И Пол осторожно вытащил шпильки из тяжелого узла, и волна волос, сплошь темно-каштановая, скатилась по горбу.
- Какие чудесные и как много! - воскликнул он.
Девушки смотрели на них. Тихо стало в комнате. Юноша встряхнул волосы, до конца распустив узел.
- Великолепно! - сказал он, ощутив их аромат. - Бьюсь об заклад, они дорогого стоят.
- Буду помирать, откажу их тебе, - полушутя сказала Фанни.
- Ты сейчас вроде этих, которые сидят и сушат свои волосы, - сказала длинноногой горбунье одна из девушек.
Бедняжка Фанни была болезненно обидчива, всегда воображала, будто ее оскорбляют. Полли была резка и деловита. Два их отдела вечно воевали между собой, и Пол постоянно заставал Фанни в слезах. Она поверяла ему все свои горести, и ему приходилось вступаться за нее перед Полли.
Так, в общем-то счастливо, шли дни за днями. На фабрике все было по-домашнему. Никого не дергали и не погоняли. Пол всегда радовался, когда подходило время отправки почты и работа кипела, и все действовали дружно. Ему приятно было смотреть на своих товарищей. В эти часы они, сливались с работой и работа с ними, они становились единым целым. Не то с девушками. Истая женщина, казалось, никогда не отдается делу всей душой, но будто отстраняется от него, чего-то ожидая.
Вечерами по дороге домой Пол обычно смотрел из окна поезда на огни города, густо рассыпанные по холмам, сливающиеся в ярком сиянье в долинах. Он был счастлив, жизнь била в нем ключом. В отдалении горели огни Булуэла, точно мириады лепестков, сброшенные на землю звездами; а за ними красное зарево топок, обдающих облака своим жарким дыханьем.
Из Кестона до дому было больше двух миль, вверх по двум пологим склонам, вниз по двум крутым. Нередко Пол бывал усталым и, взбираясь в гору, считал, сколько еще надо миновать фонарей. И с вершины холма в непроглядно темные вечера он глядел окрест, на поселки в пяти-шести милях от него, что сияли, точно блестящие рои живых существ, и казалось, у ног его раскинулись небеса. Ярким светом рассеивали тьму Марлпул и Хинор. А время от времени в черное пространство долины между ними врывались огни длинного экспресса, что устремлялся на юг, в Лондон, или на север, в Шотландию. Точно снаряды, поезда с грохотом проносились во тьме, окруженные дымом и светом, наполняли долину лязгом и грохотом. А едва они исчезали, в тишине снова сияли огни поселков и селений.
Пол подошел к углу дома, обращенного к другому краю ночи. И ясень теперь показался другом. Сын переступил порог, и мать с радостью поднялась навстречу. Он положил на стол свои восемь шиллингов.
- Это подспорье, мама? - задумчиво спросил он.
- Я почти без гроша, - ответила она. - Ведь тебе купили билет, и еще завтраки, ну и прочее.
Потом он поведал ей, как провел день. Из вечера в вечер рассказывал он о своей жизни - эти сказки из "Тысячи и одной ночи". И ей казалось, она сама живет этой жизнью.
6. Смерть в семье
Артур Морел подрастал. Смышленый, беспечный, порывистый, он очень походил на отца. Он терпеть не мог учиться, принимался ныть, если надо было работать, и старался поскорей улизнуть из дому и вернуться к своим играм.
Внешне он оставался украшением семьи - хорошо сложен, грациозен и на редкость живой. Темный шатен, со свежим цветом лица и поразительными темно-синими глазами в длинных ресницах, да к тому же великодушный и пылкий, он был общим любимцем. Но с годами его нрав стал неустойчив. Он приходил в ярость из-за пустяков, становился нестерпимо резок и раздражителен.
Даже мать, которую он любил, порой уставала от него. Он думал только о себе. В жажде удовольствий он способен был возненавидеть всякую помеху, даже если мешала мать. А попав в беду, непрестанно ей плакался.
- О господи, сын! - сказала она, когда он жаловался на учителя, который, по его словам, терпеть его не может. - Если тебе что-то не по вкусу, измени это, а не мог изменить, терпи.
Отец, которого Артур прежде любил и который прежде его обожал, стал ему отвратителен. С годами Уолтер Морел понемногу превращался в развалину. Его тело, некогда такое красивое и само по себе и в движении, усохло и, казалось, со временем стало не более зрелым, а слабым и жалким. Выглядел он теперь убогим, ничтожным. И когда стареющий, жалкий, он рычал на Артура или помыкал им, тот приходил в ярость. Больше того, Морел вел себя все хуже и хуже, а склонности его делались просто омерзительны. В пору, когда дети подрастали, вступали в критический переходный возраст, отец был точно вздорный раздражитель. Он держался дома так же, как привык держаться среди углекопов в шахте.
- Поганый зануда! - кричал Артур, вскакивая, и кидался вон из дома, когда отец вызывал у него отвращение. А Морел вел себя еще хуже, оттого что детей это бесило. Когда в четырнадцать - пятнадцать лет они становились раздражительны и уязвимы, он словно назло, с особенным удовольствием, старался вызвать у них отвращенье, доводил их чуть не до бешенства. И Артур, который подрастал как раз тогда, когда отец постарел и опустился, ненавидел его сильней, чем все остальные.
Иногда отец, казалось, ощущал презрительную ненависть детей.
- Кто еще так старается для семьи, как я! - кричал он. - Бьешься для них, из сил выбиваешься, а они с тобой как с собакой. Не стану я это сносить, так и знайте!
Если б не эта угроза и не то, что вовсе не так он ради них старался, они бы его жалели. Но он упорствовал в своих жалких и мерзких привычках, стараясь сохранить свою независимость, и теперь почти все время с ним воевали только дети. Они его не выносили.
В конце концов Артур стал таким вспыльчивым и необузданным, что, когда ему досталась стипендия в среднюю школу в Ноттингеме, мать решилась отпустить его в город - пускай живет у одной из ее сестер и приезжает домой только на субботу и воскресенье.
Энни, по-прежнему младшая учительница в начальной школе, зарабатывала четыре шиллинга в неделю. Но скоро станет получать пятнадцать шиллингов, так как уже сдала экзамены, и в семью придет материальное благополучие.
Миссис Морел теперь держалась Пола. Он был спокойный и ничем не блистал. Но по-прежнему был предан рисованию и по-прежнему предан матери. Все, что он делал, он делал ради нее. Вечерами она ждала его прихода и тогда облегчала душу, рассказывала ему все, о чем размышляла, все, что случилось за день. Он сидел и со всей присущей ему серьезностью слушал. Они делили друг с другом жизнь.
Уильям теперь был обручен со своей темноволосой красоткой и купил ей обручальное кольцо за восемь гиней. Услыхав эту фантастическую цену, дети чуть не задохнулись от изумленья.
- Восемь гиней! - сказал Морел. - Видали дурака! Дал бы хоть малость мне, было б лучше с его стороны.
- Тебе дал бы! - воскликнула миссис Морел. - С какой стати тебе?
Он-то никакого обручального кольца ей не покупал, это она хорошо помнит, и уж лучше вести себя как Уильям, может, он и легкомысленный, зато не скряга. Но теперь у него только и разговору что о танцах, на которые он ходит со своей нареченной, да о всяких ее роскошных нарядах; а еще он, ликуя, рассказывает матери, как они ходят в театр, будто важные господа.
Уильям хотел привезти свою невесту домой. Миссис Морел сказала, пускай приезжает на Рождество. На этот раз он приехал с дамой, но без подарков. Миссис Морел загодя приготовила ужин. Услыхав шаги, она встала и пошла к дверям. Вошел Уильям.
- Привет, мама! - Он торопливо ее поцеловал, потом посторонился и представил ей высокую, красивую девушку в костюме в крупную черно-белую клетку и в мехах.
- Вот и моя Цыганка!
Мисс Уэстерн протянула ей руку и в сдержанной улыбке показала зубы.
- О, здравствуйте, как поживаете, миссис Морел! - воскликнула она.
- Боюсь, вы до ужина проголодаетесь, - сказала миссис Морел.
- Ну что вы, мы пообедали в поезде. Мои перчатки у тебя, Мордастик?
Уильям Морел, высокий и худощавый, быстро на нее глянул.
- С чего бы это?
- Значит, я их потеряла. Не сердись на меня.
Уильям нахмурился, но ничего не сказал. Девушка окинула взглядом кухню. Заткнутые за картинки вечнозеленые с блестящими листьями веточки омелы, деревянные стулья и столик из сосновых досок - маленькой и странной показалась она гостье. В эту минуту вошел Морел.
- Привет, папа!
- Привет, сын!
Они пожали друг другу руки, и Уильям представил отцу свою невесту. Девушка улыбнулась той же сдержанной улыбкой.
- Здравствуйте, как поживаете, мистер Морел?
Морел подобострастно поклонился.
- Очень даже хорошо, надеюсь, и вы тоже. Располагайтесь, мы вам рады.
- О, благодарю вас, - его слова, видимо, позабавили гостью.
- Вы, наверно, хотите подняться в спальню, - сказала миссис Морел.
- Если вы не возражаете, но только если это не требует никаких хлопот.
- Никаких хлопот. Энни вас проводит. Уолтер, отнеси наверх этот чемодан.
- И пожалуйста, не наряжайся целый час, - сказал Уильям своей нареченной.
Энни взяла медный подсвечник со свечой и, от смущения едва решаясь хоть слово вымолвить, повела молодую гостью в переднюю спальню, которую освободили для нее мистер и миссис Морел. Эта комната тоже оказалась маленькая и нетопленая. Жены углекопов зажигают камин в спальне только если кто-нибудь тяжело болен.
- Расстегнуть ремни у чемодана? - спросила Энни.
- О, большое вам спасибо!
Энни взяла на себя роль горничной, потом сошла вниз за горячей водой.
- По-моему, она немного устала, мама, - сказал Уильям. - Дорога ужасная, и мы собирались в такой спешке.
- Ей что-нибудь нужно? - спросила миссис Морел.
- Нет-нет, она прекрасно справится.
Но в воздухе был разлит холодок. Мисс Уэстерн появилась спустя полчаса в красновато-лиловом платье, чересчур роскошном для кухни углекопа.
- Говорил я тебе, что не надо переодеваться, - сказал ей Уильям.
- Ну-у, Мордастик! - А потом со своей сладковатой улыбочкой она обернулась к миссис Морел. - Какой он ворчун, правда, миссис Морел?
- Разве? - сказала миссис Морел. - Это совсем нехорошо с его стороны.
- Право, нехорошо!
- Вам холодно, - сказала мать. - Может, подойдете к камину?
Морел вскочил с кресла.
- Сядьте-ка сюда! - сказал он. - Сядьте-ка сюда!
- Нет, папа, оставайся в своем кресле. Садись на диван, Лили, - сказал Уильям.
- Нет, нет! - вскричал Морел. - Туточки всего теплей будет. Сядьте-ка сюда, мисс Уэссон.
- Огромнейшее вам спасибо, - сказала девушка, садясь в кресло углекопа, на самое почетное место. Она поежилась, чувствуя, как в нее проникает кухонное тепло.
- Мордастик, милый, подай мне носовой платок, - сказала она, сложив губки будто для поцелуя и тем особым тоном, как если б они были сейчас одни, отчего все остальные почувствовали себя лишними. Молодая особа, видно, не считала их за людей; так не стесняются при кошках или собаках. Уильям поморщился.
В Стритеме мисс Уэстерн в таком семействе чувствовала бы себя знатной дамой, которая снизошла до людей низкого звания. Ее теперешнее окружение казалось ей черной костью, рабочее сословие - и все тут. Как к ним приспособиться?
- Я схожу, - сказала Энни.
Мисс Уэстерн и бровью не повела, будто к ней обратилась прислуга. Но, когда девушка вернулась с носовым платком, она очень мило сказала ей "О, благодарю вас!".
Она сидела и рассказывала про обед в поезде - до чего он был жалкий, говорила о Лондоне, о танцах. На самом же деле чувствовала себя не в своей тарелке и болтала со страху. Морел все это время сидел и, попыхивая трубкой, туго набитой грубым табаком, глядел на нее и слушал ее бойкие лондонские речи. Миссис Морел, приодевшаяся, в лучшей своей блузе черного шелка, спокойно, негромкими словами поддерживала разговор. Все трое детей сидели вокруг и молча восхищенно слушали. В их глазах мисс Уэстерн была истинная принцесса. Ради нее вынуто все самое лучшее - лучшие чашки, лучшие ложки, лучшая скатерть, лучший кофейник. Они думали, ей это покажется настоящей роскошью. Она же, непривычная к такому окружению, не могла понять, что это за люди, не знала, как с ними держаться. Уильям шутил, но и ему было немного неловко.
Около десяти он сказал невесте:
- Ты не устала?
- Пожалуй, - ответила она, сразу перейдя на совсем особый тон и склонив голову набок.
- Я зажгу ей свечу, мама, - сказал он.
- Хорошо, - ответила мать.
Мисс Уэстерн встала, протянула руку хозяйке дома.
- Спокойной ночи, миссис Морел, - сказала она.
Пол подсел к кипятильнику, налил воды в глиняную бутыль из-под пива. Энни закутала бутыль в старую шахтерскую рубашку из фланели и на прощанье поцеловала мать. Ей предстояло делить комнату с гостьей - другого места в доме не оказалось.
- Обожди минутку, - сказала миссис Морел дочери. И Энни села, держа в обнимку бутыль с горячей водой. Ко всеобщему смущенью, мисс Уэстерн каждому пожала руку и лишь после этого ушла, следуя за Уильямом. Через пять минут он уже снова был внизу. Он как-то приуныл, а почему - и сам не знал. Пока все, кроме него и матери, не пошли спать, он почти не разговаривал. А теперь он встал на каминный коврик, привычно расставил ноги и нерешительно произнес:
- Ну, мам?
- Ну, сын?
Мать села в кресло-качалку, ощущая непонятную обиду за него и унижение.
- Она тебе нравится?
- Да, - не вдруг ответила миссис Морел.
- Она пока стесняется, мам. Ей непривычно. Здесь ведь не так, как у ее тетушки.
- Конечно, мой мальчик, и ей, должно быть, нелегко.
- Ну да. - Он вдруг нахмурился. - Хоть бы она так ужасно не важничала!
- Это только поначалу, мой мальчик. От неловкости. Это пройдет.
- Верно, мама, - с благодарностью согласился Уильям. Но чувствовалось, он все еще озабочен. - Знаешь, мам, она ведь не такая, как ты. Она несерьезная и думать не умеет.
- Она молода, мой мальчик.
- Да, и у ней не было хорошего примера. Ее мать умерла, когда она была совсем ребенком. С тех пор она живет с теткой, которую терпеть не может. А отец у нее гуляка. Никто ее не любил.
- Вот как! Что ж, тем больше ей нужна твоя любовь.
- А значит… придется ей многое прощать.
- Что ж такого ей надо прощать, мой мальчик?
- Не знаю я. Иногда она кажется пустой, но ведь надо помнить, некому было развить то хорошее, что в ней заложено глубже. И потом она от меня без ума.
- Это всякий видит.
- Но знаешь, мама… она… она не такая, как мы. Эти люди, среди которых она живет… у них, по-моему, другие устои.
- Не надо судить слишком поспешно, - сказала миссис Морел.
Но ему, видно, было неспокойно.
Однако утром он распевал и весело носился по дому.
- Привет! - крикнул он, сидя на лестнице. - Ты встаешь?
- Да, - слабо донесся ее голосок.
- Веселого Рождества! - прокричал он ей.
Из спальни донесся ее милый, звенящий смех. Но и через полчаса она еще не сошла вниз.
- Она тогда правда встала, когда сказала? - спросил Уильям сестру.
- Да, встала, - ответила Энни.
Он подождал немного, потом опять подошел к лестнице.
- Счастливого нового года, - сказал он.
- Спасибо, милый! - донесся издалека смеющийся голос.
- Поживей! - взмолился он.
Был уже почти час дня, а он все ждал ее. Морел, который всегда вставал еще до шести, глянул на часы.
- Ну и чудеса! - воскликнул он.
Все, кроме Уильяма, позавтракали. Опять он подошел к лестнице.
- Может, тебе послать туда пасхальное яичко? - крикнул он довольно сердито. Она в ответ лишь рассмеялась. Все ждали, что после столь долгих приготовлений их взорам предстанет нечто волшебное. Наконец она появилась, в блузке и юбке, и выглядела в этом наряде очень мило.
- Неужели ты и впрямь столько времени прихорашивалась? - спросил Уильям.
- Мордастик, милый, такие вопросы не задают, правда, миссис Морел?
Поначалу она строила из себя важную даму. Когда она пошла с Уильямом в церковь, он в сюртуке и шелковом цилиндре, она в сшитом в Лондоне костюме и с мехом, Пол, Артур и Энни думали, что каждый в восхищенье станет кланяться до земли. А Морел стоял на дороге в своем выходном костюме, смотрел на эту щегольскую пару и чувствовал себя отцом принца и принцессы.
И, однако, не такая уж важная персона она была. Уже год она служила в одной лондонской фирме то ли секретаршей, то ли конторщицей. Но у Морелов она разыгрывала из себя королеву. Она сидела и позволяла Полу и Энни, точно слугам, всячески ей угождать. С миссис Морел она обходилась довольно бойко, а с Морелом покровительственно. Но через день-другой она сбавила тон.
Уильям всегда приглашал Пола и Энни, когда шел прогуливаться со своей невестой. Так было гораздо интересней. А Пол и вправду искренне восхищался Цыганкой; мать даже с трудом прощала ему его постоянное стремленье услужить девушке.
На второй день, когда Лили сказала: "Ох, Энни, ты не знаешь, куда я подевала свою муфту?", Уильям заметил:
- Ты же знаешь, она в спальне. Зачем спрашивать Энни?
И, сердито поджав губы, Лили сама пошла в спальню. Но Уильяма возмущало, что она превращает его сестру в служанку.
На третий вечер Уильям и Лили сидели вдвоем в гостиной у камина, не зажигая света. Без четверти одиннадцать они услышали, что миссис Морел разгребает кочергой уголь в плите. Уильям вышел в кухню, за ним его любимая.
- Уже так поздно, ма? - спросил он. Мать сидела одна.
- Нет, не слишком поздно, мой мальчик, но обычно я поздней не засиживаюсь.
- Тогда, может, ты пойдешь спать? - предложил он.
- И оставлю вас вдвоем? Нет, мой мальчик, это не в моих правилах.
- Ты нам не доверяешь, ма?
- Доверяю или нет, а я вас не оставлю. Если хотите, можете посидеть до одиннадцати, а я почитаю.
- Иди ложись, Лили, - сказал Уильям своей нареченной. - Нельзя заставлять маму ждать.
- Энни не погасила свечу, Лили, - сказала миссис Морел. - Я думаю, вам будет видно.
- Да, благодарю вас. Спокойной ночи, миссис Морел.
У лестницы Уильям поцеловал свою возлюбленную, и она пошла наверх. А он вернулся в кухню.
- Ты нам не доверяешь, мам? - повторил он не без обиды.
- Мальчик мой, говорю тебе, не в моих правилах оставлять молодого человека с девушкой одних внизу, когда все остальные уже спят.
И пришлось ему удовольствоваться этим ответом. Он поцеловал мать и пожелал ей спокойной ночи.
На Пасху он приехал один. И уж тогда без конца толковал с матерью о своей возлюбленной.
- Знаешь, мам, когда я не с ней, я про нее и не вспоминаю. И если б никогда больше не увидел ее, то и не вспомнил бы. Но вот вечерами если я с ней, я от нее без ума.
- Странная любовь для женитьбы, - сказала миссис Морел, - если только так она тебя и держит.
- И вправду чудно! - воскликнул Уильям. Его самого это тревожило и озадачивало. - Но все-таки… нас теперь так много связывает, не могу я от нее отказаться.
- Тебе лучше знать, - сказала миссис Морел. - Но если все так, как ты говоришь, я б не назвала это любовью… во всяком случае, не очень-то это похоже на любовь.
- Ох, не знаю я, мама. Она сирота, и…