На сей раз я позволил ему обнять меня, хотя в романе такой сцены нет. Но вы об этом, конечно, догадываетесь, потому что там нет никакого Адама или Томаса. Там нет грустного описания заката, нет строчек о том, как постепенно в комнате становилось темно, так что к тому времени, когда мы с ним закончили, нам пришлось в темноте на полу нащупывать его вещи.
– Снова пойдешь проверять камеру? – спросил я.
– Да, надо, – ответил он, выглядывая в окошко на еле различимый в сумерках пустырь. После чего ему в голову пришла идея получше, и он включил телевизор рядом с той стороной кровати, на которой спала Нора. Белые дети доставали из коробки огромную мягкую игрушку. – Ничего, – произнес он. – Иначе бы наверняка прервали программу. Если бы очередное здание взлетело в воздух, вряд ли по телику стали бы показывать, как дети открывают подарки. Оставить или выключить? -Что?
– Телик. Оставить или выключить? Мне надо упаковать камеру. Увидимся завтра.
– Что?
– Приеду сюда завтра утром. Говорят, ночью вряд ли что произойдет.
– В принципе ты мог бы и остаться, – ответил я. – Вдруг что-то произойдет, когда ты будешь в пути?
Адам набросил на себя рубашку.
– Значит, тебе понравилось, признайся, Майк? Я приеду сюда завтра утром, и мы с тобой займемся этим еще разок. А камеру я оставлю включенной.
– В принципе ты мог бы и остаться, – повторил я.
– Нет, – ответил он. – Ни к чему. Да и тебе советую ехать домой. Вдруг хозяева вернутся и застанут здесь бритоголового сопляка.
Я потянулся, чтобы налить себе еще вина, но оказалось, что Адам его уже выпил, не иначе, пока я дремал, потому что рядом с кроватью стояла пустая бутылка – идеальный символ происходящего.
– Между прочим, этот дом принадлежит мне.
– Говори-говори. – Адам застегивал молнию на брюках. – Подозреваю, что в этой кровати спят какие-то пожилые люди, их фотографии развешены по всему дому. Так что не пытайся уверить меня, будто ты хозяин старинных часов, Майк, или бутылок вина, которое ты тут пьешь.
– Можно подумать, ты ничего не выпил, – сказал я. Аудитория в студии рассмеялась какой-то реплике героев телесериала. Очередная символичная деталь, которую я непременно использую, если мне захочется расцветить роман ссылками на поп-культуру.
– Ты вроде меня – тебе тоже хочется кем-то стать. Ты, как и я, знаешь толк в возможностях. Вся разница в том, что я могу объяснить, если кто-то меня спросит. Людям в принципе все равно, что я делаю на их пустыре со своей камерой.
– А вот мне нет, – сказал я. – Мне не все равно, на чьем ты пустыре, моем или чьем-то еще. Я пишу романы. У меня потрясающий вид. Я не хочу вместо него видеть твой зад.
– Не хочешь? Еще как хочешь, – возразил он и вышел из комнаты, громко хлопнув дверью. Я же остался лежать до самого конца этого эпизода.
Ночь выдалась просто кошмарная. Вокруг меня, словно обезумевшая толпа, словно сборище плакальщиков, завывал ветер – не иначе как оплакивая измельчавшее состояние американской литературы до моего в нее прибытия. Я попытался читать кое-что из книг, которые захватил с собой в качестве духовной пищи, пока я буду пребывать в гордом одиночестве. Однако признаюсь, мне никогда не удается сосредоточиться на чтении, если рядом работает телевизор, или когда я ну очень пьян и некоторые личности не отвечают на телефонные звонки, даже на тридцать второй раз. Утром я решил, что позволю себе такую роскошь, как выходной день от работы за письменным столом, – требовалось получше осмыслить черновой вариант романа. Я как раз откупоривал бутылку вина, когда заметил, что нечто загораживает мне потрясающий вид на город, в котором я вырос. Вырос я в тяжелой, давящей семейной обстановке, откуда позже переселился в кампус, где в принципе мне тоже были не слишком рады, поэтому вскоре я вернулся в Сан-Франциско и почувствовал себя рожденным заново, когда расстался со всеми своими старыми дурными привычками.
Я даже не стал надевать обуви. Каждая травинка резала ноги подобно лезвию. Я прошел полпустыря, когда до меня дошло, что я пью вино Норы и Джорджа прямо из горлышка. И правильно. Тяжелые времена вынудили фермера-джентльмена расстаться с галантными манерами, потому что на дворе было семнадцатое января, и на дальнем краю пустыря виднелись две фигуры: одна возилась с треногой, другая сложила пальцы на манер рамки.
В моем романе про наши времена вы не найдете упоминания Адама, даже в отброшенных за ненадобностью черновых вариантах, которые будут напечатаны в конце аннотированного издания. В моей книге нет никакого человека в джинсах и холщовой рубашке. Он ничего собой не символизирует и потому никогда не будет задействован – даже в отместку. Он занимает самую нижнюю строчку в списке того, что люди хотели бы уничтожить. Поэтому вместо него женщина с конским хвостом на минуту оставила камеру, чтобы нагнуться и поцеловать его в щеку, после чего фальшивым жестом, без какого-либо намека на искренность, притворилась, будто только-только заметила меня боковым зрением и удивленно нахмурилась, глядя в мою сторону, словно с ходу подумала, будто я покойник.
– Эй, – сказал гаденыш Адам, – это Эдди. Эдди, это тот самый парень, Марк, с которым я вчера познакомился.
– Майк, – поправил я. – Живо выметайтесь с моей земли. То, чем вы здесь занимаетесь, противозаконно. Вы эксплуатируете чужую собственность, я же не получу с этого ни единого цента.
– За что, скажи, тебе платить, – произнес Адам. – Мы живем в свободной стране, и если что-то случится, у меня все будет записано на камеру.
– Людям непременно захочется посмотреть, – добавила Эдди, на голове у которой красовалась дурацкая бандана.
– А по-моему, то, что вы тут делаете, – омерзительно и нечестно.
– Адам, – вновь начала Эдди, – если не ошибаюсь, ты говорил…
– Я все улажу, – отозвался Адам. – Ты, главное, проследи, чтобы кадр был резкий. Потому что в противном случае мне не заплатят и ломаного гроша.
Адам сделал шаг навстречу, схватил меня за плечо и повел по пустырю, туда, откуда открывался уже не такой потрясающий вид и нужное ему здание не было видно.
– В чем дело? – негромко спросил он. – Ты уж, приятель, извини, но ей захотелось поехать вместе со мной. Что я мог ей сказать?
– Я не хочу здесь тебя видеть, – ответил я. – Забирай свою подружку с мальчишеским именем и выметайся отсюда. Можешь оттрахать ее где-нибудь в лесу – мы ведь живем в свободной стране.
– Не заводись.
– Кто ты такой, чтобы мне указывать? – возразил я. – Я – движущая сила американской литературы.
– Ты просто пьяный бритоголовый сопляк в трусах, – сказал Адам. – Иди-ка лучше проспись.
– Мне противно, что ты торгуешь этими картинками.
– Видеоматериалом, – поправил он меня, – а мы живем в свободной стране.
– Не такая она и свободная. Лично мне в городе страшно. Мне страшно возвращаться домой. Я незаурядная личность и потому могу легко стать мишенью для преступников. Им ничего не стоит меня убить. Меня хочет убить целая уйма народа. Все они окрысились на меня и потому хотят меня убить.
И тогда Адам посмотрел на меня, и если бы не его подружка, он бы вернулся ко мне в роман, потому что вид изменился. Его легкомысленный, игривый взгляд изменился, и я подумал, что, наверное, он понял, какая я незаурядная личность, как важен я для американской литературы.
– Никто на тебя не окрысился, – произнес он. – Никому и в голову не придет тебя убивать. Почему бы нам… нет, давай больше не будем пить вина, идет? Лучше кофе, ты как?
– Никто не знает, – ответил я. – Никто даже не подозревает, как я важен. Никто мне не звонит.
– Все в порядке. Не бери в голову.
– Откуда тебе известно, что все в порядке? – спросил я. – Ты ведь меня не знаешь. Ты ведь даже не веришь, что этот дом и вправду мой.
– Тебе ничего не угрожает, – сказал он. – Смотри, моя камера направлена в другую сторону. Так что с тобой ничего не произойдет. А если произойдет, так только вон там, – и он указал большим пальцем через залив.
– Надеюсь.
– Вроде бы как, – кивнул он. – Вроде бы как. Надеюсь, все-таки что-то произойдет, иначе я бы не торчал здесь. Потому что мне нужен видеоматериал. А иначе к чему вся эта канитель?
– А я, выходит, не так уж и важен, – сказал я и пожалел, что у меня не две бутылки вина – причем не только по вполне понятным причинам. Я пожалел, что мне недостает необходимого символизма, двух бутылок, одной со сладким красным вином радости и второй – с белым и горьким вином разочарования, чтобы я смешал их у себя во рту и получил розовое. Здорово придумано, правда? – А я, значит, не важен?
– Важен, не важен, это не самая главная твоя проблема, – ответил он. – Куда важнее, что в данный момент ты без штанов.
– Потрясающий вид, Адам! – крикнула Эдди. – Я навела резкость. Все в фокусе – красота! Солнце светит и все такое прочее, как раз там, где надо. Иди ко мне!
– Иду! – откликнулся он и помахал рукой. – С тобой все в порядке? Хочешь посмотреть, Майк? Пойдем, сам все увидишь.
– Нет, – ответил я. – Подожди минутку.
– Сейчас, – отозвался Адам и отошел от меня в самой высшей точке моей карьеры. Он направился к своей подружке. Они повернулись ко мне спиной, устремив взгляды в сторону Сан-Франциско. Вот так она всегда и уходит, любовь, – с кем-то другим, прочь от меня. Я же по-прежнему стоял посреди колючей травы.
Они обернулись.
– Иди взгляни! – крикнул Адам. – Вид потрясающий.
– Давай иди к нам! – позвала меня Эдди. – Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни! Иди взгляни! Что мне еще оставалось? Я подошел и взглянул.
Я стоял в одних трусах там, где кто угодно мог меня увидеть, но, слава богу, никто не увидел. Адам и Эдди смотрели в камеру, а камера смотрела не в том направлении, поэтому я там стоял совсем один, уставившись на знаменитое здание, какое именно – не хочу уточнять нив моем романе, ни здесь. Я просто стоял там, семнадцатого января, и смотрел туда, куда смотрели эти люди, но только не на меня. Это было ужасно, этот сдвиг фокуса. И это любовь – если она не с вами, нечто жгучее заставляет людей смотреть в сторону, и такое ощущение, будто вам врезали кулаком в горло. Невозможно вынести символизма этого момента – я стоял в своей глуши, и на меня никто не смотрел, мне никто не платил, объектив камеры был наведен не на меня. Даже в романе я просто стою там, глядя на знаменитое здание, ощущая этот ужасный сдвиг, потому что спустя пару минут его не стало.
ЯСНО
Эта часть истории о любви забыта теми, кто в ней участвовал. Случись вам спросить о ней любого из тех участников, кто до сих пор еще жив, он бы наверняка кое-что вспомнил, но не все. Каждому запомнились какие-то совершенно не связанные между собой детали. С другой стороны, участники этой истории больше не видятся друг с другом. Их образы не посещают друг друга даже во сне. И не важно, куда забредет воображение тех из них, что еще живы; их пути никогда не пересекаются. Все четверо окончательно и бесповоротно распрощались друг с другом.
А вот лес все там же, где и был когда-то, охраняемый государством. Деревья стоят плотной стеной, бархатистый темно-зеленый ковер мха, грибы, которые нельзя есть, – все это там же, где и раньше. Если бы вы спросили у обитателей леса, помнят ли они эту историю, что бы они вам сказали? Ничего. Лес не отвечает на дурацкие вопросы. Лес тоже окончательно и бесповоротно распрощался с этими людьми. И если лес способен мыслить – хотя лично я в этом сильно сомневаюсь, – он несколько мгновений думал об этих людях, пока все происходило, а потом выбросил их из своей зеленой головы. Все равно как если кто-то знакомый рассказывает вам историю о том, кого вы не знаете, или же вы обращаете внимание на то, как двое влюбленных громко выясняют на улице отношения, не замечая, что вы на них смотрите. Вы можете кое-что вспомнить – что он пил, или как быстро кончились деньги, или что она вам наврала. Или же в следующий раз вы вспомните пивную кружку или фен и подумаете: он швырнул в нее этой вещью, и она разбилась о стену. Да, ну а потом что? Ведь не в вас же ею швырнули. Не вы в этой истории получили синяки.
Голая кожа Адама. Голая кожа Эдди, в этот момент еще без синяков, парочка жадно целуется на поляне. Эдди – женщина, причем почти без одежды. Рубашка на Адаме расстегнута почти до пояса, одно плечо голое, вид довольно дурацкий, но он этого не замечает. На Эдди никакой рубашки нет, она валяется где-то в траве. Эдди лежит на земле. Грудь у нее обнажена, кожа белеет в тусклом солнечном свете. Эдди ловит ртом воздух и ерзает. Адам, разумеется, лежит сверху. По соседству валяются их куртки. Воздух напоминает хруст откушенного спелого яблока. В тех местах, которых не касается Адам, кожа Эдди вся в пупырышках. Она продолжает шарить руками, словно пытается что-то нащупать на своем теле, притягивает его голову то к своему соску, то к плечу – думаю, главным образом для того, чтобы согреться. Потому что те части ее тела, где Адама нет, начинают замерзать. Адам расстегивает ремень на джинсах, затем "молнию"; так оно и задумано – чтобы они трахнулись посреди леса.
Адам пару раз мигает, глядя на нее. Глаза его налиты кровью, как и его пенис. Он смотрит на Эдди, как она вся ерзает, и на какое-то мгновение кажется, будто внутри нее извивается нечто страшное, то ли змея, то ли гигантский червь, хотя на самом деле Эдди просто старается устроиться поудобней. На поляне полно шишек и сухих ветвей, поэтому у Эдди ощущение, что она лежит на матрасе, наполненном орехами, которые перекатываются и потрескивают под ней. Адам приподнимает Эдди одну ногу, прищуривается и на мгновение морщится.
– Ты?.. – спрашивает его Эдди. – Если не хочешь, не надо.
– Да нет, – отвечает Адам.
– Извините, – раздается чей-то голос. – Я действительно не хотел вам мешать.
Человек отодвигает в сторону еще одну ветку и выходит на поляну вместе со своим рюкзаком.
В конце концов, что такое лесная поляна? Такое место в лесу, где ничто не растет или же где когда-то что-то росло, но больше не растет. По идее, на поляне ничего не должно быть. Вот почему Эдди и Адам и выбрали поляну. А теперь на ней появился кто-то еще. По крайней мере он извиняется.
– Извините, я, честное слово, не нарочно. Моему другу срочно требуется помощь. Он упал и не может идти. Он не смог прийти даже сюда. Еще раз извините.
Адам роняет ногу Эдди на землю. На коже, там, где он ее держал, остаются следы пальцев, ряд небольших отметин. Эдди тянется за рубашкой.
– Что?
– Извините меня, – повторяет незваный гость. – Мне действительно нужна ваша помощь. Помощь. Моему другу нужна ваша помощь.
– Что? Где он? – спрашивает Адам.
– Меня зовут Томас, – говорит незнакомец без акцента. _ Мы с другом бродили по лесу. Он… я даже не знаю, как это произошло, сейчас он возле ручья или речки. И не может идти. Мы с ним вместе упали, когда бродили по лесу. Мне нужно…
– Тебе нужен лесничий, – говорит Адам, моргая налитыми кровью глазами. – Или сторожка лесничего.
– Я знаю, – говорит незнакомец, то есть Томас. – Но кто-то должен посидеть рядом с ним. Или же я пойду, вернее, вы пойдете, а я посижу с ним. Все равно нужна ваша помощь.
Эдди и Адам даже не глядят друг на друга. Коль уж речь зашла о моральной дилемме, то эта не так уж велика. Адам застегивает штаны и протягивает Эддй ее куртку, которая валяется ближе, чем его собственная.
– Прошу вас еще раз, извините меня, – говорит Томас. – Я… или, может, мне лучше уйти? Право, я не хотел.
– Одну секундочку, – говорит Эдди с земли. – Мне надо одеться.
– Вижу, – отвечает Томас, отворачивается и делает несколько шагов в сторону деревьев, так что Эдди и Адаму виден только его рюкзак. Вот, пожалуй, и все приличия, какие можно здесь соблюсти. Адам накидывает куртку и зашнуровывает кроссовки. Он идет прочь от Эдди, словно стыдится ее. Идет через всю поляну туда, где его поджидает Томас.
– Извините, – в очередной раз говорит Томас. – Просто я, кроме вас, никого здесь не нашел.
Адам одаривает Тома ледяной улыбкой и всплескивает руками – мол, что поделать, – хотя в душе готов убить его на месте.
– Мы собирались перепихнуться, – говорит он. В конце концов, почему не назвать вещи своими именами. Раз вы в лесу и больше никогда не увидите этого человека.
– Я понимаю, – мямлит Том. – Ради бога, извините меня.
– Девушка стесняется, – говорит Адам. Оказывается, в лесу их трое, а не двое, как они первоначально предполагали. В лесу их теперь трое, и двое из них мужчины, и поэтому, что бы ни произошло, они во всем будут винить ее.
– Да-да, – говорит Томас. – Еще раз прошу меня извинить. Кстати, меня зовут Томас.
– Меня – Адам.
Адам и Томас обмениваются рукопожатием, однако Адам все еще зол. Он пропустил мимо ушей, когда Томас представился в первый раз. Томас – так звали первого возлюбленного Эдди месяцев за шесть-семь до того момента, когда произошла эта история. Адаму это известно от самой Эдди, она часто рассказывает ему о Томасе, вроде того, как мы обычно рассказываем про наших знакомых. Эдди и Томас расстались мирно, без слез и некрасивых сцен, и, когда они с Эдди лежали, обнявшись, в постели и она рассказывала ему про Томаса, Адам мысленно забрасывал своего предшественника камнями. Адам ненавидел его всеми фибрами души и сделал все для того, чтобы и Эдди прониклась такой же ненавистью. Увы, номер не прошел, хотя Эдди признала, что ее бывший приятель был далек от совершенства, и двое мужчин никогда не видели друг друга – то есть не видели до этого момента, в лесу, когда Адам сделал вывод, что Томас из рассказов Эдди и Томас, что сейчас стоит перед ним, одна и та же личность.
– Что вы здесь делаете? – спрашивает Адам. – Сегодня туман. Туман и дождь. Кто в такую погоду бродит по лесам?
– Я бы мог задать вам точно такой же вопрос, – говорит Томас. Лучше бы он этого не делал.
– Можно подумать, ты не видишь, что мы здесь делаем, – говорит Адам и трет кулаками глаза.
– Что у вас с глазами? – интересуется Томас.
– Аллергия, – отвечает Эдди, уже успевшая одеться. Она подходит и становится рядом с мужчинами. Адаму через ее плечо хорошо видна поляна. Эдди забрала с собой все вещи, и теперь нет никаких следов, даже на траве, следов двоих людей, нет, троих, которые только что там были. Адам вернется домой и обнаружит, что на кроссовки налипла земля, а на куртку – лесной мусор. Какие-то травинки попали ему в носки, и он несет на себе небольшие следы леса, но не наоборот.
– У Адама здесь на что-то аллергия, – говорит Эдди. – На что-то такое в лесу.
– Вот как? – спрашивает Томас Адама, глядя тому в глаза.
– Где ваш приятель? – отвечает вопросом на вопрос Адам. – Где ваш друг, с которым вы бродили по лесу?
От него не скрылось, что Эдди даже не сочла нужным представиться.