И тут же прибежала-забрезжила извечная увечно-человечно-человеческая маленькая мультитраханная "Надя" - может, пройдёт какое-то время, и она опять, как в тот раз, как в те разы, на этой же лавочке, сама опять будет пересказывать мне эти же слова - ЭХО! И я, конечно, вновь… Может быть, она не к нему, не в него, не для него, а просто, как какая-нибудь призаблудшая Лидка Ланг наконец-то прозрела, что она-де не с кем-нибудь, не чья-нибудь, а этакая сучка-в-себе. Но я, конечно, вновь… Хотя нет, чувствую, други, четвёртому риму не бывать… а может, ещё вернётся, подумает и вернётся, сразу вернётся, завтра?! Но это - завтра!! А что делать сегодня, сейчас?!! Я этого не переживу. Как мне дойти, доехать до дома и как быть там?! О, горе мне, златыя моя, опять то же. Как же… как-нибудь…
У меня поднялась температура и вообще всё сильно болело, так что я даже с трудом мог сидеть. Я мало что понимал, особенно тяжело было держать в руке ручку и писать. На написание двух страниц ушло пять часов (!). На другой день я кое-как выступил по бумажке, и мне впервые за всю историю аспирантуры поставили по специальности не высший балл, а четвёрку. А следующие три недели проходили совсем неразнообразно: в универе, в Доме печати, в Интернет-кафе, на улице и в автобусе меня можно было заметить только с бутилочкой пива, но не без оной, а часа в четыре возвращаясь домой, я закупал четыре бутылки дешевейшего, но довольно крепкого "Купца Моршанского" (я бы предочёл водку, но на эти деньги можно купить только одну бутылку в день, что мало), выпивал их дома на диване и проваливался в забытие часа на два-три, потом просыпался и проводил всю ночь в мытарствах и страданиях. О благословенные времена, когда мне мерещилась и снилась Уть-уть!
47.
Надо ли уточнять, что я сделался всячески обрюзгш, и психика моя тоже изменилась…
Именно в таком состоянии меня как-то и застала Инночка: она как ни в чём не бывало заявилась ко мне с утра… вернее было около двенадцати, но для меня это было очень рано… Я вышел открывать - опухший и взъерошенный, в трико и без майки… открыв, вернулся на то место где я спал: на полу на кухне на покрывале с дивана… Везде стояли и валялись пивные бутылки. Она, вся такая энергичная и летняя, спрашивала что-то - ну типа как я живу, как продвигается диссер и т. п. Но я мало что понимал, не мог ничего ответить, только постанывал, теребил потный пупок и допивал вчерашнее пиво, после чего очень большого труда мне стоило не провалиться в сон… Она явно была удивлена и даже немного смущена. Но, конечно, опять подтрунивания: "Вставай, вставай! Ну ты уже буквально опустился!" Осмотр квартиры: "Ну у тебя опять те же голые стены - ни телевизора, ни магнитофона, даже ни одной книжки - чем же ты занимаешься?!" Осмотр холодильника: "Чеснок и стеклотара - неплохо!"
- Может, ты, доченька, сама… Вот деньги, и бутилочку "Ку…"
- Я сейчас уйду совсем! Я пришла к тебе в гости, я хочу есть!
Она, видишь ли, пока сварит рис. Я вежливо осведомился, умеет ли она делать это. Если не знаешь, я сказал, я сам отварю или спроси у меня как - я всё-таки постарьше буду… Она, конечно, не созналась и конечно, получилось несколько не то… Нынешние девицы не умеют и не любят готовить - нет, на тебя сие обобщенье не бросает тень, о Иннесса, огонь моих двух загаженных конфорок! - ты ведь и впрямь мала, упряма, но как старательна, смела!
Да, она была просто прелесть, эта маленькая Инна - её жизненной энергетикой, такой простой и светлой, совершенно безапелляционной и безальтернативной, можно было подпитать не одного, а десяток самых депрессивных О. Шепелёвых!..
Мы изготовили спагетти с салатиком, она поела, а я долбанул литрушечку пива - то есть и свою бутылку, и её. Она нашла веник и попыталась подметать, но я мягко намекнул ей, что она подслеповата и только пыль вздымает, тогда она вытрясла с балкона покрывало, застелила диван и улеглась на него на животик. Я, поколебавшись (кроме дивана ведь нет ничего), попросил ее подвинуться и прилёг рядом с ней.
Она что-то лепетала, уткнувшись в подушку. Я чувствовал себя как рыба на сковородке: боялся сам себя, боялся даже одного её взляда: у меня была сильная эрекция, очень хорошо заметная в трико. Наконец я легонько погладил её кудряшки, шею. "Не надо", - сказала она и повернулась ко мне. Я увидел очень близко её губы - и меня (наконец-то!) прошибло эротическим шоком: осознанием того, что всё отдам, только бы в них впиться. Потом я посмотрел на ее жопу и совсем чуть не скончался. "Ты что, Лёх?" - кажется, она даже хлестала меня по щекам и приносила водички, и прыскала ею из своего ротика мне в лицо…
Она встала и достала из рюкзачка рукопись "Эха", чтобы вернуть мне.
- Больше всего, - сказала она, вся так и лучась улыбкой, которую я отныне не мог переносить, - мне понравился вот этот момент: "Трахни меня в жопу… нет или да?.."
- Издеваешься? - выговорил я сквозь стиснутые в брутальном оскале челюсти, заломив руки. В ответ она опять улыбнулась и подала пачку листов мне. Я швырнул ею в стену.
Она сделала несколько упругих шагов от дивана, стараясь не наступать на бумажки, вытягивая ноги и руки, затем подвела рукой свою ступню к лону, потом вторую - растягивала мышцы, после чего последовали и более замысловатые вещи… Наконец, когда она, встав на кулачки и выставив свою попу, сделала несколько обычных отжиманий, да ещё с выдохами наподобие стонов, я не выдержал - бросился на неё, хватая за ягодицы, сдирая с неё штаны, кусая за спину и шею, пластая на полу…
Через несколько секунд я опомнился и ослабил хватку. Она вскочила, испуганная, вопя что я "правда маньяк"! Пока она возилась с рюкзачком, я вытянул из штанов ремень и заарканил её нежную шейку. "Отпусти!" - вскрикнула она в панике, больно лягаясь. Я повалил её на пол и протащил таким манером кружочек почёта. Когда я её отпустил, она была красная и чуть не плакала.
- Ты что, Лёх, совсем что ль? - тон её был серьёзен, и выглядела она прелестно - такая маленькая пухленькая разобиженная девочка.
- Ты думаешь, это фикшен?! Думаешь, я шутки шучу?! - небольшое превращенье: пред вами, уважаемые, сам О’Фролов Учитель "в лучшие свои годы"!
Я со свистом взмахнул ремнём, а потом громко щёлкнул им в руках.
- Давай-ка по попке, дочка, ты это заслужила, - я довольно мягко попытался свалить ее на диван для придания удобного положения, но она вырвалась и вскочила.
- Всё будет хорошо, поверь мне - по попке-то оно лучше - мягче, - вкрадчиво произнёс я, на вытянутой руке поднося ремень к её бедру, поднимая выше - к лицу - как бы прицеливаясь… - Тогда придётся ударить тебя сюда.
- Ты не сможешь меня ударить, - в ее голосе чувствовалась серьёзная уверенность в этом - конечно, кто же сможет ударить такую доченьку - железной бляхой в лицо - каким надо быть вырожденцем, да можно за такое серьёзно поплатиться потом.
- Я не играю, Инна. А бью я сильно. Да или нет?
- Нет! - я щёлкнул им в руках, быстро перехватившись за бляху, и в тот момент, когда она метнулась вниз, чтобы схватить с пола карандаш, ударил ее по бедру, и сразу - точным движением - хлестанул по щеке. Удары были сильные, но, так сказать, точечные - адреналин давно перебил весь алкоголь, и теперь я мог делать невероятные вещи.
Ремень упал к ее ногам. Карандаш был у неё в кулаке.
- Ну, ударь меня. Убей меня, давай.
Она положила карандаш в рюкзак, а из него достала ножик - самый дешёвый, с пластиковой ручкой, с зубчатой заточкой по краю узенького полотна и особенно узким кончиком - "Не резать, а только воткнуть как шило", - подумал я. Она слабо улыбнулась и протянула его мне рукоятью, опять нагнулась, застегивая рюкзак. Села на диван, странно посматривая на меня. Я не знал, что делать, вертел в руках нож, пробуя пальцами остроту лезвия; глаза мои заполнились слезами, но я себя пересилил и спросил тихо:
- Боишься меня?
- Нет - ты почти плачешь. Ещё тогда летом, когда мы ещё были мало знакомы, ты как-то наклонился, и у тебя за пазухой был пистолет - я тебя и так боялась, а тут вроде бы стала ещё больше, но я почувствовала… Ты не такой - ты интересный, ты - добрый.
Когда она была здесь в последний раз, у меня всё не было ножа, и ей пришлось идти спрашивать у соседей.
Говорят, есть добро творимое осознанно (купить шоколадку Инночке, чтобы потом за неё её трахнуть) и неосознанно (купить ей шоколадку и забыть, а потом она напросится сама) - и я не знаю, что я, типа, выбираю. Вот зло - понятно: оно глубоко внутри меня.
Она посмотрела на меня - пристально, с совсем мне незнакомым, непонятным выражением - мне почему-то пришёл в голову оборот из классической лит-ры: "с видом оскорблённой невинности".
Вот так - само разделение на добро и зло и дало нам страдание, дуализм Достоевского - ведь в природе и в природе человека они соединены. Кстати, - я нашарил в кармане штанов монету в два евро и бросил ей, - старинный русский обычай: за нож надо обязательно заплатить - хотя бы копейку. Так сказать на память - "железные" ведь не принимают.
Она приложила её к щеке. Я предложил ей зайти в ванну и намочить щёку. (Суть квартиры была в том, чтоб были ванна и ВК, но они-то как раз и не работали - это, дорогие, смешно до охуения - но я, можно сказать, ими не пользовался, а выгнали меня почитай за то, что я их "изломал" - вечный гилозоизм!).
Вернувшись, она надела рюкзачок и сказала небольшую прощальную речь: опять всё о том же, что "у тебя ничего нет" и заключила, помнится, тем, что ей нужен один мужчина. Я понял всё, по крайней мере, всю её логику и был одновременно сильно разочарован (первым из приведённых тезисов) и вдохновлён (вторым). Однако "разочарован", "вдохновлён" и "сильно" - это было не совсем про меня: я - что-то аморфное на полу на кухне с очередной бутилочкой в лапках (от первых же глотков охватила полная размягчённость опьянения!) - промямлило: "А мне ничего и не надо…" и "Мне тоже нужна одна, но, панимаишь, жызня…" Она ещё сказала что-то - кажется, довольно резкое, но я этого не запомнил, потому что в этот момент она повернулась своей плотнообтянутой бежевыми джинсами суперпопой, и я, увидев всё-это в непостижимом ракурсе с пола, чуть опять не лишился рассудка, который и так уже чуть брезжил. Она сильно хлопнула дверью и ушла.
48.
Тешил ли я себя "надеждой"?
Маленькая Инесса, которая родилась в Дрездене (опять же!) и что-то пыталась даже хлопотать о немецком гражданстве, свалила в Израиль, служит там по контракту в армии и теперь мне даже не пишет…
…Только я приехал, бросил вещички, пулей вниз - с бутылкой пива к автомату. Привет-привет. Надо поговорить. Она, видите ли, собирается на концерт в филармоху, там и встретимся. В пять. Гудки. Удары сердца. Глотки. Удары… Курвы, пидоры!
В пять, а сейчас полтретьего - я этого не выдержу. Набираю ещё раз. Можно я к тебе приеду? Надо поговорить… Или ты ко мне?..
Ещё баттл, прыгаю с ним в автобус. Нервная дрожь охватывает меня всего. Боль в затылке, в подкорке - как по обкурке. Составляем текст…Значится всё, приехали - вот оно, в нескольких мгновеньях от меня - в нескольких глотках, в нескольких толчках на кочках, в нескольких летящих навстречу прохожих и до тошноты знакомых рекламных надписях - осознание: я не могу без тебя - пусть ты трахалась с этим таксистом, и ещё с кем хошь, и относишься ко мне как… и вообще ты дрянь… Пожалуйста, выходи за меня замуж. Всё так убого и тривиально - просто Гумберт пред очками повзрослевшей, подурневшей и с чужим ребёнком под сердцем Доллинькой Ф. Скиллер! - Достославный со своим очередным смущающим "девочек из высшего общества", а также их родителей, предложением, начинающимся с зачина: "Один немолодой уже писатель…" - осталось только дать объяву в своём журнальчике! - но ничего другого я придумать не смог - хорошо, хоть цветочков купить не удалось!
Прохожу на кухню, закуриваю. Она недовольна, типа одевается.
До боли известная мне её мечта, но не заветная, сокровенно личная, а "по матрице" - социальной (и для неё, как мне кажется, гораздо в меньшей мере - сексуально-природной) - работа, семья, стать матерью…
- Что ты хотел, Лёшь? - спрашивает она в лоб, тоже закуривая, подчёркнуто суетясь и как бы сдавливая пружину раздражения…
- Тебя я хотел, - говорю я подчёркнуто небрежно и внятно.
И повторяю: работа нужна человеку, чтобы структурировать бытие и занять мозг, отвлечь его от голого оного, облечь трепыхающуюся на сквозняке Вечности спичечку жизни во сто одёжек (щит); ближний наш необходим нам для развлечения, отдохновения от рутины работы, как тыл и противовес ей (щит против щита); но самое главное оправдание своего бытия (к определённому возрасту особо насущно потребное) мы находим в потомстве - "Раз уж дети мои и внуки существуют как ни в чём ни бывало, то я-то и подавно на своём месте" Окопаться, укрепиться, от мира отгородиться, пока откуда-нибудь из тыла, исподтишка не ударит смерть - вот и всё.
- Ну, во-первых, - говорит она, с становящейся заметной блядской косоротостью выпуская клуб дыма, и у меня вновь колотится сердечко и всего охватывает дрожь: я знаю продолжение её фразы и что "во-вторых" у неё нет, да и не потребуется… - Во-первых, я с Игорьком…
Я, конечно, решаюсь поступить эффектно - тут же осовываюсь, тушу окурок и направляюсь к двери. Опять обувь, обуваюсь…
Но понимаю, что уйти не могу.
Осознав, что я замешкался в дверях, она выходит.
- Эля, Эльмира… - начинаю я.
- Всё, Лёшь, всё на хуй заебло. Тебе же, блять, двадцать пять лет - как ты вообще собираешься жить, я не знаю! Ты же, блять, вообще ни к чему не годен. Ни копейки денег - одни амбиции и эгоизм. Мне тоже двадцать пять лет, и пора задуматься. Поматросишь и бросишь - а мне потом глазами моргай. Гений, на хуй, пиздец, блять! Ёбля там, портвейн, Санич, приколы дебильные - это хорошо, конечно, но, на хуй, уже не из той серии. Пора ведь уже…
- Я ЖЕ ТЕБЯ ЛЮБЛЮ, ДУРА!
Последний взгляд во взгляд этого существа. В затылке боль, в глазах резь. Её взляд не выражает ничего. Повернулся, и в дверь.
"Хочу жить нормальной жизнью!" - слышу я уже из-за двери - как будто я ей в этом помеха! - как какое-то заклинание золотой рыбки.
"…Вот женишься на мне, - мечтательно говорила она во времена златые, - родители нам поездку на Ибицу подарят…" Мне не Ибица нужна на неделю (или месяц?!), а ты и навсегда, романтически отвечал я. Дубина! дуб-жёлудь! дубак шакур! - хоть бы на Ибицу съездил - а теперь вот и на "полуостров Казебан" виза аннулирована!
В подъезде столкнулся с Креветкой и её новым хахалем-бычком.
- Привет! Ты что - уходишь?! - весело удивились они.
- Ну да, дела. Всего доброго, - так ответил я и подумал, что из-за своего постоянного лузерства, придуманного христианства или вообще непонять из-за чего стал совсем кукольно-добреньким. Почему бы мне не расшибить кого-нибудь - или что-нибудь - или себя?! Да нет…
Пошёл дождик, и слёзы не потекли. Иногда мне кажется, что это божественный предохранитель - что если б не тотал-лузерство, я бы был таким заносчивым и жестоким пидармотом, о проделках коего писать в три раза стыднее и в десять раз ужаснее, чем о моих убогих. Интересно, Достоевский - тоже божеский фейк?
Я знал, куда идти - к О’Фролову на работу, в сторожку, тут довольно близко. Хоть нажраться и пожаловаться…
Его не было. И вот я стою на остановке - мокрый в нитку, с налипшими на бутсы "лаптями" грязи… Надо ехать домой, но вроде бы и не надо… Инны тоже нет, никого нет… Единственный, кого могу предложить, некий О. Шепелёв, сойдёт? А больше совсем никого нет?! Нету, нету! - давайте уже! - не-хотите-не-берите! Не хочу!
Вдруг осознаю, что только что прошёл уже третий мой автобус; и тут же - что я-то даже махал им рукой, но они меня почему-то не брали; и тут же - переглючило, что у меня руки и лицо в крови!.. Потряс головой, побил по ней руками, подошёл к ларьку и купил пива. Потом пластиковый стаканчик и запивку, как говорит Репа, "Колоколец" (ненавижу её, в смысле запивку).
Потом знакомая (через дорогу) аптека и отвязно-весомое: "Четыре"…
Концерт, значит, в пять… И вот я уже у мусорки - только, кажется, не совсем у той… А вот - в фойе филармонии… Но чувствую я себя странно - как будто это не реальность, а голимая Матрица… Вскоре я понимаю, что не только она на меня не может воздействовать, как-то меня задеть и повредить, но и я ничего не могу сделать с ней и в ней - даже сказать какие-то вроде бы элементарные вещи… Я понимаю только, что Зельцер со своими ублюдскими спутниками вошла в гардероб и красуется у зеркала, а меня почему-то туда не пустили (благообразно-строгие привратники - женщина и позванный ею мужик в халате), и единственное, что отделяет меня от неё - стеклянные двери - большие и прозрачные… Я разбегаюсь - как раз до других дверей - и…
Это, видимо, была действительно сила. На мгновенье вроде бы всё пропало - как будто кто-то выключил свет - и ещё кто-то (а может, тот же, ха-ха) вроде бы сказал у меня в голове - довольно тихо и ласково - "Алёша"…
И вот уже я смеюсь, отплёвывая какую-то гадость, разминая в кровавых руках осколки, показывая их непонятно глазеющим на меня сверху - смеюсь навзрыд, непомерно довольный тем, что всё разрешилось так быстро и легко - не преграда, а так, иллюзия…
И вот меня тащат под руки двое серых - значит, дорогие, концерта не будет, а будет опять лекцыя, а потом будет время подумать - только курить, суки, не дадут… По икре сочится что-то горячее - даже вроде понятно что, только совсем нет боли - такое ощущение, что если отвернуть отяжелевшую брючину, из-под неё так и хлынет поток крови… Слышите, дорогие, они говорят: "Уважаемый", - это ничего, только вот башка болит ужасно и левый глаз как-то не видит… Штанина эта гущаная, а сам я и так весь мокрый - нестерпимо неприятное чувство дискомфорта…
Мне кажется, я её понимал и принимал, но трещина, отторжение всё равно делали свою губительную работу… И кажется, даже если бы вместо отторжения возобладало смирение, это было бы что-то неестественное, непереносимо уродливое, как крыса с выращенным на ней человеческим ухом…
Возлюбил ОШ Зельцера и понял, что это нехорошо. Возненавидел ОШ Зельцера и понял, что это не лучше. Полюбил ОШ Зельцера и понял, что это ещё хуже…
22.