– Не надо мне ничего говорить, – парировал Джо. – Я не… я не тот всеми обожаемый душка, о котором вы тут толкуете. Я не белый и пушистый, я сделан не из конфет и пирожных и сластей всевозможных, а из крыс и ракушек и зеленых лягушек. Я лжец. Я не раз разбивал сердца. Признаюсь, мне тоже хочется любви, но, сдается мне, сейчас ее здесь с избытком. Мне бы не хотелось брать на себя никаких обязательств, и поэтому я прошу вас оставить меня в покое.
– Крыс там нет, – поправил его Майк и прикусил губу.
– Нет, только посмотрите, что вы наделали, – возмутился почтальон. – Вы обидели моего сына.
– Ачто вы, собственно, здесь забыли? – парировал обитатель дома номер 1602.
Почтальон бросил ему на стол кипу корреспонденции.
– Постараюсь объяснить, – произнес он, после чего постарался объяснить, что он тут, собственно, забыл. А именно – любовь. Разве любить – не значит всем и во всем делиться с тем, кого любишь? Разве любовь не в том, чтобы открыть пакетик с конфетами и угостить тех, кто рядом? Или приготовить что-нибудь вкусное из принесенных в дом продуктов? И если любить – это необходимость делиться, значит, надо делиться. Любовь – вот что движет миром, как говорят нам все хиты всех хит-парадов вместе взятых. А мир полон людей, которых вы даже не знаете, и вам приходится быть с ними вежливым, потому что они не желают уходить. Некоторые из них вам не понравятся, но каждый день мы ждем, что придет почтальон, хотя он, как правило, и не приносит нам хороших известий. Так что позвольте нам любить вас, пытался сказать почтальон, позвольте всем нам любить вас. Однако истины ради скажем, что подобного рода пространные речи были не в его привычках, так что он ограничился короткой фразой.
– Слушай, парень, мы все тебя любим. Твои глаза, твою улыбку, твой галстук и даже твои ботинки. Ты просто потрясающий чувак, классный парень. Так что будь классным парнем. Вот манговое ласси, давай выпьем.
Пока хозяин дома препирался с гостями, водитель грузовичка, что развозит экологически чистые овощи и фрукты, нашел бокалы на шесть человек. Дорогие бокалы, такими пользуются в самых исключительных случаях – чтобы, не дай бог, не разбить. Но почему бы не воспользоваться ими сегодня, даже если они и разобьются? Почему бы не наполнить их содержимым, пока они целы?
– Я люблю тебя, – произнес почтальон и поднял бокал так, как держат пакет с чем-то таким, что выброшено на берег морем. Мы все хотим получить то, что в этом пакете. А если вы не хотите, значит, у вас не все в порядке с головой. Вы когда-нибудь пробовали манговое ласси? Такое густое, такое безумно-оранжевое, такое потрясающе вкусное – если вы, конечно, любитель подобных вещей.
Что еще оставалось хозяину дома номер 1602, как не отдаться в объятия манго, и йогурта, и фруктов, перемешанных и взбитых в нечто подобное любви. Это и есть любовь. По крайней мере ее часть.
– Ну, давай, Джо, – сказал Майк.
И Джо протянул руку, и его пальцы сомкнулись вокруг чего-то сладкого.
СИМВОЛИЧНО
После катастрофы я перебрался за город, желая закончить работу над новым романом. С того места, из той глуши, куда я переехал, открывался потрясающий вид. "Потрясающий вид" – это не мои слова. "Глушь" – мои. Собственно говоря, это все мои слова.
Как вам известно, потому что вы наверняка читали мой роман, какое-то время ситуация была прямо-таки зловещей. Несколько знаменитых зданий взлетели на воздух стараниями сердитых людей из другой страны. В отдельных случаях погибло много народу. В других – не так много, а еще ходили слухи о том, будто под нами действующий вулкан. Нет, мы действительно жили как на вулкане, и вопрос был лишь в том, что же будет дальше. Вернее, когда наступит очередь еще одного знаменитого здания взлететь на воздух. Чего нам еще ожидать. "Потрясающий вид", какой я имел счастье лицезреть, – это вид на одно из знаменитых зданий Сан-Франциско, однако нет смысла уточнять, какое именно. Вот почему на самом деле это никакое не захолустье, а всего лишь место по другую сторону залива, откуда город, включая знаменитое здание, был виден как на ладони – открытый, поросший травой пустырь, раскинувшийся перед крошечным домиком. Но если вы родились в Сан-Франциско, если именно здесь пьете "кампари", если именно здесь покупаете Стивена Спендера, если именно здесь гуляете с друзьями, выслушивая их бесконечные жалобы, а сами тем временем втихаря делаете заметки для будущего романа, то для вас любое место за пределами этого города покажется настоящим захолустьем. Сан-Франциско – город, зацикленный на самом себе, потому я и решил временно перебраться в глушь, чтобы ничто не мешало словам переселяться из моей головы на бумагу.
В романе вы наверняка узнаете их в образах Люсинды и Джорджа. На самом деле людей, которые разрешили мне пожить в их доме, зовут Нора и Джордж. Они хорошие знакомые моей матери и всегда были поклонниками моего таланта. Дом стоял пустой, так как Нора решила немного попутешествовать и потому предложила мне пожить в нем, тем более что Джордж погиб во время большого пожара. Заупокойная служба наполнила мое сердце скорбью. Погибло огромное число людей, и мы были вынуждены свыкнуться с мыслью о том, что Джордж лишь один из многих, случайная, незапланированная жертва. После траурной церемонии мы собрались в этом доме, и я сидел в кресле, в котором буду сидеть позднее, когда приступлю к написанию романа о наших временах, и читал притихшим скорбящим поэму о Джордже. Кстати, именно тогда я вернулся к рифме.
Именно сидя в этом кресле, я и имел возможность лицезреть "потрясающий вид" человека с треногой, чей силуэт вырисовывался на краю обширного пустыря, принадлежавшего Норе и Джорджу. Я как раз решил поставить на сегодня точку и уже налил себе стакан принадлежавшего Норе и Джорджу "каберне", с которым у меня сложились на редкость хорошие рабочие отношения, когда неожиданно увидел нерезкую, размытую фигуру. Фигура возилась с треногой и загораживала мой "потрясающий вид". Я вышел на улицу прямо со стаканом в руке и через пустырь направился в сторону незнакомца. Нет, мне и в голову не пришло, что он мог оказаться террористом, хотя я и понимал, что в данной ситуации представляю собой идеальную мишень.
В своем романе помимо всего прочего я рассуждаю о том, что стоит подойти к чему-то поближе, как это что-то тотчас становится яснее, в общем, нечто вроде аллегорического намека, и так оно и было. Пройдя половину пустыря, я рассмотрел, что незнакомец гораздо старше меня, что на треноге прикреплена видеокамера, а сам он одет в джинсы и холщовую рубашку, причем рубашка не застегнута и под ней ничего нет. На голове у него красовалась бейсбольная кепка, а еще он был небрит, но это не страшно, дело поправимое.
– Эй! – крикнул он мне.-Я, случаем, не вторгся на вашу землю?
– Именно, – крикнул я в ответ. – И что вам нужно на моей земле?
Человек почесал подбородок и как козырьком прикрыл глаза ладонью, чтобы лучше меня рассмотреть.
– Приношу извинения. Наверное, сейчас не самое подходящее время бегать с треногой по чужой собственности.
– Это точно, – согласился я.
Я встал перед ним и сделал глоток вина, чтобы показать, что мне даже в голову не пришло испугаться.
– Так что все-таки вы здесь делаете?
– До меня дошли кое-какие слухи, – произнес он и указал на знаменитое здание на той стороне залива. – Поговаривают, будто кто-то угрожал, что оно будет следующим. А отсюда видно лучше всего.
Я сделал еще глоток вина. Я прожил в доме Норы и Джорджа чуть больше недели. Пройдя по пустырю, чтобы лучше рассмотреть незваного гостя, попивая на ходу вино, я превратился в этакого фермера-джентльмена, зорко стерегущего свою собственность.
– Понятно, – ответил я. – То есть вы снимаете кино. Незнакомец расплылся в улыбке.
– Я снимаю видеоматериал. Видеоматериал. Или ты не смотришь телевизор? Там говорили, что следующее на очереди – это здание. Удивляюсь, что я здесь пока что один, что сюда не набежала масса народу. Но раз я один, значит, мне и достанется больше успеха, согласись. Если говорят, что скоро это здание взлетит на воздух, то людям захочется посмотреть, как оно выглядело. Это и есть видеоматериал. Все телестанции мира будут счастливы его приобрести. Все крупные сети, все телеканалы. Все до единого.
– То есть вы снимаете на пленку здание? – уточнил я. – На тот случай, если оно взлетит на воздух?
Мужчина пожал плечами, снял бейсбольную кепку, снова ее надел и указал в сторону знаменитого здания, которое все еще оставалось в целости и сохранности.
– Лично я вижу это так. Что, например, говорят вам люди? Включите телевизор. Верно? Раз что-то произошло, надо включать телевизор. Но кто-то ведь должен заснять то, что происходит. Наверное, со стороны может показаться, будто для меня главное – деньги, но я, будь у меня такая возможность, постарался бы этого не допустить. Только вот такой возможности у меня нет. Так что все, что я могу, если это, конечно, произойдет, заснять все на пленку, и пусть люди увидят, что произошло, и случившееся сплотит их. Вроде как… Смотрите и переживайте. Теперь вы в курсе событий, потому что я продал видеоматериал.
– Продал?
– Нуда.
Он вновь расплылся в ухмылке, потянулся рукой к рубашке и распахнул ее еще больше.
– Я что хочу сказать… Я ведь стою здесь целый день, верно? А это стоит денег. Я не могу работать даром.
– То есть вы намерены стоять здесь весь день? – переспросил я.
– Если ты слишком переживаешь за свою землю, могу ее у тебя арендовать, ну или еще что-то сделать. Часть ее, если хочешь, можешь оставить себе. Денежки тебе все равно перепадут. Глядя на тебя, не скажешь, что ты миллиардер – живешь в глуши, в старом доме. Я все как следует разглядел по дороге сюда. Или я не прав? Разумеется, прав. От денег ты не откажешься. Деньги, деньги, деньги, деньги, деньги – лично я не вижу в этом ничего предосудительного.
Я сделал еще один джентльменский глоток и посмотрел на город, из которого уехал, город со всеми персонажами моей книги – они все ужасно заняты, вечно куда-то торопятся, и до меня им нет никакого дела, ну совсем никакого.
– И сколько денег?
– Мне обещали несколько тысяч, – ответил он. – Что ж, отлично. Я торчу дни напролет на пустыре, мне за это капает. Классный денек, даже если ничего и не произойдет. Или я не прав? Конечно, прав. Послушай, ведь нет ничего страшного в том, если я побуду на твоей земле, верно? Поторчу здесь час-другой, и если что-то произойдет, ты тоже это увидишь, плюс тебе перепадут кое-какие денежки. Верно?
– Похоже, что так, – ответил я. – Я все равно решил, что на сегодня работу закончил.
– Вот и отлично, – ответил он снова и принялся возиться с камерой. Я сел на траву, чувствуя, как острые лезвия травы царапают мне ноги.
– Не хочешь вина? – предложил я.
Он прищурясь посмотрел на горизонт, после чего сделал пальцами что-то вроде рамки. Так в кино всегда поступают те, кто снимает кино.
– Для меня рановато, – ответил он, глядя сквозь рамку на знаменитое здание. – Сейчас сколько, часов одиннадцать утра? Нет, спасибо. Кстати, тебя как зовут?
Я бросил взгляд на потрясающий вид. С края пустыря город был виден как на ладони, город, по которому я ходил тысячи раз, далекий и сияющий, словно киношная декорация. И готовый в любую минуту исчезнуть. Мы с моим гостем смотрели на город – он напоминал любовника, который спит, когда вы сами уже проснулись. Мой гость снимал, а я делал мысленные заметки для будущего романа, который должен произвести фурор.
– Меня зовут Майк, – ответил я. – Я писатель. Пишу главным образом прозу.
Мой гость уставился в объектив камеры, однако кивнул.
– Что ж, Майк, – ответил он, – ты когда-нибудь пробовал секс с мужчиной?
Мы с ним прошли через пустырь, и я ничего такого не сделал, даже не взял его за руку, а когда мы с ним дошли до спальни Норы и Джорджа, я встал в дверях и закусил губу, притворившись, будто нервничаю и не знаю, как себя вести, и это, как мне кажется, пошло только на пользу. Адам улыбнулся, сел на край кровати и нежными движениями снял с меня рубашку, а я стоял перед ним и все такое прочее. Секс от этого только лучше. Именно так начинается любовь, когда два человека притворяются, будто сейчас что-то произойдет, когда ложь такая сочная и влажная от одиночества и надежд. После этого он прижал меня к себе, что – если вы забыли побриться! – мне не очень нравится и чего в принципе несложно избежать, если пояснить, что до этого у вас ни разу не было секса с мужчиной, и поэтому сейчас вы страшно нервничаете и не хотите, чтобы вас обнимали.
– Извини, – сказал он.
– Ничего страшного, – ответил я.
На улице было еще довольно солнечно, и, когда я встал с постели и надел шорты, мне пришлось прикрыть ладонью глаза, чтобы как следует его разглядеть. Я стоял, прислонившись к книжным полкам Норы и Джорджа, и мне в спину упирался какой-то толстый том – что-то научное из той области, в какой специализировался Джордж, а именно из астрофизики. Наверное, все это ужасно важно, хотя, с моей точки зрения, довольно уныло. Все равно что обслуживать в ресторане столики или приползти назад к бывшему дружку, когда на душе от одиночества особенно погано. Адам посмотрел на меня, словно подумал, будто я классный мальчик, что, на мой взгляд, не так уж и плохо, и я даже пожалел, что не курю. Тогда бы я мог выдохнуть в кого-нибудь красивое серебристое облачко дыма, театрально, в задумчивости нахмурив лоб и расставив по местам всех моих любовников.
– И чем же ты занимаешься, Майк? Что ты забыл здесь, в этой глуши, такой классный мальчик?
– Я два года назад окончил колледж, – поправил я его. – И теперь, как я уже сказал, я писатель. Заканчиваю новый роман.
– Роман? Вот как. И сколько романов ты уже написал? – поинтересовался Адам.
– Один.
– Один, включая тот, над которым сейчас работаешь?
– А сколько тысяч долларов ты уже заработал, продавая свой видеоматериал? – ответил я вопросом на вопрос.
– Ладно, не бери в голову, – сказал он. – Это я в шутку, Майк. На меня иногда такое находит.
Адам соскочил с кровати и встал передо мной. На мгновение он поднялся на цыпочки и тряхнул руками – будто пес, стряхивающий с себя воду.
– Пойду проверю камеру, – сказал он и нагнулся, чтобы надеть кроссовки. – Надо пойти отлить и заодно проверить камеру. Я оставил ее в режиме записи, но при необходимости могу перемотать назад и записать заново. На случай, если что-то произошло. Хотя вряд ли, потому что мы бы с тобой услышали.
– Ты что, так и выйдешь на улицу в одних только кроссовках? – спросил я. – Как в порнушном фильме.
Адам направился ванную.
– Никто меня не увидит, – крикнул он мне сквозь шум душа. – На улице тепло – Калифорния! – к тому же в этой глуши никого нет, малыш. Мы здесь с тобой одни. Дом стоит посреди пустыря, а соседи наверняка слиняли в Сан-Фран, где зарабатывают на хлеб насущный.
– Терпеть не могу, когда говорят Сан-Фран.
– А сейчас все так говорят – Сан-Фран, – игриво откликнулся он. – Я сейчас вернусь.
– Когда ты вернешься, – ответил я, – мы вместе пообедаем, и я угощу тебя вином. Я мог бы…
– Когда я вернусь, – ответил он, – я научу тебя сосать член.
Я прикрыл улыбку рукой, а он усмехнулся и вышел из дома Норы и Джорджа. Высокая трава, которой зарос пустырь, отбрасывала тени на стены, и я мог бы описать это в предложениях, которым не было бы равных, но мне показалось, что в этом нет особой необходимости. В том-то и заключался весь фокус – я понимал, что символично, а что нет. И если полуденное солнце отбрасывает на стену игривые подвижные тени, которые напоминают мне стайку детей, играющих в свои невинные и беззаботные детские игры, то вы не можете включить их в рассказ, потому что от детства вы переходите к кому-то такому, кто может фигурировать по крайней мере в двух главах самой главной книги моего поколения. Любовь хранит этот символический фокус, и каждый поцелуй – событие, и каждый шаг – монумент. Я бы мог зачитать целый список таких важных монументов по всей Америке и сказать вам, что они представляют собой в символическом смысле и что значило бы, если бы все они оказались разрушены. Я знал, что все это значит, и вскоре все остальные тоже узнают. Мне оставалось лишь закончить работу. И тогда я дам Адаму имя и расставлю все подробности по своим местам.
Я встал, чтобы посмотреть, где он. Адам направлялся к видеокамере, чтобы проверить запись, чем загородил мне вид, я же никак не мог решить. Дэвид? Стивен? Или что-то европейское, вроде Томаса, только чуть более задумчивое. Я вышел из спальни, приблизился к письменному столу и пробежал глазами страницы рукописи, время от времени выглядывая в окно. Оказалось, что у меня готово более шестнадцати страниц. В этот момент зазвонил телефон – как всегда, некстати.
– Мама, – машинально произнес я. – Ведь я же тебе говорил, что позвоню сам. Или я не говорил? Я работаю, и телефон меня сбивает с мысли. Я позвоню, когда буду свободен, хотя точно обещать не могу, потому что работаю подолгу, потому что я писатель, главным образом пишу романы, а это значит, что приходится много работать, но я позвоню, обещаю, только не надо меня беспокоить.
– Я переживаю за тебя, Томас, – ответила мать. – Мне тебя жаль. Я хочу сказать, что ты просто шокировал всех в воскресенье. Все спрашивали меня, все ли с ним в порядке, все ли с ним в порядке в доме Норы и Джорджа. Ты просто всех шокировал.
– Литература изменяет каждое поколение, – ответил я. – Она развивается; неудивительно, что это кого-то шокирует.
– Томас, – не унималась она, – Томас, я отказываюсь понять, какое отношение имеет к этому бритье головы?
– Я же тебе говорил, что герои всегда проходят через изменения, в этом суть любой истории, и потому важно уловить момент, когда что-то меняется, и что бритая голова – это символ, и что в символическом смысле бритье головы означает, что герой родился заново, что он лыс, как и в тот день, когда впервые появился на свет.
– Когда ты появился на свет, у тебя на голове были волосики, – продолжала гнуть свою линию мать.
– Ты поймешь роман, когда он будет опубликован! – прокричал я в трубку. – Тогда ты сможешь перечитывать непонятные места до тех пор, пока до тебя не дойдет их смысл!
Я бросил трубку и увидел, что Адам смотрит на меня и улыбается.
– Ш-ш-ш, – произнес он. – Я с того края пустыря слышал твои крики. Не иначе, как женщина.
Я посмотрел на него. Если не считать кроссовок, он был гол, как в тот день, когда впервые появился на свет.
– Угадал, – ответил я.
– Такое случается сплошь и рядом, – заметил он, глядя из окна. – Везде, куда ни кинь. Вечно эти бабы жалуются на что-то, вечно они чем-то недовольны, только и делают, что тянут из нас деньги. Стоит ли удивляться, что после этого кто-то взрывает здания.
– Я не намерен взрывать здания, – ответил я и потянулся к нему. – По-моему, взрывать здания просто глупо.