили эмоции - среди которых обязательно недоумение. Думается, я это могу или бесконечно стремлюсь осилить это. Ещё надо было бы назвать - особенно для мужчины - умение воевать и драться. Этого я лишён - не в том смысле, что жаль, что не побывал в нашей армии или в горячей точке - речь идёт тоже об искусстве - искусстве войны, борьбы (идеологическая борьба без рукопашной и стрельбы - это всё равно не то).
Доехал, звоню в дверь. Какой-то мужик не знал кода и зашёл за счёт меня - теперь тоже перед её дверью. "К Эльвирке?" - спросил он. Я ответил. Минут десять мы звонили, переглядываясь, волнуясь. Потом она открыла. "Вместе?!" - как-то передёрнулась она и сразу ушла. Мы разулись и прошли в зал. Она сидела на диване, поджав ноги, курила. Выглядела она неважно, дрожала. Было как-то холодно, вокруг был страшный беспорядок: скатанный палас, истоптанный пол, разбросанное шмотьё, мусор в пакетах, горы окурков и пустых пачек.
Дядя говорил о том, что не знает, жива ли она вообще и т. п., даже звонил соседям. Она пискляво-жалобно отвечала, что телефон её отключили за неуплату, сим-карту сотового она продала, ещё кое-что продала, и нет у неё вообще ни копейки денег - даже на сигареты и проезд и два дня уже ничего не ела. И никто к ней не придёт проведать - все такие скоты эгоистичные, разве только Лёшечка, да и то только сподобился, блин… Она чуть не плакала, бедняжка.
Я слушал, расхаживая по дому, тоже закурил. Дядя посмотрел на меня недобрым взглядом - как будто только что увидел - опухшая небритая рожа, рыжая борода, островерхая шапка, скам-штанцы… Кивнул на меня Эльмире: мол, наркоманская шваль пришла разводить - спустить её с лестницы? "Нет, нет, что ты?! Наоборот. Это же Лёша - ну, тот самый", - оперативно вступилась она, и он нехотя отступил.
Он прочитал ей нотацию, что-то пообещал, дал сто рублей и ушёл. Мы остались одни. Я присел около неё на край дивана, долго смотрел на неё, курящую, вздыхающую, трясущуюся, мою, мою!.. Обхватил ладонями её голые холодные ступни, растирал их, гладил икры, попытался её обнять, но она пресекла: "Ну хватит, Лёшь, мне не до этого - у меня каждая клеточка болит, а ты меня теребишь".
Я отступил, не зная, что делать, оставалось только смотреть на неё. А она ещё долго сидела, обхватив руками голову, раскачиваясь, шумно выпуская дым и причитая: "Блять, что же делать? Как же теперь быть-то? Всё, пиздец вообще…" - я как будто смотрел со стороны на себя! - какое невыразимое отчаяние! - сердце моё сжалось от боли и жалости и захотелось помочь ей, всё сделать для неё. Я сказал, что я здесь, с ней, и сделаю всё, чтобы чем-нибудь помочь. Она сказала, что это хорошо, что я здесь - ей надо перекумариться и несколько дней кто-то должен побыть с нею - иначе она сойдёт с ума.
Мы пошли на кухню пить чай, но никакого чаю не было, она всё мялась и теребилась, расхаживая вокруг меня, курила и причитала, сужая круги…
- Лё-ша, у тебя есть четыреста рублей? - мы можем взять по два на двоих, - наконец-то изрекла она.
- Наконец-то решилась нарушить мои!
- Чего?
- Да так. Ты же сама говорила, что если человек хоть один раз, то ты, то тебе…
- Ну ты же писатель, тебе же это надо…
- Надо же! - "надо"! Скажи ещё "немножечко"… В мозге мгновенно свершилась вся адская калькуляция: если не это, то тогда…
- Четыреста, говоришь?
Деньги на еду, на всякую фигню - это уже по-любому. Если я останусь, она всё равно выпросит деньги - вернее, я всё равно ей дам. Если нет - она мне не даст, весь вечер и всю ночь будет стонать и нервничать, а назавтра всё начнётся с нуля - хоть бы одна ночь, но моя!
- Лучше семьсот, Лёшь - возьмём половиночку, героин хороший, тебе понравится… и чтоб не пришлось два раза потом ездить.
Она всю жизнь ширяется, это её жизнь, и как я могу как-то понимать её, если не знаю, что творится у неё внутри - даже на химическом уровне!
- Ладно, только побыстрей, - я нащупал в кармане пятихатку и две сотки и выпростал их на стол.
- Я думала, ты будешь ломаться, а ты… - ухмыльнулась она.
- Тилько не вздумай, доченька ти моя гарна, кружить там да прясть, поняла меня? - я схватил её протянутую за деньгами руку, вперив острый взгляд исподлобья в её повеселевшие больные глазки.
- Ну Лёшь, - даже погладила меня по затылку.
Про себя, конечно, ничего не придумал подумать оригинальнее, чем "мне это не грозит". Ещё почему-то подумал, что как раз к файв-о’клок-ти она и вернётся. Хотел пока позвонить Инне, но ведь ещё рано. Встал на колени в зале - "и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого" хоть не перед телевизором - перед пустой стеной над диваном - почему-то было совсем несмешно…