Несмотря на то, что постелька и действительно оказалась удобной ("Ты мягко стелешь, / да жёстко мне спать - / ты так красиво умеешь лгать…" - я всё же по-прежнему долбопоклонник "Беллбоя"!), я долго не мог заснуть. Хотел было подрочить, но было явно не до этого. Ничего не было слышно, но я знал точно, что в последний день они должны хорошо закрепить свои отношения. Просто в первой позиции, подумал я, он ведь нормальный чувак - сделал своё дело пару раз и на боковую. Через час он зашёл в сортир и очень мощно поссал, следом за ним она - физиология, что вы хотите! У неё гепатит, а у него?.. Я ещё раз помечтал, не прирезать ли их, но тут же усмехнулся: кого там резать, кому мстить?! - две тупых полуразвалившихся от наркоты хуёвины, одну из которых завтра посадят в петушатничек, а вторая останется, сиротинушка, моя кровинушка, без института, бабок и всего на хуй никому не впёртая! Хи-ха-ха!! О возлюбленные! да-да, вы правы: он, он - кто же ещё?! - долбак О. Шепелёв будет скейпготствовать - расхлёбывать всю эту смывочную сифозную бодягу! Будет умиляться, молиться и давать деньги. Нет уж! - я, конечно, опустился, но не настолько - год почти что не бывал, не звонил, и ещё жив! - завтра же пораньше сваливаю и больше сюда ни ногой!
3.
Два дня я не находил себе места, выполняя свой зарок. Но вот она позвонила опять… Плакала, говорила, что очень по мне соскучилась и очень меня любит! Я тоже весь расслюнявился, мурлыкал, мычал и почти плакал, то и дело сбиваясь, однако, на истеричный злобный хохоток… Я был уже в деревне, но сказал, что приеду завтра, часа в четыре, жди, дорогая.
Лил дождь, и автобус сильно опоздал. Я вышел на рынке и попал в самый водопад, промок как пастушок. Звоню ей из автомата. Мужской голос, весёлый и пьяный: "А кто спрашивает Эльмиру?" Бью трубкой по автомату, пинаю стену. Вот оно, Алёша, вото - но это ещё не всё… Набираю её сотовый, сердце готово выпрыгнуть из груди - в эту грязь и мутные потоки воды!
- Ало, ты где?
- В пизде! - пьяный вокал и смех.
Хули тут непонятного, ишачок ты мой хроменький! - иди, пупочек, домой! Так нет же:
- Ну вот я приехал.
- Иди пока к Саничу - я занята!
- Ну я же к тебе…
- Часов в восемь позвони. Всё.
Отбил всю ногу об угол, купил две баклажки, и к Саше. Футбол, пиво, пельмени, всё хорошо. К одиннадцати всё равно к ней засобирался.
- Ты в своём уме, мать, вообще?!
- Я не могу.
Иду звонить.
- Привет, это я. Ну что?
- Что-о-о?! - очень пьяный вокал, - чё там твой Санич тебя отъебал?!
- Что ты несёшь?! Ты пьяная!
- Ну и хули?!
- Я же к тебе хотел, дрянь.
- Ну и хули - приезжай!..
- Ты одна?
- Адна! Всё!
Все кишки как-то свело, к горлу подкатил комок, и чуть не вырвало.
- Ладно, я поеду, Саша…
- Ну ты вообще! Я с тобой.
Выходит Сашина мать и резонно замечает, что на улице льёт как из ведра, время 12-й час и уехать отсюда невозможно - "короче, Саша никуда не пойдёт". Я хватаю рюкзачок и в путь.
Бегу по воде, ловлю мотор. Звоню в дверь, ещё, ещё, так минут двадцать… Никакого ответа. Обегаю, смотрю в окно - свет горит… Опять звоню и долблю. Проклинаю всё и вся… кто-то вышел… Она! - открывает - голая, закрываясь какой-то тряпкой, очень пьяная - увидела меня и хлобыстнула дверью около самого моего носа - очень сильно! - и ушла… Ещё звоню. Открывается дверь и появляется сосед - в трусах и с заявлением, что сейчас прибудет милиция. Дверь закрывается… Дверь открывается… Взгляд её отсутствующий, как у О. Фролова, я вхожу, она тут же куда-то уходит, полуголая… Я разуваюсь, прохожу на кухню - никого, только немыслимый срач - остатки нехилой пьяночки. Появляется она - как призрак в простыне, непонятно смотрит на меня, ехидно улыбается - "Сослу… живец… блять, нажралси!" и уходит. Я за ней, предчувствуя худшее.
В зале горит свет, страшный беспорядок, под ногами шмотки - майки, трусики, лифчики, полотенца… Она, запахнувшись простынёй, садится на диван рядом с тем, кто уже сидел там, тоже голый и полуприкрытый какой-то простыней или полотенцем, далеко назад запрокинув голову, вытянув очень длинные и массивные ножки… Рядом было глобально наблёвано.
Меня опять скрутило и затошнило. Я не находил плохих слов, подходящих для того, чтобы выразить то, что я ощущал и что я думаю об Эльмире и о себе. Кроме того, меня охватил панический ужас: а вдруг сейчас он проснётся - я не видел его лица, видел лишь его конечности и 45-го размера кроссовки в коридоре - и с пьяных глаз даст мне… или прирежет вообще.
Сел, как парализованный, на стул на кухне. Залпом допил любезно оставленное мне угощенье - граммов 150 водки. Отломил клапан у флакона духов, вылил его содержимое в "Каприкорн", развёл водой и выжрал. Затем ещё один. Потом искурил одну за одной семь сигарет - всё, что было в пачке. "Сука, ёбаная проститутка", - наконец-то сказал я и решил прирезать их, пока они в пьяном угаре…
Он зашевелился, бормоча что-то нечленораздельное. Мне захотелось немедленно свалить отсюда - но куда?! - вернуться к Саничу?! - стыдно и неприлично, товарищ! к тому же уже ничего не ходит, а на мотор бабок нет…
Делать нечего - я лёг у стола на пол и затаился. Ни о каком сне не могло быть и речи - хотя я только и думал, как бы заснуть, чтобы всё-это пропало - расстроенные чувства и плохие мысли терзали меня. Время шло крайне медленно, даже тиканье часов раздражало - казалось, вот ещё минута-другая, и я не выдержу - расшибу всё и всех - и это, единственное и неминуемое, что принесёт облегчение. Время от времени я вскакивал, со сжатыми кулаками и до боли наряжёнными мышцами рук, но тут же понимал, что "это ещё не всё", что смогу вытерпеть ещё. Необходимо было хоть чего-нибудь выпить и покурить, но ничего не было. Я ложился, замирал, "приготовляясь ко сну", но в то же время осознавал, что необходимо быть во всеоружии - в любой момент "этот пидор" может зайти на кухню, споткнуться о мои ноги… и как только он хотя бы и легонько пнёт их и вякнет что-то типа: "Э, хули за дела?!", как я молниеносно воспряну и выбью из него душу, какое бы мощное телосложенье её не защищало. Вопрос лишь в том, когда это случится…
Так я провёл несколько отвратительнейших часов - напряжение, страх, ревность, обида и ярость терзали меня нещадно - я сразу вспомнил все свои лучшие ночки, и вновь стал клясться и божиться, что больше этого не повторится. Вдобавок ко всему, я был в одной рубашке, и хотя вроде бы и было тепло, у меня сильно замёрзла спина, носки были мокрыми и холодными, да и похмелье уже подступало резкими болями в голове…
Он зашевелился и подал голос. "Ну что ты, Лёша, лежи, спи", - муторно-молитвенно пропищала Зельцер, видимо, его удерживая и укладывая. Мне стало страшно, а от этого "Лёша" я чуть не заплакал. Я вскочил - с целью положить им конец, через мгновенье опомнился и решил тут же свалить. Но он сказал: мне надо домой; я пойду; сколько времени? Я лёг на место, притаился (было слышно, что на улице всё ещё хлещет дождь). Ну куда ты, Лёшь, лежи. Время три ночи. - Надо идти. - Во сколько тебе надо встать? - В шесть. - Ладно, я тебя разбужу, ложись.
- Я позвоню тогда.
Как его встретить - типа сплю, или сидя… или сразу? Я лёг прямо, положив ногу на ногу, чтобы хоть отчасти прикрыть самое уязвимое, а руку локтем положил на глаза, оставив маленькую щель для обзора - вроде бы и сплю, а всё вижу. И вот - шаги… Без света скрипнула дверь и ввалился он, споткнувшись о мои ноги. Несколько мгновений он присматривался в темноте, а я весь сжался, ожидая удара и своего броска. Наконец он двинулся вперёд, наклоняясь, протягивая руку - я чуть не сработал вхолостую - он взял со шкафа телефонный аппарат. Набрал номер, очень долго ждал… "Ма, это я", сказал он, и там повесили трубку. Он сделал то же, ещё раз помедлил надо мною (я видел только его ноги и по-обезьяньи опущенные здоровенные кулаки) и удалился.
Я слышал, как он спросил: кто это. Зельцер что-то ответила. Он спросил ещё что-то. "Ну и что тут такого?! - ответила она, - спи вон". До боли знакомый её тон и этот пресловутый "Лёшечка"… - а я вроде бы здесь, а там не-я… - короче, я чувствовал, что схожу с ума… Мне нужнаона, наегоместе долженбылбытья…
4.
Он свалил часов в семь, я так его и не увидел. Я вытянул всё содержимое чайника и тоже решительно направился к двери.
- Ты куда, Лёшь?
- Домой.
- Не уходи, дурак, подожди! - она преградила мне путь, вцепилась в рюкзак. Из едва запахнутого коротенького халатика павлиньей расцветки мелькнуло её голое тело.
- Ты отвратительна. Это уж, извини меня, совсем… - я вырвал рюкзак, она вцепилась в ботинок, присев на корточки…
- Что же я такого сделала, Лёша-а?
Она объяснила мне, что "это Лёша, мой сослуживец" (она типа работала с месяц - распостранялараспространяла Oriflame!), что ему 16 лет (я хмыкнул, предчувствуя истерику), и что "и вообще он такой прикольный, тоже музыкант, тоже пишет стихи… мы с ним бесились, играли на пиано - так прикольно… ну и выпили немножечко… ну что ты, ну?" - я вдруг закатился, корчась от хохота, упал на пол, повалив Зельцера, по привычке удушая её.
- А нахуя ж для этого раздеваться донага?! - кое-как подавляя безудержный ехидный смех, выдавил я, нанося удар ей по ляжке, но промазал.
- Мм-не знаю… - простодушно-дебильно хмыкнула она, улыбаясь столь милой моему сердцу улыбочкой. - Дай лучше на пиво.
- На хуй, дорогая. Уйди с ботинка, а то щас…
- Лё-ша-а, не уходи, у меня есть героин.
В конце концов я, конечно, всё-таки отдал ей последние деньги, она - как была, в халатике - отправлялась "нам за пивом и тебе за шприцом", запнулась в дверях:
- Не мог бы ты, Лёшечка, пока что убрать блевотину?
Стоит ли утомлять читателей стопроцентно точным предположением относительно того, что бы с ней сделал некто Санич, если бы с подобным предложением, не дай бог, обратились к нему?.. Я же сказал, что даже готов как собака её, блевотину, съесть, если б только она, дщерь моя, изменилась и стала как та же собака преданной и ласковой.
- Тогда сваришь пельмени, - приказала она.
- Ага, дорогая, и котлеток щас налеплю.
Вернувшись, она, не обращая внимания на мои презрительные взгляды, выхлебала почти всю литровку пива, отварила маленький комочек, сделала его себе, а потом объявила, что "на самом деле больше и нету".
- Я вот всё думал, дрянь, когда же я тебя убью? И всё мне было в последний момент жаль тебя - что-то человеческое ведь в тебе оставалось… Да… Ну так как? - нож в сердце, в горло, удушить, или как? Или может ну её на хуй? Хотя - чего ждать, сейчас самое оно. Зря-зря я выкинул пистолет!.. Решай сама, ты же всё понимаешь.
Она сидит на стуле, положив свои голые ноги - все в синяках - на край стола, жадно курит. Сквозь треугольник кружевных трусиков я вижу ее побритую щель, и мне непонятно: неужели всё так просто?
- Лёшечка, - говорит она, вздыхая, выпуская клуб дешёвого дыма, - у меня СПИД.
Сказала она это очень просто - и я чувствую насколько это просто.
Я смотрю на неё, на ее ноги, на треугольник, на тёмную непристойную щель, на дым. Внутри что-то ёкнуло, оторвалось… а может и нет - скорее нет. Да, думаю, я ведь знал, что чем-то подобным всё и закончится - а ты что думал?! Вдыхаю, дрожащей рукой затягиваюсь, молчу. Пауза длинная, никакой реакции. Она опять:
- У меня, Лёшечка, СПИД, - она серьёзна, подавлена и всхлипывает: полная обречённость, DA END AND AD.
Я молча курю. Думаю: смогу ли я сейчас, как бывало, присесть возле неё на корточки, обхватить руками её ноги, гладить и целовать их, поднимаясь вверх. Треугольник и избитые ноги выглядят отталкивающе - будто показывают по ТВ очередную опустившуюся женщину-алкоголичку или проститутку. Пауза долгая, она ёрзает на стуле, шумно выдыхает дым, выпячивая нижнюю губу. Тихо тикают часы, за окном по-прежнему резвятся детишки, шумят, качаются на ржавых качелях.
- Значит, и у меня, - произношу я ровно, совсем без эмоций и вздохов.
Она выдерживает такую же долгую паузу, а после начинает дёргаться, подёрнувшись кривой ухмылкой и гусиной кожей.
- Ты чё поверил? - дурак! - "дурак" звучит ласково так…
Я приближаюсь к ней, наклоняюсь, начинаю гладить-обнимать её спину, шею, лицо, руки, ноги. Она тоже так же меня обнимает. Сомкнутыми губами я касаюсь её горячего лица, губ, пытаюсь поцеловать, но совсем не настойчиво. Она не разжимает губ, я тоже - мы только еле-еле касаемся и легонько трёмся ими - "как будто боясь заразиться".
- Не целуй меня, - говорит она, - я три дня не чистила зубы.
Тогда я опускаюсь вниз, разводя ее ноги. Чувствую запах мочи, запах тела, даже запах материи, из которой сшиты трусики… Провожу по ним языком, чувствуя едкий вкус, отвожу ткань вбок, провожу языком по ее плоти, чувствуя то же самое, но живое, горячее, гладкое, солёно-сладкое, нехорошее-е…
- Я три дня не мылась, не надо, - говорит она, стесняясь.
Я говорю о Наполеоне, который за несколько дней до своего возвращения из похода посылал к своей дорогой Жозефине гонца - упредить, чтобы она не мылась.
Неужели, нервничаю я, я бы стал с ней делать это - после всего этого, после него?!
- Пойдём поваляемся, - чуть не с нежностью приглашает она, беря меня за руку.
Мы переходим на её новый широчайший диванчик и долго занимаемся на нём - средь бела дня, в самых различных позах, и она покладиста и технична - такого ведь не было никогда! - но совсем без поцелуев. Как с проституткой, думаю я, но тут же почему-то кажется, что это наступает другая форма близости, более близкой - как будто, прости господи, с родной сестрой или дочерью.
Всё-это ей нравится, и даже мне, но оба мы отлично понимаем, что я хочу не этого. Наконец-то я пытаюсь…
- Нет, - протестует она, - только не туда, туда сейчас нельзя.
- Ты три дня не какала?
- Дурак, ваще!
- А нет презерватива? - я почему-то хочу тебя туда с ним.
- Есть только с усиками.
- Ну и отлично! - я думаю, затолкать тебе в жопу будет отлично!
- Нет, Лёша, нет!
- Хули "нет"?! Я всё равно это сделаю, понимаешь? Свяжу, изобью, изнасилую, убью, но сделаю - так что давай лучше сама…
- Какая же ты скотина… - говорит она, с неожиданной готовность выгнув спину, разводя ягодицы и подавая мне назад кондомчик.
- А ты, дрянь, - как будто ты сама не хочешь? Поди никто не наведывался к тебе туда - а тебе ведь это нравится, да?
- Да-а, - пропищала маленькая девочка с некоторым блядовато-брутальным придыханием, - только ос-тоо-роож-нней…а-ай!..
Не успел я её как следует напялить, как она сорвалась, вырвалась и побежала в сортир, где её очень долго и мучительно рвало…
5.
На той самой лавочке, у той самой мусорки - я и миниатюрная, хрупкая Варечка - тоже уже тотально потерянная - и пригласил я её, оторвав от работы в Доме печати, чтобы "поговорить", а на самом деле занять хоть сколько-нибудь денег. Здравствуй, Настёна, я Лёвушка, я Максимка, вах!
- Мне сказали, что ты… что вы с… этой…
- Кто сказал? что?
- Что ты её любишь - эту паршивую Зельцер, что хочешь на ней жениться!
- Ну, я вижу, ваши долгие рандеву с Плащ-Палаткой прошли плодотворно! Ещё - подробности, адреса, фамилии!
- Инна! Таня Романова!
- Анжелика?
- А ещё мне сказали… такое про тебя… что эта…
Долгову я благо ни о чём "таком" не докладывал - он узнает об этом со страниц этого романа - остаётся О. Фролов - причём, думаю, я сам ему бессознательно поручил роль "медиума", "вестника".
- …что эта тварь…
- Не надо, доченька, прошу. Я сам сделал это.
Я, дорогие, давно с гордостью и ужасом заметил, что от одного соприкосновенья с моей "черноплодной личностью" её миниатюрное хрупкое православное мировоззрение дало трещинку, а такого уж оно явно не выдержит - must crash it fast!
- Да, это был не сказать, что сознательный, но мой выбор. Да, я с ней спал, с ней жил - вернее, пытался… - но всё-это было давно и я… и я её не люблю…
- Неправда!! - вдруг пронзительно закричала она, и я даже вздрогнул. - Когда ты произносишь её имя, на мгновенье, на долю секунды твои глаза загораются - я это давно заметила, вот! Я убью эту дрянь! Только б её увидеть!
Я почувствовал, что мой рот растягивается в невольной странной улыбочке, которую я подавляю, даже потупив взор…
- Вот! - вновь вскрикнула она, - вот так ты изменяешься, ухмыляешься, когда говоришь о ней! Но уже не миг, а долго - о Боже!! Неужели она…
- Ладно. Я её вчера видел. И сейчас тоже к ней. Можешь поехать со мной, познакомиться, - выпалил я равнодушной скороговоркой, сотрясаясь от озноба и возбужденья предвкушения.
Лицо её вспыхнуло краской, исказилось гримасой, но она не заплакала. Саданул гром, налетел шквальный порыв ветра, над рынком в свинцовом небе кружилось что-то чёрное - кажется, столб пыли.
- Неправда… - слёзы, крупные капли дождя, икринки льда, снежинки…
- Правда-истина. Я её не видел сама знаешь сколько, а вчера… Короче, всё то же. Она плотно торчит и выглядит плохо. С ней живёт чувак - полнейшее мачо - его должны посадить - надеюсь, что сегодня, когда я приеду, его уж не будет. Как ты поняла, стольник мне нужен именно для этого - дай мне его…
- Ты не сделаешь этого, Алёша! я в тебя верю!
- Верую, как в белый божий день: сейчас ты дашь мне стольник, я подойду к вон тому автомату, наберу её номер, спрошу, можно ли приехать, и поеду.
- Издеваешься надо мной… Ты же не сделаешь этого, правда? Ты не такой…
- Могу поспорить, что через полчаса она будет курить сигареты, которые ты только что для меня купила, столь благородно пожертвовав своей поездкой на автотранспорте… Теперь - издеваюсь, извини.
- Ты не получишь деньги! И вообще - уёбывай! Не звони мне.
Она резко отвернулась и медленно пошла от меня.
- Варечка, маленькая, ну пожалуйста, ну дай стольник… - забежал я ей наперёд, пытаясь поймать её за руку, за куртку.
Она заплакала. Пошёл снег с градом, потом сразу дождь, потом налетел ураган с тучей пыли и грязи - просто светопреставление какое-то, никогда не видел ничего подобного!
Она успела-таки скрыться за углом здания, а я рванулся навстречу порыву - и он ударил в меня с такой силой, что я еле устоя на ногах. Я обернулся, отплёвываясь и произнёс ещё раз:
- Ну пожалуйста, Варя, я же всё равно найду! Я ж отдам…
Вряд ли она расслышала, но остановилась, словно не веря своим ушам и глазам.
- Ты же весь в нитку! - она уже тянула ко мне ручку, - вернись, Алёша, ты же…
С новым порывом ветра и дождя я двинулся к автомату. Обернувшись, я увидел, как её коротенькая зелёная курточка скрылась в чреве подоспевшего троллейбуса.
6.
Сидит в полумраке, совсем невесёлая, вся чёрная…
Вздохи, молчание, долгие минуты, искурили всю пачку.